Любовь небесная и любовь земная

Философы, богословы и мистики, изучавшие Красоту в Средние века, не особо занимались красотой женщин, поскольку все они были людь­ми духовного звания, а средневековая мораль предписывала остере­гаться плотских радостей. Однако они не могли не знать библейского текста и вынуждены были давать толкование аллегорическому смыслу Песни Песней, а ведь в ней — при буквальном прочтении — устами Жениха воспеваются зримые прелести Невесты. И так в дидактическую литературу проникают намеки на женскую красоту, исполненные отнюдь неусмиренной чувственности. Доста­точно привести фрагмент, где Гуго де Фуйуа (как раз в проповеди, по­священной Песни Песней) наставляет, как должна выглядеть женская грудь: «Те же сосцы пригожи, что выпирают не сильно, полны, в меру упруги, но не колышутся дерзко, а возвышаются еле, воздеты, однако не сжаты»²...

От такого идеала Красоты недалеко до облика многих дам с миниа­тюр, иллюстрирующих рыцарские истории, и даже многих статуй Пресвятой Девы с Младенцем на руках, чей бюст стыдливо спрятан под тесным корсетом.

За пределами же дидактической литературы мы имеем восхититель­ные описания женских прелестей в лирике вагантов (сборник Carmina Burana) и в поэтических сочинениях, именуемых пасторалями, где студент или рыцарь соблазняет случайно встреченную пастушку и наслаждается ее девичьими прелестями. Но таково Средневековье, публично прославлявшее кротость и допускавшее открытые про­явления зверской жестокости, чередующее страницы необычайно строгого морализаторства с моментами откровенной чувственности, причем не только в новеллах Боккаччо.

О, ты прекрасна. Соломон (X в. до н. э.) Песнь Песней

О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! Глаза твои голубиные под кудрями твоими; волосы твои — как стадо коз, сходящих с горы Галаадской; зубы твои — как стадо выстриженных овец, выходящих из купальни, из которых у каждой пара ягнят, и бесплодной нету меж ними; как лента алая губы твои, и уста твои любезны; как половинки гранато­вого яблока — ланиты твои под кудрями твоими; шея твои — как столп Давидов, сооруженный для оружий, тысяча щитов висит на нем — все щиты сильных; два сосца твои — как двойни молодой серны, пасущиеся между лилиями. Доколе день дышит прохладою, и убегают тени, пойду я на гору мирровую и на холм фимиама. Вся ты прекрасна, возлюбленная моя, и пятна нет на тебе! Со мною с Ливана, невеста! Со мною иди с Ливана! Спеши с вершины Аманы, с вершины Сенира и Ермона, от логовищ львиных, от гор барсовых! Пленила ты сердце мое, сестра моя, невеста! Пленила ты сердце мое одним взглядом очей твоих, одним ожерельем на шее твоей. О, как любезны ласки твои, сестра моя, невеста! О, как много ласки твои лучше вина, и благово­ние мастей твоих лучше всех ароматов! Сотовый мед каплет из уст твоих, невеста; мед и молоко под языком твоим, и благо­ухание одежды твоей подобно благоуха­нию Ливана! Запертый сад — сестра моя, невеста, заключенный колодезь, запеча­танный источник: рассадники твои — сад с гранатовыми яблоками, с превосход­ными плодами, киперы с нардами, нард и шафран, аир и корица со всякими благовонными деревами, мирра и алой со всякими лучшими ароматами; садовый источник — колодезь живых вод и потоки с Ливана (4:1-15).

Прекрасна ты, возлюбленная моя, как Фирца, любезна, как Иерусалим, грозна, как полки со знаменами. Уклони очи твои от меня, потому что они волнуют меня. Волосы твои — как стадо коз, сходящих с Галаада; зубы твои — как стадо овец, выходящих из купальни, из которых у каж­дой пара ягнят, и бесплодной нет между ними; как половинки гранатового яблока — ланиты твои под кудрями твоими. Есть шестьдесят цариц и восемьдесят наложниц и девиц без числа, но единст­венная — она, голубица моя, чистая моя; единственная она у матери своей, отли­ченная у родительницы своей. Увидели ее девицы, и — превознесли ее, царицы и наложницы, и — восхвалили ее. Кто эта, блистающая, как заря, прекрасная, как луна, светлая, как солнце, грозная, как полки со знаменами? (6:4-10) О, как прекрасны ноги твои в сандалиях, дщерь именитая! Округление бедр твоих, как ожерелье, дело рук искусного худож­ника; живот твой — круглая чаша, в кото­рой не истощается ароматное вино; чре­во твое — ворох пшеницы, обставленный лилиями; два сосца твои — как два коз­ленка, двойни серны; шея твоя — как столп из слоновой кости; глаза твои — озерки Есевонские, что у ворот Батраббима; нос твой — башня Ливанская, обра­щенная к Дамаску; голова твоя на тебе, как Кармил, и волосы на голове твоей, как пурпур; царь увлечен твоими кудрями. Как ты прекрасна, как привлекательна, возлюбленная, твоею миловидностью! Этот стан твой похож на пальму, и груди твои на виноградные кисти. Подумал я: влез бы я на пальму, ухватился бы за ветви ее; и груди твои были бы вместо кис­тей винограда, и запах от ноздрей твоих, как от яблоков; уста твои — как отличное вино. Оно течет прямо к другу моему, услаждает уста утомленных. (7:2-10)

Средневековая чувственность. Неизвестный автор (XII-XIII вв.) Carmina Burana

Взглядам, лобзаниям.

Нежным касаниям

Дева поддавалася.

