У истоков теберды

Далеко-далеко за степными просторами, окутанные синей дымкой, виднеются неясные очертания гор. Это растянул­ся от берегов Черного моря до Каспия яркий, многоцветный — то зеленый, то серый разных оттенков, то белоснежный — Кавказ. Бывалые люди говорят, что стоит человеку лишь раз посетить эту страну исполинских гор — и он непремен­но оставит здесь частицу своей души, унося с собой лучшие воспоминания и неугасимое желание еще и еще раз вернуться сюда.

Это, наверное, правда, потому что красивое и мо­гучее всегда привлекает и зовет, подобно тому, как зовут море, Север, дремучий лес или беспредельная русская степь. Так уж устроен человек.

От степного города Черкесска к Северному прию­ту Клухорского перевала тянутся километровые стол­бы. Летом их терпеливо отсчитывают туристы. С рюк­заками за плечами они идут, ничем не связанные: дом их — палатка, кухня — походный костер. Они шагают счастливые, далекие от повседневных, городских дел и забот. Им светит солнце, сопутствуют леса, горы и кристально чистые пенистые реки — неугомонные в своих каменистых ложах.

А сейчас зима. На больших высотах опасно — ла­вины то и дело срываются с крутых склонов. Ветер метет на перевалах снег, слепит глаза, холодно, раз­реженный воздух захватывает дух. Седовласые вер­шины курятся, словно трубы гигантских печей... В это время года жизнь на высоте замирает почти до са­мого лета, до прихода альпинистов.

Но горы прекрасны в любое время года.

Весной в затиши, у самой кромки сугроба, пригре­тая солнцем, пробивается зеленая трава, рядом све­чой тянется розовый подснежник, кое-где у корневища пихты неожиданно мелькнет цикламен или фиалка. Повыше на склонах, прямо в снегу, цветет благород­ный рододендрон, из листьев которого еще древние воскуряли в кадильницах благовония.

Чудесны в эту пору горы.

Летом по ущельям буйно растет зелень, ярким ковром стелются альпийские луга и, омытые утренней росой, радуют глаз пешехода. Но изменчива погода в горах. Бывает, вдруг среди бела дня налетит ве­тер, разразится гроза — и вот уже в небе полыхают молнии, а где-то по ущелью эхом отдает грозный рокот камнепада, нагоняя страх на все живое. И так же внезапно гроза прекращается, уступая место по­кою и свежести обновленной природы, яркой синеве неба и щедрому солнцу.

Неповторимо хороши тогда горы.

Глубокой осенью, в ненастье, за черные утесы скал цепляются хмурые туманы, колючий ветер заго­няет в пещеры стайки непуганых серн и туров. В та­кие дни вовсе не покидают теплых гнезд зимующие здесь трясогузки и синички, жмутся друг к другу звери, прячутся в норах куницы и еноты, чтобы со­греть стынущие тела. Но потом и для них наступают погожие дни, стоит только выглянуть солнышку с го­лубого небосвода — и снова тепло, мир и покой.

Привлекательны и тогда горы.

Особое очарование рождают в душе зимние пей­зажи. Зимой в горах погода чаще всего бывает ус­тойчивой, солнечной, с легким морозцем, а кругом невообразимые снега и сугробы. Это очарование ско­рее можно почувствовать, нежели описать или пере­дать словами. Певец гор Важа Пшавела в поэме «Змееед» с восхищением говорит:

Увидишь в снегу их хоть раз,

Всегда их захочешь такими.

Чудесны они без прикрас

И лучше, чем в лиственном дыме.

Эти слова могли бы служить прекрасным эпигра­фом к любому рассказу о горах.

Но горы не прощают слабости, малодушия, неор­ганизованности. Вот и сейчас мне припомнилась одна давнишняя история, связанная с горами, которую сам когда-то слышал и о которой хотелось бы рассказать моим юным друзьям.

