Чёрно-белое кино

— Саша, вот десять копеек, сходи с Вовой мультики посмотреть.

Мы с мамой пришли к бабте, жившей у Степаныча после гибели моей тёти Гали. Младшему сыну Свистунов — Вовке — не исполнилось и двух лет, поэтому после того, как тётю убило грузовым лифтом на мебельной фабрике, Степаныч, работавший водителем междугороднего автобуса и содержавший семью, оказался перед трагическим выбором: жениться чуть ли не на следующий день после своего нечаянного вдовства или менять работу. Тогда бабтя, не дождавшись меня из школы, а маму с работы, собрала свои вещи, написала записку корявым почерком полуграмотной плачущей старухи — и ушла на улицу Поповича, где и жили Свистуны. И теперь мы с мамой регулярно ходили к ним в гости — даже чаще, чем при жизни тёти Гали.

Мне десять лет, Вовке три года. Мы мешаем. От нас откупаются гривенником и посылают во двор: приехал автобус-кинотеатр.

Я люблю мультики. Я до сих пор люблю старые добрые советские мультики. Не тупых Симпсонов и уродливого Губку Боба. Я люблю Буратино и Бонифация, Карлсона и Винни-Пуха. Билет в маленький автобус-кинотеатр, крутящий фильмы дворовым мальчишкам в новостройках, стоит пятак. На двоих с Вовкой — гривенник. Вовке всё равно, а я иду с радостью: будут крутить новую серию “Маугли”!

Кинематографический Гродно мало изменился со времён моего детства. Перестали ездить эти самые автобусики с мультиками; в старом парке снесли деревянный летний кинотеатр. Построили первый в городе трёхзальный — “Октябрь“ — но и это ещё на моей памяти.

Первый запомнившийся мне фильм — “Варвару-красу, длинную косу” — я посмотрел на утреннем сеансе в кинотеатреимени Пушкина. Я учился в первом классе, и мама повела меня на 10 часов утра смотреть сказку. Фильм Александра Роу меня потряс. Я помню, как шли домой. Мама волокла меня за собой, а я бубнил стихи, шальной фантазией порождённые в детских мозгах. Она шла — я не поспевал и продолжал бубнить что-то про старушку-веселушку. На перекрёстке улиц Титова и Гагарина мама резко затормозила — и я врезался в неё, за что получил нагоняй.

Лет семь кинотеатр имени Пушкина был для меня главным, если не единственным. По большому счёту, я изменил ему лишь однажды — когда в кинотеатре “Гродно” две недели подряд крутили все три фильма Эдмона Кеосаяна о неуловимых мстителях. Понятно, что я туда пошёл, как кролик в пасть к удаву. И с тех пор время от времени сидел в “Гродно” на боевиках — до сих пор, скажем, с ужасом вспоминаю детские впечатления от “Легенды о динозавре” и с любовью — “Трюкача” с Питером О’Тулом, которого я тогда впервые и увидел в кино.

И лишь в 1983 году география моих “кинопутешествий” по родному городу резко изменилась. В моей жизни появилась “Звёздочка”.

Произошло это почти случайно. На экран вышел фильм Ролана Быкова “Чучело”. Фильм о школе, о жестоких нравах подросткового коллектива. В главных ролях — блистательный Юрий Никулин и маленькая Кристина Орбакайте (чья она дочь, я в те баснословной давности времена понятия не имел). И кафедре педагогики предложили организовать обсуждение с участием в том числе и будущих педагогов, так что Яков Исаакович Будовский привычно отобрал семь человек — “и Вы, Саша, тоже”.

Кинотеатр “Красная Звезда”, как и сейчас, располагался в дореволюционном ещё здании на улице Социалистической — там, где она впадает в улицу Ожешко и окончательно растворяется в площади Ленина. Как я потом узнал, это самое здание было в 1914 году специально под кинотеатр “Пан” построено отставным штабс-капитаном Монастырским, так что “Звёздочка” с полным правом считается самым старым кинотеатром Беларуси, сохранившимся в специальном здании с момента открытия и ни разу — ни при поляках, ни при Советах, ни даже в загульные годы раннего белорусского суверенитета — не поменявшим своего предназначения. Но обо всём этом я узнаю много позже.

Тогда же я, студент третьего курса филфака, смотрел быковскую киноленту без слёз, но с полным пониманием того, что — вот она, правда о советской школе. И во время обсуждения, которое вёл невысокий картавящий дядечка с бородкой по имени Виктор Иванович, честно высказал своё мнение:

— Больше всего в фильме меня поразила не жестокость детей по отношению к сверстникам (сам недавно таким был). Меня поразила директриса, стоящая на пороге школы и отслеживающая, кто из детей с ней поздоровался, а кто нет. Сразу вспоминаешь нашу первую гродненскую школу.

