Часть третья 6 страница

Он очнулся, как человек, к которому на миг возвратилось сознание, выведенный из мрачного забытья голосом Несси, которая вошла в кухню, боязливо посмотрела на него и прошептала:

— Вскипятить тебе чай, папа? Я тоже не обедала и не ужинала.

Он поднял искаженное лицо, бессмысленно посмотрел на девочку и вдруг хрипло закричал:

— Уходи прочь! Ступай в гостиную. Садись за уроки! Иди куда хочешь, только не приставай ко мне!

Несси бросилась вон из кухни, а он снова погрузился в водоворот мучительных мыслей. С глубокой жалостью к себе он вспомнил, что теперь некому заботиться о нем и Несси, осталась одна лишь слабоумная, беспомощная старуха-мать. Да, его дочери Мэри придется вернуться домой! Он вынужден будет, хотя бы ради Несси, позволить ей вернуться и вести хозяйство в доме. Весь скрытый смысл его беседы с Нэнси насчет этого возвращения стал ему вдруг ясен, и он с новой болью вспомнил, как упрашивал ее написать отказ. А она все время знала, что бросит его! Он опоздал со своим предложением жениться! Как же он обойдется без нее? Острая боль пронзила его, когда он представил себе Нэнси в объятиях сына, подставляющей губы его поцелуям, с радостной готовностью отдающей ему свое упругое белое тело. Словно пытаясь заслонить это мучительное видение, он поднял руку и прижал ее к дрожащим векам, губы его жалобно покривились и тяжкое, судорожное рыдание вырвалось из груди, нарушив тишину в кухне.

Поезд, вышедший в три часа из Глазго в Эрдфилен, благополучно проделал первую половину маршрута, миновал Овертон и, пройдя под низкими закопченными сводами Килмахейского туннеля, с коротким торжествующим свистом вынырнул на свет ветреного мартовского дня, выпустил длинную ленту пара, которая, подобно вымпелу, вилась за паровозом, и начал тихим ходом спускаться по некрутому откосу, приближаясь к Ливенфорду. Поезд шел налегке (многие вагоны были пусты, в других было по несколько, даже по одному пассажиру), и, словно считая, что теперь, после того, как проделан уже крутой подъем Пойндфоулда и остались позади темные пещеры Килмахея, спешить некуда, шел тихо среди взрыхленных, серо-коричневых полей, пересеченных железной дорогой, как длинной, суживающейся вдали бороздой.

В поезде, в уголке пустого вагона, лицом к паровозу, одиноко сидела девушка с небольшим чемоданом, который составлял весь ее багаж. Одетая в простенький серый костюм изящного, но немодного покроя, в серой бархатной шапочке на темных, туго закрученных волосах, она сидела прямо, но непринужденно, устремив глаза в окно и жадно, с какой-то грустью, ловя каждую подробность мелькавшего мимо ландшафта.

У девушки было тонкое лицо, прямой красивый нос с изящно вырезанными ноздрями, подвижной, выразительный рот. Гладкий белый лоб оттенял и подчеркивал очарование кротких темных глаз. И во всем ее облике была меланхолическая прелесть, чистота, светлая печаль, точно какое-то пережитое в прошлом тяжкое горе наложило на каждую черточку этого лица едва заметный, но неизгладимый отпечаток страдания. Эта легкая тень, как будто еще больше подчеркивавшая ее красоту, делала ее на вид старше ее двадцати двух лет, но вместе с тем придавала удивительную утонченность и благородную простоту, дополняемую строгостью наряда.

Ее руки без перчаток (снятых и брошенных тут же) лежали праздно на коленях ладонями кверху и так же, как лицо, сразу обращали на себя внимание, но по другой причине: лицо было лицом мадонны, а руки, красные, шершавые, немного распухшие — руками прислуги. И если душевные страдания придали только большую одухотворенность ее лицу, то руки красноречиво говорили о тяжком труде, заклеймившем их трогательным безобразием, которое составляло такой контраст с красотой лица.

