Конец демократии

В разных государствах фашизм развивается по-разному, поскольку кризис также не развивается равномерно во всех государствах. Обычно мир делится на фашистский и нефашистский, демократический и недемократиче­ский. Это деление, однако, абсолютно ошибочно: фашизм не является чем-то диаметрально противоположным демократии, а развивается скорее как пря­мой наследник буржуазной демократии. Тот факт, что поверхностный на­блюдатель до недавнего времени не мог заметить в «демократической» Франции явные устремления в сторону фашистской диктатуры, не означает, что экономическая и социальная структура Франции не содержит зародыши фашистского господства. Уже даже воробьи под крышами поют о том, что так называемая демократия давным-давно не та прежняя демократия, которая на протяжении многих десятилетий воодушевляла мелкого буржуа. В то самое время, когда угнетённый «средний человек», мещанин, творивший когда-то демократию (или, вернее, какую-то другую демократию), после всех пережитых из-за мировой войны ужасов нежно убаюкивал себя приятными демократическими иллюзиями, насвистывая свой любимый мотив «Politisch Lied ein garstig Lied», с этой самой демократией что-то случилось.

Демократия рождалась в революционной борьбе буржуазии против дворянства и устанавливалась либо как революционный успех этой борьбы, связанной с противостоянием народа наполовину феодальной, а наполовину торгово-капиталистической абсолютистской власти, либо постепенно, как политический компромисс между дворянством и буржуазией, включавшей в себя много старых феодальных элементов. Парламент стал тем местом, где разные группы буржуа-капиталистов сводили счёты с остатками феодализма и одновременно с этим достигали согласия относительно своих классовых интересов. Своих вершин демократия достигла с приходом и развитием эко­номического либерализма, этого детища индустриальной эпохи. Политиче­ский аппарат, опиравшийся на мануфактуру, сословную систему, домашние промыслы, стал слишком тесен для стремительно растущей промышленно­сти. Буржуазия считала государственную власть и контроль над экономикой тяжким ярмом и желала избавиться от этого ярма любыми способами, отчего её политическая активность постоянно росла. Свобода перемещения, торгов­ли и конкуренции. «Laisser faire, laisser aller» — всем нужно дать полную, не­ограниченную свободу. Всё придёт в порядок само собой. Le monde va de lui même — мир вращается сам по себе, не нужен никакой контроль за ним.

Такой была изначально буржуазная демократия — прогрессивной в сравнении с позднефеодальным абсолютизмом, но выражающей целиком классовые устремления молодого индустриального капитала. Так выгля­дела и французская революционная конституция 1791 г.: по словам Макса Беера, «она начинается с прав человека: все люди свободны и равноправны, цель общества состоит в том, чтобы сохранить эти неотчуждаемые права че­лове­ка. Вслед за этим высоким принципом идёт перечисление прав человека: на свободу, собственность и безопасность. Первые предложения являются есте­ственно-правовыми и коммунистическими, а конец — физиократическо-бур­жуазным».

Отсюда совершенно ясно, почему угнетённые классы восставали про­тив этой демократии уже с самого её наступления. Жак Ру тогда писал: «Сво­бода — лишь призрак, если один класс может уморить другой го­лодом и если богатые имеют исключительное право жизни и смерти в отно­шении бедняков. Республика — лишь призрак, если контрреволюция может проя­виться в постоянном росте цен на жизненно необходимые продукты до такой степени, что две трети населения не в состоянии их купить без тяжё­лых жертв... Война, которую внутри государства ведут богачи против бедня­ков, намного страшнее той войны, которую заграница ведёт против Фран­ции...»

Демократия, таким образом, с самого начала была государственной формой классового господства буржуазии. Почему господство промышлен­ного капитала было облечено именно в демократическую форму? Потому, что эта форма более всего соответствовала социально-экономической струк­туре тогдашнего общества. Производство было разделено между бесчислен­ными промышленными предприятиями, соревновавшимися между собой в свободной конкуренции. Парламент был инструментом достижения согласия во имя общих классовых интересов. Не было никаких монополистических ка­питалистических объединений, которые стремились бы задушить конку­рен­цию и которым бы необходимо было иметь в своих руках сильный госу­дар­ственный аппарат. Демократическая форма государства, следовательно, как нельзя более соответствовала таким социальным условиям.

Устремления к освобождению индивида были прогрессивными для то­го времени, несмотря на своё классовое содержание. Эта индивидуалисти­че­ская демократия означала конец политического абсолютизма, который на­сильственно удерживал развитие хозяйства и всей общественной жизни. Под этим плащом прогрессивной демократии буржуазии довольно долго удава­лось скрывать собственные классовые интересы, уверяя трудовой народ, буд­то бы демократия на самом деле является демократией, то есть властью всего народа, а не одного лишь класса.

Когда, однако, в конце прошлого столетия началось развитие финансо­вого капитала, демократия медленно, но верно становилась политическим орудием в руках финансовой олигархии, которая оттесняла всё дальше от государственного аппарата все остальные группы буржуазного класса, в том числе, разумеется, и широкие мелкобуржуазные массы. С этого момента де­мократия утратила весь свой прогрессивный характер. Либеральные методы уступают место насилию. Более того, даже те реформы, которые провела промышленная буржуазия, для финансового капитала приобрели жаркий за­пах бунта, и он свернул их одну за другой. Парламент — этот символ демо­кратии — превратился в ширму, за которой финансовый капитал осуще­ствляет своё насильственное воздействие на всю общественную жизнь. Пар­ламент, когда-то бывший местом, где договаривались буржуазные фракции с различными экономическими интересами, становится теперь «демократиче­ским» средством политической гегемонии финансового капитала. Это гос­подство осуществляется с помощью узкой прослойки, представляющей со­бой верхушку мелкой буржуазии, в руках которой находятся все высшие посты в государственном аппарате. Финансовый капитал пытается подчи­нить её силой, а если сила не помогает, прибегает к коррупции. Поэтому период «демократического» господства финансового капитала является пери­одом разгула коррупции. Метод реформ сегодня заменяется методами наси­лия и коррупции.

Кризис смёл последние скудные остатки прежней раннекапиталистиче­ской индивидуалистической демократии. Финансовый капитал пытается все тяготы кризиса переложить на трудящиеся массы, прежде всего на проле­та­риат и крестьянство, а также на мелкобуржуазные массы. На эти тен­денции накладываются и империалистические устремления финансового ка­питала к новым землям, к новым рынкам, для чего нужна единая крепкая нация, не раздираемая классовыми противоречиями. Демократия становится слишком тесной и недостаточно эластичной для всех этих тенденций. Массы не гото­вы взвалить дополнительное бремя на свои и без того нагруженные спины, исчезают иллюзии насчёт парламента, демократия не в состоянии вы­держать натиск голодных и измождённых людских масс — социальная база демокра­тии даёт трещину, эта трещина в ней всё увеличивается, и нужно но­вое сред­ство, способное сдерживать эти массы. Поэтому финансовый капи­тал отбра­сывает демократию и вводит неприкрытую диктатуру фашизма. Для такой диктатуры, однако, тоже нужна социальная база, нужны народные массы, ослеплённые демагогией, опьянённые империалистическими иллюзи­ями, по­ощряемые в своих реакционно-шовинистических инстинктах — и эту задачу берёт на себя фашистское движение.

Дата добавления: 2015-08-02