Наш отряд длинной цепочкой шел по долине реки Алибек — притока Теберды и взял курс на Джаловчатский перевал. Предстояло перевалить из Домбайской долины в безлюдное Аксаутское ущелье. Мы были влюблены в горы, и нас не пугали ни трудно­сти, ни опасности, которые подстерегают неискушен­ного человека здесь на каждом шагу.

Впереди уже виднелся наш «противник» — перевал, высокий, трудный, до него еще далеко, он завален глубоким снегом, того и гляди лавина...

Пока мы двигались еще внизу по тропе, на под­ходах, но пушистый снежок и пудовые рюкзаки уже изрядно вымотали нас. Вот и лес позади, и вдруг — долгожданное:

— Прива-ал!

Тот, кто бывал в горных переходах, знает цену этому короткому, исцеляющему слову... Не успели сбросить рюкзаки, как кто-то крикнул:

— Смотрите, смотрите — лавина!

Со склонов Семенов-Баши в облаке белой пыли низвергались сотни тонн снега. Грохот и треск потря­сали Алибекское ущелье, на дне которого мы нахо­дились. Лавина катила вниз с неописуемой скоростью и металась, как взбесившийся зверь, по изгибам ку­луара, делая резкие броски на косогорах. В мгно­вение ока она достигла опушки леса, подмяла под се­бя кусты и вырванные с корнем деревья, оставив за собой начисто выбритую просеку. Мы сидели в без­опасном месте, и до нас дошла только воздушная волна, она обдала нас своим могучим дыханием. Мы бы­ли до крайности возбуждены грандиозной картиной разрушительной силы природы.

«Вот это да!» — все, что мы успели произнести, прежде чем опомнились.

Это был наглядный урок, преподанный нам суро­вой действительностью, он остался в памяти навсегда.

На привале выяснилось, что у многих разладились крепления лыж, сломались палки, есть потертости ног. Кое-как привели все в порядок, чтобы только дойти до хижины, в часе ходьбы отсюда.

Круто свернули к леднику Алибек. Где-то подо льдом глухо ворчала только что рожденная речка Алибек. По крутой морене преодолели последний подъем, и перед нашим взором предстала занесенная снегом деревянная хижина. Здесь первая ночевка. Че­рез час дружной работы расчистили снежные завалы и вошли внутрь. Хижина ожила, огласилась шумом и гвалтом. Вместительная, двухэтажная, со множеством удобных нар, двумя печками, запасом дров и угля, она сулила нам, представителям «великого племени горолезцев», горячую пищу и теплый ночлег.

Бензиновый движок для освещения оказался не­исправным, пришлось ограничиться свечами.

Стали располагаться. Девушкам уступили нижние, а ребята заняли верхние нары. Дежурные по отряду затопили печь, составили меню и занялись ужином.

Между тем начала портиться погода. Заволокло небо, закружило и завертело такое, что о выходе утром и речи не могло быть. Всю ночь пела и грози­лась зима...

Томительно в горах ненастье, но в хижине — не в палатке, и все-таки к вечеру следующего дня уже на­доели песни, от безделья все заметно приуныли.

Снег вихрем обрушивался на затерявшуюся в го­рах хижину, ветер завывал в трубах дымохода. Со склонов Алибек-Баши слышался грохот лавин, а нам было тепло и уютно... Временами дым клубами выры­вался из поддувала, окутывал сидящих, и, когда ста­новилось невыносимо, от него отмахивались. Он, как живой, послушно уходил прочь, оставляя за собой крепкий запах смолы.

В хижину вошел командир отряда, он только что был с радистом Федей Потапчуком на связи с лаге­рем. Все внимательно посмотрели на вошедшего, си­лясь по выражению лица угадать прогноз погоды.

— Василий Сергеевич, что с погодой! — спросил я. Он слегка улыбнулся, безнадежно махнул рукой и, присаживаясь к печке, ответил:

— Пока ничего утешительного, набирайтесь терпе­ния — и погода придет.