Жадно глядя в окно, она оставалась так же неподвижна, как ее загрубевшие от работы руки, но в выразительных чертах заметно было легкое возбуждение, обличавшее внутреннюю тревогу бурно колотившегося сердца. Она узнала ферму Мэйнса, ее распаханные коричневые поля, омываемые всегда бурлящими, пенистыми водами морского лимана, ее гумно — желтый квадрат на фоне беспорядочно теснившихся друг к другу низких выбеленных строений усадьбы. А вот и потрепанная бурями башня Линтенского маяка и все те же темно-синие массивные очертания самого утеса. Вот выступил на фоне неба длинный скелетообразный силуэт судовой верфи Лэтта, и, наконец, показался точно нарисованный пунктиром, острый шпиль городской ратуши.

Взволнованная видом всех этих мест, так хорошо ей знакомых, она думала о том, что здесь ничто, ничто не изменилось, Все так постоянно, так надежно и прочно. Изменилась только она, Мэри Броуди, и теперь ей было больно оттого, что она не прежняя, не та девушка, которая жила здесь раньше чем судьба каленым железом выжгла на ней свою печать.

В то время как она думала об этом с внезапной острой болью, словно в сердце ее открылась старая рана, она увидела в окно ливенфордскую сельскую больницу, где лежала целых два месяца, борясь со смертью, где умер ее ребенок. И при этом мучительно-горьком воспоминании лицо ее затуманилось, губы страдальчески дрогнули, но слез не было — слезы были все давно выплаканы. Она узнала окно, через которое ее глаза когда-то неотступно смотрели вдаль, усыпанную гравием дорожку, окаймленную лавровыми кустами, по которой она, выздоравливая, делала первые, неуверенные шаги, калитку, к которой прислонялась, ослабев и запыхавшись, измученная этими усилиями. Ей хотелось остановить поезд, чтобы подольше удержать воспоминания, но он стремительно уносил ее от этих свидетелей грустного прошлого, и вот уже за последним поворотом с судорожной быстротой замелькали перед глазами Черч-стрит, ряды лавок, публичная библиотека, площадь и, наконец, вокзал.

Каким маленьким показался ей теперь вокзал с его миниатюрными «залами ожидания» и деревянной будкой билетной кассы! А когда-то, ожидая с волнением на этом самом вокзале поезда в Дэррок, она трепетно удивлялась его громадности.

Трепетала она и сейчас при мысли, что кончилось ее уединение в купе, что она сейчас должна выйти и очутиться на глазах у всех. Однако она решительно встала, взяла свой чемодан и, крепко сжав губы, храбро вышла на платформу.

Вот она снова в Ливенфорде после четырехлетнего отсутствия!

Она передала свой чемодан подошедшему носильщику, распорядившись, чтобы ей его доставили, отдала билет и, сойдя по небольшой лесенке на улицу, с бьющимся сердцем направилась домой. Воспоминания, осаждавшие ее в поезде, теперь с новой силой нахлынули на нее. Казалось, каждый шаг напоминал о чем-нибудь, надрывая ее и без того измученное сердце. Вот городской выгон, а за ним вдали полоской сверкает Ливен. Вот здесь была школа, которую она посещала в детстве. Проходи мимо подъезда библиотеки, куда вела все та же вертящаяся дверь, она сказала себе, что вот тут, на этом самом месте, она в первый раз встретила Дениса. Мысль о нем не вызвала в ее душе ни острой боли, ни горечи, одно только грустное сожаление, словно она чувствовала себя теперь уже не его возлюбленной, не жертвой его любви, а просто беспомощной игрушкой непобедимой судьбы.

Проходя по Железнодорожной улице, она увидела шедшую ей навстречу женщину, с которой она была знакома во времена, предшествовавшие ее изгнанию. Она уже приготовилась с болью в сердце выдержать резкий, осуждающий взгляд. Но не последовало ни взгляда, ни боли: женщина приблизилась и прошла мимо с равнодушным видом, совершенно не узнавая Мэри. «Как же я, должно быть, изменилась!» — с грустью подумала Мэри.

