ОБ ИГРЕ ЯКОВЛЕВА

... Он вышел из купеческого звания, не имел ника­кого образования и, что всего хуже, имел сильную наклонность к веселым компаниям. Перед его вступлением на сцену некоторое время занимался им знаменитый вете­ран театрального искусства, Иван Афанасьевич Дмитревский, и потому-то первые дебюты Яковлева снискали ему благо­склонность публики, которая неумеренными знаками одобре­ния поспешила испортить своего любимца... Чад похвал и ви­на охватил его молодую голову: он счел себя за великого актера, за мастера, а не за ученика в искусстве, стал реже и реже посещать Дмитревского и, наконец, совсем его оста­вил. Новые роли, не пройденные с Дмитревским, игрались нелепо. Благосклонность публики, однако, не уменьшалась.

Стоило Яковлеву пустить в дело свой могучий орган, кстати или некстати-—это все равно,—-и театр гремел и ревел от рукоплесканий и браво. Стих Озерова в «Дмитрии Донском»:

Мечи булатные и стрелы каленые,

в котором слово стрелы произносилось, бог знает почему, С протяжным оглушительным треском, или другой стих, в роли «Тезея»:

Мой меч союзник мне,

причем Яковлев вскрикивал, как исступленный, ударяя ла­донью по рукоятке меча, — приводили зрителей в неистовый восторг, от которого даже останавливался ход пьесы: я бесился и перед этими стихами заранее выбегал в театральный ко­ридор, чтоб пощадить свои уши от безумного крика, топанья и хлопанья. Яковлев до того забывался, что иногда являлся на сцене в нетрезвом виде. Но публика не замечала или не хотела замечать — и хлопала по обыкновению.

С. Т. Аксаков, «Яков Емельянович Шушерин и современные ему театраль­ные знаменитости». Собрание сочинений, т. III, Семейные и литературные воспо­минания, очерки, письма и стихотворе­ния. Изд. А. А. Карцева, Москва, 1902 г., стр. 75—76.

... Роль Магомета чрезвычайно трудна и, однако ж,

Яковлев исполнил ее мастерски; с первой сцены и до последней он был совершенным Магометом, то есть каким его создал Вольтер, ибо другого настоящего Магомета я предста­вить себе не умею. С первой сцены и до последней он казался какою-то олицетворенною судьбою, неотразимою в своих опре­делениях: что за величавость и благородство во всех его тело­движениях, что за грозный и повелительный взгляд! Какая самоуверенность и решительность в его речи! Словом, он был превосходен, так превосходен, что едва ли найдется теперь на какой-нибудь сцене актер, который мог бы сравниться с ним в этой великолепной роли. При самом появлении своем на сцене он уже овладевает вниманием и чувствами зрителя одним обращением своим к военачальникам:

Участники моих преславных в свете дел,

Величья моего щиты необоримы,

Мурад, Герцид, Аммон, Али неустрашимый!

Ступайте к жителям и именем моим,

Угрозой, ласкою внушите правду им:

Чтоб бога моего народы здесь познали,

Чтоб бога чтили все, а паче трепетали!Эти последние два стиха, и особенно последнее полусти­шие: а паче трепетали, Яковлев произнес так просто, но вместе с тем так энергически повелительно, что если б действие происходило не на сцене, то у всякого Герцида и Аммона душа, как говорится, ушла бы в пятки. Что за орган, боже мой! И как он владеет им. А затем этот вид удивления и скрытого негодования при встрече Сеида и вопрос:

Сеид! Зачем ты здесь?

Хорошо, что Сеид (Щеников) слишком прост и непонят­лив и не обратил внимания на выражение физиономии Маго­мета (Яковлева), иначе он должен был бы провалиться сквозь землю.