Мы уважали Василия Сергеевича. В нем нравилось все: немногословность, неторопливость, вниматель­ность к нам, безупречная точность, завидный опыт пу­тешественника. На волевом продолговатом лице его пролегли две сильные морщины. На правой щеке у нижней челюсти виднелся шрам. При ходьбе наш ко­мандир еле заметно припадал на левую ногу. Говорили, что когда-то давно он попал в катастрофу, тяжело пережил ее. Всех нас влекло к нему. Он, по-видимо­му, чувствовал это и, хотя держался с нами просто, сам никогда ничего не вспоминал о давнем. Меня все время подмывало попросить его рассказать о себе. Сейчас, пожалуй, было самое подходящее время для этого. После ужина все были в сборе, мирно сидели у печки, и я попросил:

—Василий Сергеевич, расскажите что-нибудь из своей альпинистской жизни.

Меня поддержали другие.

Он посмотрел на нас испытывающим взглядом, за­думался и, как-то горько улыбнувшись, глухим голо­сом начал свой рассказ:

— Много лет назад в такую же вьюжную ночь на Чучхурском перевале, в противоположном конце это­го ущелья, разыгралась страшная трагедия, стоившая жизни двум моим товарищам.

После восхождения на вершину Софруджу наши зимние сборы подходили к концу. Двадцать из два­дцати шести вот таких же, как вы, студентов покидали полюбившиеся им навсегда горы, спешили на занятия в институт.

Мы, шестеро оставшихся, с грустью и надеждой смотрели вслед уходившим — с ними уходили не только друзья по спорту, по духу, но и наши первые ув­лечения, милые сердцу глаза.

Тогда горнолыжный туризм только начинал свои робкие шаги, и перед нами стояла задача — проложить первую лыжню для последующих массовых путе­шествий.

Нам предстояло пройти на лыжах Чучхурский пе­ревал, спуститься в ущелье Бу-Ульген и через Север­ный приют и Клухорский перевал выйти к морю. Это была трудная задача, никто до нас не проходил этот путь зимой. В то время в Домбае не было ни лаге­рей, ни дорог. В центре поляны стояла не теперешняя роскошная гостиница, а покосившийся барак лесору­бов со сплошными нарами вдоль стен, маленькая пе­чурка без трубы — вот все удобства. Спальными меш­ками нам служили свалявшиеся ватные студенческие одеяла. Ледорубы сами ковали в учебных мастерских, рюкзаки тоже были самодельные. Узенькие равнин­ные лыжи с плохонькими кожаными креплениями сильно грузли в глубоком снегу. Вместо горнолыжных ботинок мы были обуты в сыромятные пьексы или простые ботинки.

Почти новички в горах, с очень небольшим опы­том, мы имели слабое представление об опасностях, подстерегавших нас на каждом шагу. И, понятно, на все смотрели удивительно просто, будто собирались не в суровые горы, а на легкую прогулку. Не прида­ли большого значения и тому, что Алеша Жариков, студент мехфака — самый рослый в нашей группе, — отправился в поход, натянув ботинки номером мень­ше на тоненькие носочки, потому что других не было.

Карта района, изданная еще в начале века, оказа­лась неточной, устаревшей. Сам район не был знаком даже по летним путешествиям, не были взяты палат­ки, топорик и запасные крепления, очки, примус, го­рючее, снеговая лопата и многое другое, без чего теперь не ходят. Оплошность эту мы почувствовали потом: дорого она нам обошлась тогда.

Ко всему этому, мы были неважно одеты, не было штормовых костюмов. Неудобные ватники плохо за­щищали от метели и всепронизывающего ветра.

Помню, в последнюю минуту прощания первокурс­ница Люся Светлова перед отъездом сняла с себя се­рый шерстяной свитер и дала его мне.

Как потом я был благодарен ей! Во время похода он спасал меня не только от холода... Каждый раз в самые трудные минуты нашего несчастливого похода он напоминал мне о любимой девушке, постоянно поддерживал во мне силы и бодрое настроение...

Тут рассказчик умолк, то ли он собирался с мысля­ми, прислушиваясь к завыванию ветра, а может быть, просто от внезапно нахлынувших воспоминаний. Мы тоже молчали, живо представляя себе все расска­занное.