Свернув на Уэлхолл-род и подходя к дому доктора Ренвика, она как-то рассеянно подумала о том, найдет ли и он тоже в ней перемену, если они когда-нибудь встретятся. Он был к ней так добр, что даже вид его жилища взволновал ее. Она думала сейчас не о том, что он спас ей жизнь — словно этому она придавала мало значения, — нет, она живо вспомнила письма, которые он написал ей: одно — когда она уехала в Лондон, другие — извещавшие о болезни, а затем и о смерти матери, письма, полные доброты и искреннего сочувствия. Она никогда не вернулась бы в Ливенфорд, если бы не эти письма, так как, не получив известия о болезни матери, она не написала бы домой, Несси не узнала бы ее адреса, и полный отчаяния призыв не дошел бы по назначению. Бедная, запуганная девочка! И чем ближе Мэри подходила к родному дому с неизгладимо врезавшимся в ее душу воспоминанием о той ночи, когда она его покинула, тем более заметным становилось ее волнение. Потоки горячей крови, вызванные усиленной деятельностью ее громко стучавшего сердца, растопили, в конце концов, привычную спокойную сдержанность.

Она чувствовала, что снова, как бывало, дрожит перед встречей с отцом. Но с легким содроганием заставляла себя идти навстречу гнету этого дома, в котором она когда-то была узницей.

Когда она, наконец, подошла к дому, ее поразил его наружный вид, и в первую минуту она подумала, что это не дом изменился, а она, Мэри, смотрит на него теперь другими глазами. Потом, присмотревшись внимательнее, она заметила те отдельные, мелкие перемены, которые придавали ему этот новый, грязный и запущенный вид. Окна были давно не мыты, гардины на них истрепаны и грязны, шторы висели криво. В башенке одно оконце было открыто, другое наглухо забито и напоминало закрытый глаз, так что фасад башни точно подмигивал с застывшей насмешкой. Чистый серый камень фасада был обезображен длинной и неровной полосой ржавой грязи, оставленной потоками воды из сломанной водосточной трубы. Отломанный кусок желоба висел в воздухе, из прямого карниза валилась, как пьяная, черепица, а двор перед домом был пуст, давно не чищен и зарос травой.

Пораженная этими мелкими, но характерными переменами, так преобразившими внешний вид дома, и подгоняемая внезапным страхом перед тем, что она может увидеть внутри, Мэри быстро взбежала по ступенькам и дернула ручку звонка. Ее тревога еще возросла, так как ей пришлось долго ожидать, но, наконец, дверь медленно отворилась и в полутьме Мэри разглядела тоненькую фигурку Несси. Сестры посмотрели друг на друга, вскрикнули одновременно: «Несси!», «Мэри!» — и с этим смешанным криком бросились друг другу в объятия.

— Мэри, ох, Мэри! — разбитым голосом твердила Несси, прижимаясь к сестре и не в силах от волнения сказать что-нибудь еще. — Моя родная, моя милая, Мэри!

— Несси! Деточка! — шептала Мэри, взволнованная не меньше сестры. — Я так рада, что опять вижу тебя. Я часто тосковала по тебе.

— Ты больше никогда не уедешь от меня, да, Мэри? — всхлипнула Несси. — Ты мне так нужна! Держи меня крепко, не выпускай!

— Я тебя больше никогда не покину, дорогая. Я вернулась только ради того, чтобы быть подле тебя.

— Я знаю, знаю, — плакала Несси. — Ты добрая. Ох, как мне тебя недоставало, с тех пор как умерла мама. У меня не было никого. Мне было так трудно!

— Не плачь, родная, — утешала ее Мэри, прижимая голову сестры к своей груди и тихонько поглаживая ее лоб. — Теперь все будет хорошо. Бояться больше не надо.

— Ты не знаешь, что я перетерпела! — страстно выкрикнула Несси. — Просто чудо, что я еще жива.

— Полно, Несси, полно! Не надо волноваться, не то у тебя заболит голова.