Но оставалася

Цель любви последняя.

Та, что всех заветнее,

Сладость!

Если миг оттянется,

Цель не достанется, —

Все иные радости

Пламенной младости

В тягость.

Полный желания,

Слышу рыдания:

Слез ручьи жестокие

Льются на щеки ей —

Стыдно деве снять покров,

Скрывший лучший из даров

Счастья!

Слезы я, волнуемый,

Пью поцелуями —

Не зальют соленые

Пламя влюбленное

Страсти!

Соль, со сластью смешана,

Мне хмельнее хмеля!

Дух стремится бешено

К вожделенной цели!

Цель еще пленительней;

Нега властительней

К наслажденью клонит;

Но подобно раненой

Нимфе Дианиной.

Дева боязливая,

Томно, стыдливая,

Стонет.

Множу ласки ласками

И напор напором —

Множит вздохи вздохами

И укор укором

То с осуждением,

То со снисхождением

Трепетная дева,

То необорная,

То почти покорная,

То уже склоняяся,

То преисполняяся

Гнева.

Но милостью Венериной

Борюсь я все уверенней —

Дева гнется,

Бьется, вьется.

Милая,

Крепче жмется,

Не дается

Силою, —

Я дрожу

На сладостном пороге.

Предчувствую, предведаю

Блаженную победу я:

Стиснул тело

Оробелой

Властно я;

Впился в губы

Лаской грубой,

Страстною, -

И вот вхожу

В Венерины чертоги.

Обретенье опыта

Утишает ропоты.

И уста медовые

Негой новою

Полны.

И глаза смежаются,

Губы улыбаются —

В царство беззаботное

Мчат нас дремотные

Волны.

Красавец Мазетто. Джованни Боккаччо (1313-1375) Декамерон,

День третий, новелла первая Наконец, аббатиса, еще не догадавшаяся об этом деле, гуляя однажды совсем одна по саду, когда жара была большая, нашла Мазетто (которому, при небольшой рабо­те днем, много доставалось от усиленных поездок ночью) совершенно растянувше­гося и спавшего в тени миндального дере­ва; ветер поднял платье спереди назад, и он был совсем открыт. Когда она увиде­ла это, зная, что она одна, вошла в такое же вожделение, в какое вошли и ее мона­хини; разбудив Мазетто, она повела его в свою горницу, где, к великому сетова­нию монахинь, что садовник не является обрабатывать огород, держала его несколько дней, испытывая и переиспытывая ту сладость, в которой она прежде привыкла укорять других. Наконец, когда она отослала его из своей горницы в его собственную и очень часто желала видеть его снова, требуя, кроме того, более, чем приходилось на ее долю, а Мазетто был не в силах удовлетворить стольким, он решил, что роль немого, если бы он в ней дольше остался, была бы ему в большой вред. Потому однажды ночью, когда он был с аббатисой, он, разрешив свое немотство, начал говорить: «Мадонна, я слышал, что одного петуха совершенно достаточно на десять кур, но что десять мужчин плохо или с трудом удовлетворят одну женщину, тогда как мне приходится служить девяти, чего я не в состоянии выдержать ни за что на свете; напротив, благодаря тому, что я совершал дотоле, я дошел до того, что не в состоянии сделать ни мало, ни много; потому либо позволь­те мне удалиться с богом, либо найдите средство устранить это». Услышав его говорящим, аббатиса, считавшая его немым, совсем обомлев, сказала: «Что это такое? Я думала, что ты нем». — «Мадон­на, — сказал Мазетто, — я и был таковым, но не от природы, а по болезни, отняв­шей у меня язык, и это первая ночь, что я чувствую, что он вернулся ко мне, за что по мере сил прославляю бога». Аббатиса поверила ему и спросила, что значит, что ему приходится служить девятерым. Мазетто рассказал ей, в чем дело. Услышав это, аббатиса догадалась, что нету ней монахини, которая не была бы много ее умнее; потому, как женщина рассудитель­ная, не отпустив Мазетто, она решила уладиться с своими монахинями относи­тельно этих дел, дабы монастырь не был опозорен Мазетто. Так как в ту пору умея их управляющий, они, открывшись друг другу в том, что все они перед тем совер­шали, с общего согласия и с согласия Мазетто устроили так, что соседи пове­рили, будто ихними молитвами и по милости святого, которому был посвящен монастырь, возвращена была речь долго немотствовавшему Мазетто, которого они сделали своим управляющим и так распределили его работу, что он мог ее переносить. И хотя ею он произвел на свет много монашков, дело велось так осторожно, что о нем услышали лишь по смерти аббатисы, когда Мазетто был уже стариком и пожелал воротиться домой богатым человеком; когда это дело узна­лось, оно все ему облегчило. Таким-то образом вернулся Мазетто старым отцом семейства и богачом, не имея нужды ни кормить детей, ни тратиться на них, успев благодаря своей догадливости хорошо воспользоваться своей молодостью; вернулся богачом туда, откуда вышел стопором на плече.

Прекрасная дама. Джованни Боккаччо (1313-1375). Рифмы

Восточный жемчуг свежий, белоснежный

за алыми рубинами таится,

и там же смех гнездится безмятежный.

А под бровями черными искрится

божеств античных дивный взор. И нежный

цвет алых роз и белых лилий, мнится,

без всяких ухищрений смог небрежно

по коже шелковой распространиться.

Над беззаботным же челом столь смело

златые кудри вьются и сияют,

что и Амура поразить способны!

И, право, остальные части тела

сим названным ничуть не уступают

у этой донны ангелоподобной**.

Дата добавления: 2015-08-17