Виктор Иванович удивлённо приподнял бровь. Такой наглости от студента он не ожидал: как и положено режиссёру областного телевидения, Виктор Куц хорошо знал, что директором первой школы является первая леди области, Мария Прокофьевна Клецкова.

Знал это не только Виктор Куц. Но и некоторые другие личности, молчаливо — в отличие от нас с Виктором Ивановичем — сидевшие в зале.

Через несколько дней я уже был “на ковре” у проректора по учебной работе ГрГУ Евгения Алексеевича Ровбы, добросовестно объяснившего мне, на что имеет право студент советского университета, а на что — нет. Выяснилось, что делать столь “странные” сравнения директора школы с персонажем фильма не стоит. Не принято это. Не нужно это. Не нужно —и всё!

При этом и сам Ровба делал мне внушение явно неохотно, и Мария Прокофьевна, скорее всего, не подозревала об этом моём выпаде. Просто публичные обсуждения так называемых “проблемных фильмов” были ещё в новинку, и на них наверняка должны были присутствовать сотрудники компетентных органов — в том числе и партийных.

После обсуждения ко мне подошла невысокая фактурная дама с короткой стрижкой и поблескивавшей улыбкой:

— Вы с филфака?

— Да.

— Передайте привет Семёну Александровичу Григорьеву от его дипломницы. И, кстати, приходите ещё. Я работаю здесь директором.

Девичью фамилию Людмилы Владимировны Гончарук я забыл сразу же после разговора с Григорьевым. Но на приглашение откликнулся охотно; тем более, что, спустя месяц какой-нибудь, на рекламном щите возле “Звёздочки” появился анонс просмотра с последующим обсуждением фильма “Зеркало”.

И я пришёл. Не ради фильма. Ради обсуждения.

Даже не так. Ради общения.

Это сейчас, когда блоги и твиттер стали соединять людей, которым не суждено встретиться; когда спутниковая антенна даёт возможность выбирать, чьими именно глазами ты смотришь на мир; когда знание языков перестаёт быть исключением и становится правилом — сейчас от общения ты устаёшь и прячешься в скорлупу своей квартиры, надеясь, что тебя не найдут и не принудят к общению. А в 1983 году существовали два советских телеканала и один польский, освещающий события в мире с позиции правительства военного положения. Советские газеты можно было не читать. Ассортимент в книжных магазинах был таков, что “Письма” Плиния Младшего казались вершиной свободомыслия. А поговорить было просто не с кем и негде. То есть о погоде и Пугачёвой — да. Об искусстве — уже тяжелее. О политике — а почему, собственно?

Гончарук, желая приучить зрителя к так называемому “проблемному фильму”, открыла шлюзы. Вода стекла, и стало понятно, что под ней у каждой коряги своя, мягко скажем, конфигурация. А “коряг” было много, они цеплялись друг за друга — и тем самым создавали определённый эффект объединения. “Ракурсники” — а со второго сезона киноклуб получил имя собственное “Ракурс” — узнавали друг друга в толпе. Мы встречались на литературных четвергах в областной библиотеке имени Карского; на премьерах классических пьес в областном театре; на концертах Елены Камбуровой и фестивалях самодеятельной песни. Здесь были выпускники городского комсомольского штаба разных лет, журналисты, юристы, матёрые диссиденты со стажем, инженеры и просто квалифицированные работяги, которым не хотелось пить. Меньше всего на “Ракурсе” было школьных учителей: этих изматывала болтовня на работе.

Главным праздником “Ракурса” стал день рождения Владимира Высоцкого, в которого были влюблены сама Гончарук и методист кинотеатра добрейшая Мария Станиславовна Аникей. В этот день в фойе звучали песни Высоцкого, шёл фильм с его участием, а на чьей-нибудь квартире (чаще всего — у Марии Станиславовны) совет киноклуба пил глинтвейн. Президентом клуба был Виктор Куц, а меня и инженера Женю Севрука, потом свыше полутора десятилетий управлявшего “Ракурсом”, избрали вице-президентами.

Мы планировали наступающий клубный год, как Генштаб планирует наступательную кампанию. Гончарук знала обо всех грядущих новинках. Севрук читал всю кинопрессу и помнил всех лауреатов всех кинопремий и фестивалей. Куц помнил, чему его учили в институте. А я носился вокруг и требовал включить в программу что-нибудь из древнесоветской классики, которую обожал.