— Нет, у меня все больше болело сердце, — сказала младшая сестра, поднимая на Мэри воспаленные глаза с покрасневшими веками. — Я тебя недостаточно любила, когда ты еще жила дома, Мэри, но теперь я буду любить тебя во сто раз сильнее. Здесь теперь все переменилось. Ты мне так нужна! Я все готова сделать, только бы ты осталась со мной.

— Останусь, останусь, дорогая, — успокоила ее Мэри. — А теперь утри глаза и рассказывай все по порядку. Вот возьми мой носовой платок!

— Совсем как в прежние времена! — всхлипнула Несси и, выпустив руку сестры, обтерла мокрое лицо платком Мэри. — Я всегда теряла носовой платок, и ты мне давала свой.

Перестав плакать и отодвинувшись немного от сестры, она вдруг воскликнула, глядя на нее:

— Какая ты стала красивая, Мэри! У тебя теперь такое лицо, что просто глаз не оторвать.

— Лицо у меня такое, как было всегда, Несси.

— Нет! Ты всегда была красива, но теперь у тебя лицо точно светится.

— Оставим в покое мое лицо, — ласково промолвила Мэри. — Сейчас надо подумать о тебе. Надо будет постараться, чтобы на этих худых ручках набралось немного мяса. Видно, что о тебе никто не заботился.

— Разумеется, нет, — жалобно сказала Несси, глядя на свои худые до прозрачности руки. — Я не могу есть что попало. А у нас в последнее время такое все невкусное. А все оттого, что… из-за этой… этой… — Казалось, она сейчас опять расплачется.

— Ну, ну, девочка, не надо! — шепотом уговаривала ее Мэри. — Ты расскажешь мне в другой раз.

— Нет, я хочу рассказать тебе сейчас, — истерически прокричала Несси, и слова полились стремительным потоком: — Я ведь в письме тебе ничего не объяснила. У нас в доме жила ужасная женщина, и она убежала с Мэтом в Америку. Папа чуть с ума не сошел, и теперь он только и делает, что пьет с утра до ночи… И… ох, Мэри, он заставляет меня заниматься так много, что это меня совсем убьет. Не давай ему делать это, Мэри, пожалуйста! Ты спасешь меня от него, Мэри, да? — Иона умоляюще протянула руки к сестре.

Мэри стояла в каком-то оцепенении, пораженная тем, что услышала. Наконец она спросила медленно:

— Значит, отец переменился. Несси? Он уже не так добр к тебе, как бывало?

— Переменился ли он? Да ты его теперь и не узнаешь! Иногда мне страшно на него смотреть. Когда он не пьян, он ходит, как во сне. Ты не поверишь, какая у нас здесь во всем перемена, — продолжала она, от волнения все больше повышая голос, и, ухватив сестру за руку, потащила ее в кухню. — Ты не поверишь, пока сама не увидишь. Вот смотри! Смотри, во что превратилась эта комната. — И она широко распахнула дверь, как бы желая наглядно показать всю громадную перемену в доме.

Мэри безмолвно оглядывала запущенную, непроветренную кухню, потом, обернувшись к Несси, спросила с удивлением:

— И отец это терпит?

— Терпит! — повторила Несси. — Да он и не замечает ничего, и у него самого вид еще хуже: платье висит мешком, глаза впали, совсем ушли под лоб. Я пробовала убирать, но стоит мне пальцем чего-нибудь коснуться, как он начинает орать так, что у меня голова готова треснуть от его крика, и велит мне заниматься, и грозит всячески, ну, просто запугивает меня до сумасшествия.

— Вот, значит, до чего уже дошло… — пробормотала Мэри словно про себя.

— И это-еще не все, — жалобно воскликнула Несси, широко раскрытыми глазами глядя на сестру: — Бабушка делает, что может, но она уже еле ходит. И она его тоже боится. С ним никто не может справиться. Нам с тобой лучше всего убежать отсюда куда-нибудь поскорее, пока с нами ничего не случилось.