— На третий день под самым перевалом, — про­должал Василий Сергеевич, — нас изрядно задержал ремонт креплений. Здесь же мы впервые узнали от Алеши Жарикова, что у него поморожены пальцы ног, он больше не в силах был скрывать этого от нас. Удивительный он был человек — настойчивый и фана­тичный. Но одних этих качеств было мало, для того чтобы ходить в горах. Требовался еще здравый смысл, холодный рассудок. А пока мы были поставлены пе­ред свершившимся фактом.

Это было первым для нас ощутимым ударом и серьезным предупреждением от дальнейших ошибок. Еще можно было повернуть назад, исправить поло­жение, хотя это тоже было нелегко. Кое-кто из ребят робко высказывал такую разумную мысль, но Алеша категорически отверг ее, грозился идти один — это бы­ло похоже на него. Вот тогда никто не проявил реши­тельности. Смешно, но ложный стыд, боязнь показать­ся малодушным взяли верх.

Осторожность в горах — не трусость. Умение во­время повернуть назад — благоразумие, которым об­ладают лишь настоящие спортсмены. Эти элементар­ные истины тогда не были по-настоящему поняты. Большинству из нас геройство представлялось только в движении вперед.

Каждый из нас читал о трагической гибели участ­ников английской экспедиции Роберта Скотта на Юж­ный полюс, нам хорошо запомнились слова, начер­танные на их могиле: «Бороться и искать, найти и не сдаваться». Эти замечательные слова из теннисоновского «Улисса» мы истолковали неправильно... Мы хо­тели во что бы то ни стало идти к намеченной цели, не думая о наших возможностях и последствиях.

С заходом солнца все, кроме Алеши, оставшегося с рюкзаками, выбрались на перевальную точку. Из ущелья Бу-Улыен на нас, как из трубы, подул леде­нящий ветер. Крутые склоны перевала терялись где-то в мрачной бездне, вызывая неприятное ощущение не­известности. Никто не знал, что нас ждало впереди, эта неизвестность пугала, исподволь наполняла сердце тревогой. Но свои переживания каждый старательно прятал от товарищей. Таков закон ложного стыда — вреднейшего из недостатков человека.

Иннокентий Иванович, старший нашей группы, — он был и возрастом постарше всех, — отойдя в сторон­ку, присел на корточки, вынул карту района, сориен­тировал ее на местности и жестом пригласил нас,

— Как вы думаете, — обратился он к нам, — если послать разведку с задачей проложить лыжню, об­следовать пригодность вот этого коша для бивака, при необходимости перейти мост, добраться до Се­верного приюта и с зимовщиком выйти нам на встре­чу! Расстояние тут...

Последние слова его потонули в шуме ветра. За­дача была понятна, но никто не сказал, что идти в ночь, по лавиноопасному склону, в незнакомой мест­ности, с неисправными лыжами, с онемевшими от хо­лода ногами и руками опасно, что следовало бы лю­бой ценой вырыть снежную пещеру, всем вместе ото­греться и пробыть в ней ночь. Вопрос лишь встал о том, кому идти.

Выбор пал на Федю Зеленова и на меня. Посмот­рев еще раз карту и не соблюдая необходимого для безопасности интервала, мы тронулись след в след. Выйдя на косогор, подались в сторону, чтобы пере­сечь неширокий, но крутоватый снежный кулуар. Мы уже были на середине кулуара, когда вдруг послы­шался глухой треск: совершенно неожиданно сзади нас молниеносно образовалась линия разрыва — и пласт подрезанного нашими лыжами снега вместе с нами пополз вниз, быстро набирая скорость.

На глазах окаменевших от неожиданности товари­щей нас несло в бездну. От внезапности и мы с Фе­дей впали в состояние какого-то оцепенения.

Потом вдогонку послышались крики:

— Уходите из лавины! Не стойте на месте!

Мы старались изо всех сил, но нелегкая это шту­ка — вырваться из снежных объятий... Грохот лавины потряс ущелье, и на мгновение воцарилась жуткая тишина. «Ну, конец!» — промелькнуло в голове...