В первой сцене с Зопиром, который поумнее Сеида и кото­рого убедить не так легко, Магомет (Яковлев) переменяет тон и нисходит до того, что открывается шейху в своих намерени­ях; но и здесь он пи на минуту не теряет своей важности лжепророка. Эту сцену, одну из труднейших для актера, Яков­лев понял и сыграл в совершенстве. Он был все тот же власто­любивый и повелительный Магомет, но смягчивший свое вла­столюбие и повелительность притворным снисхождением и уважением к Зопиру.

С. П. Жихарев, Записки современ­ника, том II, «Дневник чиновника», изд. «Academia», 1934 г., стр. 273—274.

...Наружность его была прекрасна: телосложение правильное, рост высокий, но не огромный; благород­ная поступь, движения естественные: ничего угловатого, ни­чего натянутого. Лицо было зеркалом души его: открытый лоб, глаза светлые и выразительные, рот небольшой, улыбка пленительная; память он имел необыкновенную, орган, како­го никогда и нигде не удавалось мне слышать: сильный, звуч­ный, приятный, доходящий до сердца и вместе с тем необык­новенной гибкости — он делал из него что хотел. Яковлев превосходен был в сценах страстных; особенно же в сценах ревности был неподражаем.

С. П. Ж их ар е в, Записки современ­ника. «Воспоминания старого театрала», то- же изд., т. II, стр. 361.

...Только в продолжение этой эпохи (1804-1813 г.— Ред.) Яковлев познакомился с настоящим искусством актера, с искусством оттенять свои роли и иногда из простых, изречений и ситуаций представляемого им персонажа извле­кать сильные эффекты, чего ему, по неимению образова­ния и по недостатку примеров, прежде недоставало. В то вре­мя когда Яковлев поступил на театр, Дмитревский больше не играл, французских актеров он не разумел: следовательно, и неоткуда было ему почерпнуть надлежащих понятий о всех тонкостях искусства; да и зачем ему было для того времени знать их? Публика была не очень взыскательна, а представ­ляемые им небывалые на свете персонажи, с малым исключе­нием, не имели ни определительного характера, ни физионо­мии исторической. Достаточно было, если трагический актер проговорит известную тираду вразумительно, ясным и звуч­ным голосом и под конец ее разразится всею силою своего органа, или в ролях страстных будет уметь произнести с неж­ностью выражение любви — и дело кончено: публика апло­дировала; а кому она аплодировала — тот, значило, был актер превосходный. Замечательно по этому случаю признание са­мого Яковлева:

— Пытался я, —говорил он, — в первые годы вступления на театр играть (употребляю его собственные выражения) и так, и сяк, да невпопад; придумал я однажды произнести тихо, скромно, но с твердостью, как следовало: «Рослав и в лаврах я и в узах я Рослав» — что ж? Публика словно как мертвая — ни хлопанчика! Ну, постой же, думаю, в другой раз я тебя попотчую. И в самом деле, в следующее представ­ление Рослава я как рявкну на этом стихе, даже самому стало совестно; а публика моя и пошла писать, все почти с мест повыскочили. Да и сам милый Афанасьич-то наш (Дмитревский) после спектакля подошел ко мне и припал к уху: «Ну, душа, уж сегодня ты подлинно отличился». Я знал, что он хвалил меня на-смех, — да бог с ним! После, как пуб­лика меня полюбила, я стал смелее и умнее играл; однако ж много мне стоило труда воздерживаться от желания в изве­стных местах роли попотчевать публику. Самолюбие — чортов дар.

... Сожалею, что не могу представить подробного сравне­ния игры Яковлева с игрою других достойных актеров в од­них с ним ролях: я не видел в них Шушерина, а Плавильщикова видел в одной только роли Ярба, но был в то время так молод, что теперь не смею доверить тогдашним своим отпуще­ниям. Однако ж начало первой сцены и конец последней вто­рого действия «Дидоны» врезались у меня в памяти, потому что игра Плавильщикова тогда меня поразила. Вот его вы­ход: он в величайшем раздражении вбегал на сцену и тотчас же обращался к наперснику, выходившему с ним рядом:

Се зрю противный дом, несносные чертоги

Где все, что я люблю — немилосеры боги

Троянс к у страннику с престолом отдают!