Она всем своим видом, казалось, умоляла сестру бежать с нею сию же минуту из развалин родного дома. Но Мэри покачала головой и, стараясь говорить твердо и весело, возразила:

— Мы не можем уйти отсюда, Несси. Давай вместе делать, что в наших силах. Здесь скоро все примет другой вид, вот увидишь.

Подойдя к окну, она подняла его, и в комнату ворвался холодный ветер.

— Вот мы и впустили немного воздуха. Пусть комната проветрится, а мы с тобой пока погуляем за домом. Потом я здесь все приведу в порядок.

Она сняла пальто и шляпу, положила их на диван и, снова повернувшись к Несси, обвила рукой ее тонкую талию. Обе вышли из дому по черному ходу.

— Ах, Мэри! — в экстазе воскликнула Несси, тесно прижимаясь к сестре, когда они медленно гуляли взад и вперед по садику за домом. — Как чудесно, что ты опять со мной. Ты такая сильная, я на тебя крепко надеюсь. Теперь, наверное, все пойдет хорошо. — Затем вдруг прибавила без всякого перехода: — Что с тобой было? Что ты делала все это время?

Мэри вытянула вперед свободную руку.

— Работала. Вот этими самыми руками, — сказала она весело. — А труд никого и никогда не убивает, так что я жива, как видишь.

Несси с ужасом посмотрела на загрубевшую, покрытую мозолями ладонь, пересеченную глубоким белым шрамом. И, подняв глаза на Мэри, спросила:

— А отчего у тебя такой большой шрам? Ты порезалась?

Страдальческое выражение мелькнуло на миг в лице Мэри.

— Да. Но это было давно. Я ведь тебя просила не обращать внимания на твою старую сестру. Нам теперь надо подумать о тебе, девочка.

Несси засмеялась счастливым смехом и вдруг разом остановилась в удивлении.

— Господи, даже не верится, что это я!.. Уж сколько месяцев я не смеялась! Я была бы совсем, совсем счастлива теперь, если бы не то, что столько нужно еще работать до этого экзамена на стипендию. — Она преувеличенно вздрогнула. — Это самое худшее из всего.

— Разве ты не надеешься ее получить? — спросила Мэри осторожно.

— Ну, конечно, надеюсь! — тряхнула головой Несси. — Я хочу непременно добиться ее, чтобы утереть нос всем в школе… Некоторые из них просто безобразно ко мне относятся! Но вот папа… Он все меня подгоняет и надоедает мне до смерти. Хотелось бы, чтобы он оставил меня в покое. — Она покачала головой и добавила тоном взрослой, совершенно так, как сказала бы ее мать:

— Иногда он так на меня орет, что у меня голова готова треснуть. Я из-за него превратилась в тень.

Мэри с состраданием поглядела на хрупкую фигурку, на худое личико с недетским выражением и, одобряюще сжав руку сестры, сказала:

— Ты у меня скоро станешь молодцом. Несси. Я знаю, что для этого нужно делать. У меня имеется в рукаве парочка таких сюрпризов, которых ты никак не ждешь.

Несси повернулась к ней и, вспомнив любимое словечко их детства, сказала с притворно наивной миной:

— Это у тебя там фокус-покус, Мэри?

Сестры посмотрели друг на друга и, точно не было всех этих лет, отделявших их от детства, вдруг улыбнулись обе разом и громко расхохотались. Смех их прозвучал как-то странно в заброшенном уголке сада.

— О Мэри! — блаженно вздохнула Несси. — Я даже не ожидала, что мне станет так весело. Я бы век глядела на тебя и обнимала тебя вот так, как сейчас. Ты такая милая. Вот и вернулась ко мне моя большая, красивая сестра! Я храбро поступила, правда, Мэри? Если бы он узнал, что я тебе написала, он бы мне голову оторвал! Ты ведь меня не выдашь, правда?

— Ну, конечно, нет, — уверила ее с нежностью Мэри. — Я и виду не подам.

— Он должен скоро прийти, — медленно сказала Несси, и лицо ее опять вытянулось при мысли о неизбежном появлении отца. — Ты знаешь, верно, как это вышло, что он стал работать на верфи?

Легкая краска выступила на щеках у Мэри.