Не помню, как случилось, что нас выбросило из основного потока. Мы отделались только испугом и ушибами, зато исчез бесследно один рюкзак с веща­ми и провизией, сильно пострадали крепления лыж. Из четырех палок осталось две, потеряли варежки, а запасных у нас, конечно, не было.

Потрясенные случившимся, мы с Федей кое-как выбрались из снежного плена и не знали, куда девать себя от пронизывающего ветра. Заметив в стороне кустарник, поспешили туда, попытались разжечь кос­тер, но легко сказать — разжечь сырые прутья в та­ких условиях и при скудных средствах... Оставалось терпеть убийственный холод, и окоченевшими руками мы стали приводить в исправность лыжи — в них бы­ло наше спасение, это мы понимали хорошо. Никто не знал, сколько уже прошло времени. В затишье между шквалами вьюги неожиданно послышались го­лоса.

«Наконец-то!» — обрадовались мы и в свою оче­редь стали подавать сигналы. Потом увидели силуэты подходивших. Мы были бесконечно рады, да и това­рищи уже не надеялись увидеть нас живыми. Тут только мы спохватились, что пришли-то только двое.

— Где Иннокентий Иванович! Что с Алешей! — осаждали мы их вопросами.

— Идут сзади! — неуверенно ответил коренастый, ладно сбитый первокурсник Игорь Плаксин.

Дрожа от холода, мы прижались друг к другу и молча ждали. Но сколько могли ждать голодные, па­рализованные страшным холодом и неизвестностью за судьбу товарищей! Мы не знали, что делать, как поступить дальше. Нас по-прежнему окружали мрак и нестерпимый холод.

Это было начало трагедии, разыгравшейся на сты­ке ущелий Бу-Ульгена и Домбая. Мы потеряли конт­роль над временем. Каждый воспринимал его субъ­ективно. Одному казалось, что прошло полчаса, дру­гой говорил, что уже час, как мы ждем. А где-то на­ши оставшиеся товарищи, может быть, из последних сил боролись за жизнь.

Кто-то из нас, не помню кто именно, предложил хотя бы немного подняться навстречу товарищам. Он прикладывал руки, как рупор, ко рту и, силясь пере­кричать злобный вой ветра, обращался от одного к другому. Никто явно не возражал, если не считать наших окоченевших тел, которые тайно противились этой мысли. И все-таки решающим аргументом против этого, как ни странно, было выставлено наличие брау­нинга, да, маленького браунинга в полевой сумке Инно­кентия Ивановича, которым он должен был восполь­зоваться как сигналом в случае грозившей им опасно­сти. Хотя специальной договоренности между нами на этот счет, кажется, не было. Кто-то заметил еще, что оставшиеся могли взять правее лавинного конуса и, судя по времени, наверно, уже спустились вниз, по­этому надо поспешить на соединение с ними.

Так или иначе, эти доводы, по-видимому, отвечали моральному и физическому состоянию большинства из нас и безоговорочно были приняты. Ясно одно — это была сделка с совестью в надежде на луч­шее. Она, как казалось нам, оправдывала дальнейшие действия нашей четверки.

Кое-как залатав крепления, начали спускаться. Шли очень медленно, гуськом, сменяли друг друга на мар­ше. Вошли в лес, ветер немного стих. Когда не лади­лось с креплением, один из нас, кто ближе, машиналь­но оставался помогать товарищу, но это уже не была сплоченная единой волей группа. Так мы добрались до предполагаемой точки встречи с товарищами. Но никаких следов не обнаружили и тут же решили без промедления идти к Северному приюту, где, по на­шим расчетам, люди могли бы оказать реаль­ную помощь бедствующим в горах. Тем самым, вольно или невольно, мы сбросили со счета самих себя, отреклись от себя, опустили руки.

Здравый смысл здесь отошел на второй план. Мы перестали контролировать свои действия, потеряли веру в себя, в свои силы. Говорят, первым выходит из строя тот, у кого опускаются руки. Не знаю, кто из нас... по правде сказать, все мы опустили руки. Это уже было похоже на неприкрытое, хотя и трудное, бегство. Холод, голод, неизвестность гнали нас к Се­верному приюту.