Сейчас, спустя без малого тридцать лет, я понимаю, что всем тем хорошим, чем я обязан не маме, не учителям, не книгам и не театру, я обязан “Ракурсу”. Мы пересмотрели всю послевоенную мировую классику, от вестерна и неореализма и до бунтарского кино соцстран 1970–1980-х. Каждый год был фильм Никиты Михалкова, и никому сегодня не объяснить, почему фраза “Господа, вы же звери!..” или слёзы Табакова в роли Обломова вызывали такую живую реакцию. Да, мы не могли увидеть фильмы Лени Рифеншталь, но уж эйзенштейновского “Ивана Грозного” мы посмотрели. И “Тень воина” Куросавы стала для меня откровением. А уж семантика гаечек на бинтах в “Сталкере” препарировалась столь дотошно, как если бы именно это и только это могло предотвратить ядерную войну.

Разумеется, это было всего лишь отдушиной. Чтобы ни говорила Гончарук, все знали, что за многие позиции в программе ей приходилось бороться, что требовался баланс — не дай Бог, фильмов капстран будет больше, чем соц-, а уж советских должно было быть больше суммарно. Наконец, нужно было успевать изымать из репертуара “неблагонадёжных”: то, понимаете ли, Тарковский уехал за границу, то Вайда сделал заявление в пользу “Солидарности”. Они же, негодяи, не в курсе того, что у нас из-за них рушится годовая программа! А могли бы и быть в курсе! И подождать.

Я помню, как поздно вечером однажды мне позвонила Людмила Владимировна:

— Саша, ты утром можешь приехать в “Звёздочку”?

Мог, конечно. Филфак учился во вторую смену.

— В четыре утра.

— Во сколько?!

— В четыре.

Значит, что-то стряслось. Гончарук — редкий пример клинически рассудочного человека, никогда не терявшего головы.

— Буду.

Мама даже не спрашивала, куда и зачем прусь я апрельской ночью. Надо — значит, надо. Слава Богу, Гродно — не Токио и не Мехико, за полчаса до “Красной Звезды” я доберусь.

Я добрался.

Кинотеатр был практически пуст. Кроме ночной сторожихи — сама Людмила Владимировна, главный киномеханик Ян Викторович Яскелевич, из чьих пышных усов почему-то исчезла вечная усмешка, Мария Станиславовна. И — с десяток “ракурсников”.

— Что случилось?

— Завтра смывают Вайду.

Леонид Менделевич Добин, кажется, принёс известие: в областное управление кинопроката пришёл приказ — смыть с плёнок (там серебро) фильмы Анджея Вайды. Их в кинопрокате было два — “Пейзаж после битвы” и “Земля обетованная”.

И — ничего не сделаешь.

Система казалась вечной. Шёл 1984 год. Кашлял Черненко, и Громыко кривил губу.

Значит — всё? Мы больше никогда не увидим Вайду?

Как Гончарук уломала директора облкинофонда Нагорного, я не знаю. Но в ту ночь мы посмотрели оба фильма Вайды. Простились с ним.

И — никто “не стукнул”!

То есть два чуда, а не одно. Потому что за показ уже запрещённого Вайды Гончарук вместо партийного билета запросто могла получить “волчий”.

Но она осмелилась, и никто не “стукнул”.

Университетские преподаватели в “Ракурс” почти не ходили, за исключением Автухович и Спасс. С кафедры философии — Розенфельд и Щелбанина, с кафедры научного коммунизма — неизвестно, что там делавший брат Соколовой, умница и острослов Александр Козлов. Семейный дуэт Михаила Антоновича и Ларисы Анатольевны Гусаковских был украшением “Ракурса”. Остальным проблемы мирового киноискусства были, как говорится, до лампочки Ильича.

Хотя “Ракурс” оказался первым из белорусских киноклубов, наладить регулярные связи с Минском нам не удалось. Раза два или три приехала с лекциями профессор Ольга Нечай; были и вовсе никому не интересные критики. Сами “ракурсники” и вступительные слова произносили ярче, и обсуждение вели живее.

Помню, как свой документальный фильм “Ивушка неплакучая” — такой растянутый до безобразия сюжет из “Фитиля” — привёз к нам модный журналист Павел Якубович. Фильм “ракурсникам” откровенно не понравился, отчего все раскочегарились и бросились критиковать автора с таким жаром, как если бы это была очередная неудача Антониони. Когда много лет спустя я напомнил эту историю Павлу Изотовичу, тот только усмехнулся:

— Было время, и мы грешили с десятой музой…

Зато у всех вызвал шок “Господин оформитель” Юрия Арабова, который представлял исполнитель главной роли Виктор Авилов. Собственно говоря, Авилов мотался в это время по стране с экранизацией “Графа Монте Кристо”, где он тоже сыграл главную роль. Гончарук уговорила его выступить перед “Оформителем” — шедевром, потопленным советским кинопрокатом. Мне же поручили купить Авилову — в дополнение к небольшому гонорару — полтора десятка хороших книг, что я и сделал в “Ранiце”, презентовав продавщицам с десяток билетов на “Узника замка Иф”.