— Да, я узнала об этом сразу после смерти мамы.

— Такое унижение! — сказала Несси все с той же серьезностью слишком рано развившегося ребенка. — Хорошо, что бедная мама не дожила до этого. Это бы ее доконало. — Она помолчала и, вздохнув, прибавила с чем-то вроде грустного удовлетворения: — Я бы хотела, чтобы мы с тобой как-нибудь на днях сходили на кладбище и снесли цветы на ее могилу. На могиле ничего нет, даже ни одного искусственного венка.

Наступило молчание. Сестры задумались — каждая о своем. Но скоро Мэри очнулась и сказала:

— Мне надо идти в дом и приняться за дело. Я хочу успеть все приготовить. Ты побудь еще здесь на воздухе, тебе это полезно. Погоди, увидишь, как славно я все устрою для тебя.

Несси посмотрела на сестру с некоторым сомнением.

— А ты не вздумаешь убежать и оставить меня? — спросила она. — Лучше я пойду с тобой и буду тебе помогать.

— Глупости! Я привыкла к такой работе, — возразила Мэри. — Твое дело сейчас оставаться здесь и нагулять аппетит к ужину.

Несси выпустила руку сестры, но, следя, как Мэри входила в дом, крикнула ей вдогонку:

— Я буду стеречь тебя под окошком, чтобы ты не убежала!

Войдя в кухню, Мэри принялась наводить чистоту и порядок. Надев фартук, найденный в посудной; она начала хозяйничать с ловкостью и аккуратностью, приобретенными долгим опытом. Быстро начистила решетку, выгребла золу из очага и развела огонь. Вымыла пол, смахнула пыль с мебели и протерла до блеска стекла окон. Затем, выбрав самую чистую из скатертей, накрыла его стол и начала готовить ужин, настолько вкусный, насколько это позволяли скудные запасы в кладовой. Когда она стояла у плиты, раскрасневшись, немного запыхавшись от быстрых движений, можно было подумать, что не было всех этих лет, не было всех перенесенных его горьких испытаний и она снова прежняя юная девушка, готовящая ужин для семьи. Хлопоча у плиты, она услыхала вдруг в передней медленные, шаркающие шаги, а затем скрип двери, которая вела из передней в кухню, и, обернувшись, увидела сгорбленную дряхлую фигуру старой бабки, которая вошла, прихрамывая, робко, неуверенно, похожая на призрак, бродящий среди развалин былого величия. Мэри отошла от плиты, сделала несколько шагов ей навстречу и позвала:

— Бабушка!

Старуха медленно подняла голову, показав желтое, изрезанное морщинами лицо с запавшими щеками, недоверчиво уставилась на девушку, словно тоже увидела призрак, И, наконец, прошамкала:

— Мэри! Не может быть, чтобы это была Мэри!

Затем покачала головой, не доверяя своим старым глазам, отвела их от Мэри и неуверенными шагами двинулась к посудной, бормоча про себя:

— Пойду, соберу для него чего-нибудь поесть. Джемсу надо приготовить ужин.

— Я уже готовлю, бабушка, — воскликнула Мэри. — Вы не беспокойтесь. Пойдемте, я вас усажу в ваше кресло. — И, взяв старуху за руку, подвела ее, покорно ковылявшую, к старому месту у огня, на которое та опустилась, глядя перед собой тупым, невидящим взглядом. Но когда Мэри начала сновать из посудной в кухню и обратно, а стол — постепенно приобретать такой вид, какого он не имел уже много месяцев, глаза старухи прояснились, и, глядя то на блюдо с горячими оладьями, дымящимися, не призрачными, настоящими, то в лицо Мэри, она провела по лбу трясущейся прозрачной рукой в синих венах и пробормотала:

— А он знает, что ты вернулась домой?

— Знает, бабушка. Я писала ему, что приеду, — ответила Мэри.