Мы вышли из леса на открытое место. Ветер по-прежнему не унимался, поднимал вихри снега, слепил глаза, мешал выбирать путь. Острые снежинки в кровь рассекали лица. Ночь бросала нас в снежные ямы, в каменные ловушки, отнимала последние рукавицы, палки, рвала крепления, выматывала последние силы. К счастью, лыжи оставались целыми, и мы могли еще двигаться по этому бесконечному снежному царству.

Выбившись из сил, мы утратили всякое чувство ориентировки, страха, холода. Усталость брала свое.

— Вася, смотри, кто-то идет с фонарем! — неожи­данно услышал я за спиной голос Бориса Власова.

Я внимательно смотрел в темноту, насколько по­зволяла метель, но никакого фонаря не увидел.

— Чувствуешь запах дыма! Это же Северный при­ют! — продолжал осаждать меня Борис вопросами.

Становилось как-то жутко от этих разговоров. Это, конечно, были галлюцинации, вызванные душевной угнетенностью, усталостью и высотой. Мерещи­лись люди, идущие к нам навстречу с факелами, хи­жина с ярко освещенными окнами. Отовсюду слыша­лись голоса, хохот, крики. Очень мучила жажда. Потом наступило состояние какого-то безразличия, появилось непреодолимое желание упасть и уснуть. Но мы из всех сил боролись с навязчивым желанием, зная, что это был бы конец...

Продолжая свой спуск, мы наткнулись на полураз­рушенный бревенчатый кош, видно, давно заброшен­ный пастухами, — тот самый кош, о котором говорил Иннокентий Иванович. В пустые глазницы окон и рас­пахнутую дверь увидели внутренность, почти доверху занесенную снегом. В щели стен сквозил ветер. Ничто здесь не привлекало нашего внимания, и мы побрели дальше в надежде добраться до Северного приюта, ставшего теперь единственной целью нашей жизни.

Брели медленно, еле переставляя лыжи, чтобы не упасть, так как палок осталось всего две: одна у пер­вого, другая у замыкающего. Не помню, о чем я ду­мал в эти критические для нас минуты, но до меня вдруг донесся слабый аромат духов, исходивший от ворота моего свитера. Передо мной внезапно встал нежный образ, и с меня сразу сошло оцепенение, я встрепенулся, тут же вспомнил, что сегодня суббота и там, в цокольном зале института, как всегда, танцы и среди танцующих моя Люся — дорогая, хорошая. Она, конечно, думает обо мне и ждет. Я ей обещал вернуться... В эти минуты для меня не было ничего, что было бы дороже этого, даже сама жизнь...

Воспоминания придали мне силу и веру... Мне тут же захотелось сказать что-нибудь теплое, ободряю­щее моим бедным товарищам, и я оглянулся назад, но что такое!!

Никого нет. Кричу:

— Бори-и-ис! Ответа нет.

— Федя-я, Иго-орь!

Снова молчание. Только слышно зловещее шурша­ние поземки.

Мне стало страшно от мысли, что я остался один среди мертвой зыби снегов. С трудом разворачиваю лыжи назад и снова кричу. В десяти-пятнадцати метрах наталкиваюсь на сидящего, уже заносимого снегом Бориса, а рядом с ним Игоря и Федю, дремлющих стоя. Спазмы страха при виде товарищей прошли. На­стойчивыми движениями нам удается поднять жалобно скулящего Бориса, и снова бредем, вдвое согнувшись, навстречу ветру. «Только бы не упасть, нужно подна­прячься еще», — сверлили мысли воспаленный мозг.

Близился рассвет. С невероятными трудностями удалось спуститься к реке Гоначхир, но моста на ука­занном в карте месте не оказалось. В поисках пере­правы наша группа распалась на две части. Это была еще одна ошибка, которая при других обстоятельствах привела бы к неминуемой гибели всех. Только случай помог нам спастись.