Эти стихи произносил он дрожащим от волнения голосом, особенно налегал на последний и, окончив, как будто в отчая­нии закрывал себе лицо руками:

Г и ас

Ты плачешь, государь? Твой дух великий...

Ярб

Плачу;

Но знай, что слез своих напрасно я не трачу,

И слезы наградит сии — злодея- кровь!

Это плачу Плавильщиков произносил так дико и с та­ким неистовым воплем, что мне становилось страшно, а на словах «злодея кровь» делал сильное ударение с угрожающей пантомимою.

Г и а с

К чему, огосударь, ведет тебя любовь!

Ярб

Любовь? (Приближаясь к наперснику, с возрастающим бешенством)

Нет! Тартар весь я в сердце ощущаю,

Отчаиваюсь, злюсь, грожу, стыжусь, стенаю...

Яковлев играл иначе: он входил тихо, с мрачным видом, впереди своего наперсника, останавливался и, озираясь во­круг с осанкою пумидийского льва, глухим, но несколько дро­жащим от волнения голосом произносил:

Се! зрю противный дом, несносные чертоги,

Где все, что миломне — немилосорды боги

с горьким Презрением:

Троянску страннику... с чувством величайшей горести и негодования:

...с престолом отдают!

Здесь только подходил к нему наперсник с вопросом: «Ты плачешь, государь?» и проч. Схватывая руку Гиаса, он пре­рывающимся от слез голосом произносил:

Плачу,

с твердостью и грозно:

Но знай, что слез своих напрасно я не трачу:

За них — Енеева ручьем польется кровь!

Последний стих Яковлев переделал сам, и он вышел луч­ше и удобнее для произношения. Так поступал он и с прочи­ми своими ролями. Я желал бы, чтоб все, так много толкующие теперь о пла­стике, видели этот выход Яковлева в роли Ярба: я уверен, что они отдали бы ему справедливость, несмотря на то, что он бессознательно был пластичен. Того же, как произно­сил он стихи:

Любовь? Нет, тартар весь я в сердце ощущаю, Отчаиваюсь, злюсь, грожу, стыжусь, стенаю...я даже объяснить не умею: это был какой-то вулкан, изверга­ющий пламень. Быстрое произношение последнего стиха, с по­степенным возвышением голоса, и, наконец, излетающий при последнем слове «стенаю» из сердца вопль—все это заключа­ло в себе что-то поразительное, неслыханное, невиданное... Не в моих правилах хвалиться, но мне удалось на веку моем видеть много сценических знаменитостей и, однако ж, смотря на них, я не мог забыть впечатления, которое иногда в иных ролях производил на меня так называемый горлан Яковлев; и отчего же этот горлан в известной тираде последней сцены второго действия:

Пойду, как алчный тигр, против моих врагов,

Сражуся с смертными, пойду против богов;

Там в грудь пред алтарем Енею меч вонзая И сердце яростной рукою извлекая,

Злодея наказав, Дидоне отомщу И брачные свещи в надгробны превращу!

вовсе не горланил и всю эту тираду, в которой, по выражению Дмитревского, был ему простор поразгуляться, он произносил почти полуголосом, но полуголосом глухим, страшным, с пан­томимою ужасной и поражающею, хотя без малейшего не­истовства; и только при последнем стихе он дозволял себе раз­разиться воплем какого-то необъяснимо радостного исступле­ния, производившим в зрителях невольное содрогание.

Между тем Плавильщиков декламировал эту тираду, упот­реблял вдруг все огромные средства своего органа и груди и, конечно, производил на массу публики глубокое впечатле­ние; но игра его вовсе не была так отчетлива. Да и какая разница между ним и Яковлевым в отношении к фигуре, вы­разительности лица, звучности и увлекательности голоса и да­же, если хотите, самой естественности.

С. П. Ж и х а р е в, Записки современ­ника, т. II, «Воспоминания старого теат­рала», то лее изд., стр. 364—368.

Дата добавления: 2015-08-17