— А он позволит тебе жить здесь? — прокаркала старуха. — Может быть, он опять выгонит тебя. Когда это было? Не помню что-то. Это было до того, как умерла Маргарет?.. Как красиво ты стала причесываться… Взгляд ее снова потух, она, казалось, утратила всякий интерес к разговору и, отвернувшись к огню, пробормотала безутешно:

— Я не могу без зубов есть так хорошо, как раньше.

— Не хотите ли горячих оладий с маслом? — предложила Мэри.

— Конечно, хочу! — оживилась бабушка. — Где они?

Мэри подала старухе тарелку, и та, с жадностью схватив ее, принялась есть, скорчившись у огня. Наблюдавшая за ней Мэри вдруг была выведена из задумчивости шепотом над самым ее ухом:

— Мне тоже хочется. Дай мне одну штуку, Мэри, милочка!

Несси вошла неслышно и просительно протягивала руку раскрытой ладонью вверх, ожидая, чтобы на нее положили еще теплую свежеиспеченную оладью.

— Ты получишь не одну, а две, — воскликнула весело Мэри. — Да! Столько, сколько захочешь. Я напекла их много.

— Вкусные! — одобрила Несси. — Давно не ела ничего такого вкусного. И как быстро ты их приготовила! Да и кухню не узнать, честное слово! Совсем как при маме… Оладьи легкие, как пух! Такие пекла мама, но эти, кажется, еще лучше, чем те, что она давала нам в детстве, — болтала Несси, уписывая оладьи.

Слушая ее болтовню и наблюдая быстрые, нервные жесты, Мэри вдруг стала пристальнее вглядываться в сестру, и постепенно в душу ее закрадывалась неопределенная, но сильная тревога. Эта быстрая бойкая речь, порывистые, несколько неуверенные жесты Несси, поражавшие ее теперь, при более внимательном наблюдении, указывали на какое-то бессознательное нервное напряжение, обеспокоившее Мэри. Обратив внимание и на то, как похудела и вытянулась младшая сестра, как впали ее щеки и виски, она невольно спросила.

— Несси, дорогая, а ты чувствуешь себя хорошо?

Несси сначала запихала в рот последний кусок, а затем с полным убеждением сказала:

— Мне становится все лучше и лучше, особенно после оладий. Оладьи Мэри хороши, а сама Мэри еще лучше!

Она с минуту жевала, потом добавила серьезно:

— Мне бывало иногда очень худо, но теперь я совсем здорова.

Мэри подумала, что ее неожиданное подозрение — просто ерунда, тем не менее она решила сделать все, что может, чтобы добиться для Несси некоторой передышки в занятиях, которые, видимо, были не под силу неокрепшему организму девочки. Ее охватил порыв глубокого чувства, в котором была и сестринская любовь, но главным образом — властный материнский инстинкт, вызванный слабостью и беспомощностью Несси. И, обняв рукой узкие плечи сестры, она привлекла ее к себе и шепнула нежно:

— Я сделаю для тебя все, что в моих силах, дорогая. Чего бы я не дала, чтобы увидеть тебя счастливой и здоровой!

В ту минуту, когда сестры так стояли обнявшись, старая бабушка подняла голову, поглядела на них и с глубокой прозорливостью, неожиданной для ее притупленного старостью мозга, сказала резко:

— Смотрите, чтобы он не увидел вас вместе! При нем не обнимайтесь и вида не показывайте, что вы так любите друг друга. Нет, нет! Он не допустит никого к Несси. Оставь ее в покое, оставь ее в покое!

Последние слова она произнесла уже с меньшей резкостью, глаза ее опять стали мутны, и с откровенным протяжным зевком она отвернулась, бормоча:

— Я хочу чаю. Разве еще не время пить чай? Джемсу пора бы уже прийти.

Мэри вопросительно взглянула на сестру. На лицо Несси снова набежала тень, и она сказал угрюмо:

— Можешь заваривать чай. Он сию минуту придет. Вот увидишь сама — не успею я допить чашку, как он погонит меня в гостиную! Мне это до смерти надоело!