Федя Зеленов и Борис Власов пошли на поиски переправы вверх, а мы с Игорем Плаксиным — вниз по течению Гоначхира. Неожиданно, так бывает в го­рах, наступила оттепель, по-видимому с юга подул теплый ветер — фён, это и спасло нас. В конце сле­дующего дня, как потом мы узнали, Федя и Борис добрались до приюта, а мы с Игорем через два дня в состоянии полного истощения сил набрели на хижи­ну лесорубов.

На третий день с помощью лесорубов были органи­зованы поисковые работы. Мы вместе добрались до того разрушенного коша, и в нем под слоем снега с натянутым на ноги спальным мешком, в одном легком свитере нашли окаменевший труп Алеши Жарикова. Ни лыж, ни ботинок, ни рюкзака при нем не оказа­лось...

Лыжные палки Иннокентия Ивановича стояли у входа, а его ботинки, повернутые подошвами вверх, были вложены носками в щели бревенчатой стены коша...

Можно лишь представить себе, каких невероятных физических и моральных сил стоило им в вьюжную морозную ночь, двоим, без всякой поддержки, лицом к лицу с ощерившейся природой, добраться сюда без лыж по глубокому снегу, с помороженными ногами.

Они погибли, оставаясь верными и мужественными до конца...

Голос Василия Сергеевича дрогнул, видно было, что он боролся с минутной слабостью... В хижине стало тихо. В печке чуть потрескивали дрова, на противоположной стене играли блики огня.

Через минуту рассказчик продолжил прерванную повесть:

— Мы в сотый раз задавали себе вопрос: «Куда же делся сам Иннокентий Иванович!» Не мог же он в здравом уме в мороз и вьюгу уйти босиком! На ум приходила одна догадка страшнее другой. Мы продолжали поиски загадочно исчезнувшего товарища, исходили вокруг многие километры, но безуспешно...

Только три дня спустя на берегу реки, случайно, в полукилометре от коша, в одних меховых носках был найден занесенный снегом замерзший труп Иннокен­тия Ивановича. По-видимому, он погиб при безуспеш­ной попытке перебраться через реку к Северному приюту, который по карте был неправильно показан тут же за рекой. При нем была полевая сумка с на­шими личными документами и браунинг — такой ма­ленький, беспомощный, из которого в тот роковой вечер не было сделано ни единого выстрела.

Рассказчик вздохнул и после небольшой паузы про­должал:

— Ночью нас преследовали кошмары, сквозь сон слышались чьи-то стоны, выкрики. Где-то скрипела су­хая сосна, а рядом лежали окоченевшие тела.

Тяжело переживали мы гибель товарищей, но пере­живания наши на этом не кончились. В институте нам предстояло лицом к лицу встретиться с живыми об­винителями. Это были наши товарищи.

Для меня удар оказался двойным, он оставил след на всю жизнь. От Люси, которая была самым дорогим мне человеком, я услышал только:

— Я ошиблась в вас, вы трус!

Я был уничтожен. Только тогда по-настоящему я понял тягость вины, лежащей на мне и моих товари­щах.

С тех пор я не расставался с горами. Много рабо­тал в лагерях, ходил, участвовал в спасательных ра­ботах, оказывал помощь бедствующим в горах...

Василий Сергеевич закончил трудный для него рас­сказ. Потом встал и вышел в сени — было время свя­зи с лагерем. Через некоторое время он вернулся и порадовал нас радиопрогнозом на погоду:

— Всем ложиться спать, завтра подъем в пять ноль-ноль! Дежурным без шума за час до подъема встать и обеспечить отряду горячий завтрак! Спокой­ной ночи.

В это время за хижиной природа делала свое де­ло: ветер утих, в просветах облаков показались пер­вые звезды — все это, так сказать, вещественно под­крепляло прогноз.

Утром предстоял трудный лыжный переход через боковой хребет, нужно было хорошо отдохнуть.

Неразумно спускаться

в колодец на чужой веревке.

Турецкая пословица

Дата добавления: 2015-08-20