Мэри, не отвечая, ушла в посудную готовить чай. Ее вдруг охватил страх перед встречей с отцом, которая должна была сейчас произойти, и, забыв на минуту свою тревогу за сестру, она с трепетом пыталась угадать, как он ее встретит. Глаза ее. неподвижно, отсутствующим взглядом смотревшие на струю пара из чайника, вдруг замигали: она вспомнила, как отец грубо ткнул ее сапогом, когда она лежала на полу в передней, вспомнила, что этот удар отчасти был причиной воспаления легких, от которого она чуть не умерла. Пожалел ли он когда-нибудь о своем поступке, подумал ли о нем хоть раз за четыре года ее отсутствия? Воспоминание об этом ударе не покидало ее в течение многих месяцев. Боль от него не проходила все то время, когда она лежала в бреду, когда она, казалось, испытывала тысячу таких зверских пинков при каждом вдохе и выдохе, как ножом пронизывавшем ее острой болью. А обида не забывалась еще долго после выздоровления, и она часто лежала по ночам без сна, думая на все лады об этом поругании ее тела — бесчеловечно жестоком ударе тяжелого сапога.

Сейчас Мэри снова подумала об этих башмаках с толстыми подошвами, которые она так часто чистила, которые и теперь будет чистить в своем добровольном рабстве. Вспомним тяжелые шаги, уже издали возвещавшие о приближении отца, она вздрогнула, прислушалась — и действительно услышала в передней шаги, медленные, до странности медленные, не такие уверенные, как когда-то, но, несомненно, шаги отца. Минута, которой она ждала, которую представляла себе тысячу раз, минута, которой боялась и тем не менее добивалась, теперь наступила, и с бьющимся сердцем, дрожа всем телом, Мэри храбро шагнула вперед навстречу отцу.

Они сошлись лицом к лицу в кухне, и вошедший безмолвно посмотрел на нее, потом обвел угрюмым взглядом кухню, стол, камин, в котором весело пылал огонь, и снова обратил глаза на Мэри. Но только когда он заговорил, она окончательно поняла, что это ее отец, узнала горькую усмешку, исказившую его морщинистое лицо. Он сказал:

— А, вернулась?

И, не говоря больше ни слова, подошел к своему месту. Ужасающая перемена в нем, такая перемена, что Мэри едва его узнала, потрясла ее до того, что она не в силах была заговорить. Неужели это отец? Этот высохший старик с нечесаной головой, в неопрятной, засаленной одежде, мрачный, небритый, с одичалым, злобным и вместе печальным взглядом? Несси была права! Никогда бы она не поверила, что он может так измениться, если бы не увидела сама, да и увидев, едва верила собственным глазам. Ошеломленная, она подошла к столу и принялась разливать чай, поставив перед каждым его чашку. Она не села за стол, а осталась на ногах, чтобы прислуживать остальным, все еще не оправившись от потрясения, вызванного ужасным видом Броуди.

Он же по-прежнему не обращал на нее никакого внимания и молча ел. Манера есть у него была теперь небрежная, почти неопрятная, и он, видимо, не замечал, что и как ест. Взгляд его был рассеян, а когда в этом взгляде мелькало сознание окружающего, он останавливался не на Мэри, а неизменно на Несси, как будто на ней сосредоточивалась какая-то крепко засевшая в его мозгу идея, выдвигавшая Несси всегда в фокус его внимания. Все остальные также ели молча, и Мэри, не имевшая еще случая обратиться к отцу и в первый раз прервать это молчание между ними, длившееся вот уже четыре года, бесшумно прошла из кухни в посудную и стояла там настороже, напряженно прислушиваясь. Решив пожертвовать собой ради Несси и вернуться домой, она предвидела борьбу с гнетом отцовской воли, но воли, выражаемой, как бывало, шумно, заносчиво, даже свирепо, а никак не с этой непонятной, нечеловеческой угрюмостью, которая, видимо, владела теперь ее отцом. Его сильный и мужественный характер как будто истаял вместе с его телом, и перед ней был изуродованный остов человека, одержимого чем-то, — она не знала, чем, — управлявшим каждой его мыслью, каждым поступком.

Дата добавления: 2015-08-20