Это сейчас, когда биография Авилова вышла в классической серии “Жизнь замечательных людей”, ты понимаешь, что планка установлена, что он причислен к некоему сонму, из которого и хлыстом человека не выдворить. А тогда рядом со мной сидел невысокий болезненно худой мужчина с выкаченными глазами и нервной улыбкой. Он был крайне смущён моей статьёй в “Гродненской правде” под залихватским названием “Актёр, который может всё”, любезно размещённой там с подачи Людмилы Жоголь. Авилов радовался книгам Набокова, который сейчас валяется в каждой подворотне, а тогда только-только был издан в СССР. Он так боялся заговорить, чтобы не разочаровать нас, что всем стало скучно: в фильме Авилов был сильнее, эффектней, что ли. И все мы начали обсуждать “Господина оформителя” друг с другом, оставив Авилова наедине с Набоковым. И я так и не взял у него автограф…

Особое удовольствие членам совета “Ракурса” доставляла возможность пролоббировать включение в программу будущего года фильм своего любимого режиссёра — или просто картину, которую почему-либо ты не успел посмотреть или хочешь пересмотреть, а её давно нет в прокате. Женька Севрук некоторое время просто желчью исходил, когда я брал слово:

— Внимание! Сейчас заговорит “Великий немой”!

Имелось в виду вовсе не то, что якобы я молча отсиживался на заседаниях совета и редко брал слово. Наоборот — все знали меня как ту мультяшную “птицу Говоруна”, стоящую целого зоопарка. Севрук недвусмысленно намекал: сейчас этот ненормальный начнёт “проталкивать” старые киноленты — вместо новинок!

Но меня каждый раз поддерживала Людмила Владимировна, чьё мнение было законом. Дело было вовсе не в каких-то особых эстетических пристрастиях. Как директор кинотеатра — то есть коммерческого предприятия, обязанного в советские времена ещё и выполнять плановые показатели, Гончарук хорошо знала цену каждому сеансу. Громкая новинка сама себя окупит, а “Ракурс” давал гарантированный план на старых и потому убыточных фильмах. Пусть один сеанс — но в общую копилку нашей любимой “Звёздочки” он всё равно складывался. Так что Женьке и прочим противникам “хлама” доводилось прикусывать языки.

Так мы с Гончарук “протолкнули” в программу клуба “Ивана Грозного” Эйзенштейна, “И всё-таки я верю” Ромма, “Короля Лира” Козинцева — где ещё удалось бы в середине 1980-х посмотреть эти шедевры на “большом экране”? Мария Станиславовна постаралась: в какой-то юбилейный год “Ракурс” получил в подарок “Плохой хороший человек” Юткевича с блистательной — по-моему, лучшей! — работой Высоцкого. А бонусом к нему, как сказали бы сегодня, шёл документальный фильм режиссёра Юрия Оксанченко, рассказывавший о репетициях “Гамлета” на Таганке: двадцать минут мы были в режиссёрской лаборатории Юрия Любимова, видели уникальные эпизоды с Высоцким, Демидовой, Смеховым, Пороховщиковым…

Однажды мне не повезло. Года четыре я пытался уговорить коллег выписать из Госфильмофонда СССР “Отарову вдову” Михаила Чиаурели, о которой я знал, что там сыграла свою лучшую роль великая Верико Анджанаридзе. Наконец, свершилось — я уломал всех. Год жил в ожидании сеанса, который… совпал с моим отъездом из Гродно, кажется, в Новосибирск. И я точно знаю, что, скорее всего, мне не удастся увидеть этот фильм на большом экране уже никогда.

Особо члены совета готовили свои публичные выступления в начале сеансов. В конце концов, нужно было и сказать что-то, что ты считал важным и нужным, и умудриться обойтись без весьма вероятного “доноса” компетентным органам. Например, перед “Иваном Грозным” мне выступить не дали: мол, знаем, что понесёт тебя в дебри разговора о “тоталитарной эстетике”. Зато разрешили провести киновечера, посвящённые творчеству Михаила Ромма и советской мультипликации. А однажды Гончарук позвонила сама:

— Саша, мы тут запланировали художественный фильм документалиста Александра Сокурова. Говорят, по Бернарду Шоу, но наши методисты посмотрели и сошлись во мнении, что Шоу там и не ночевал. Посмотри и ты — вдруг сможешь сказать что-нибудь вразумительное.

Действительно, в аннотации на фильм было сказано, что это вольная интерпретация “Дома, где разбиваются сердца”. Меня усадили в малом зале, рассчитанном на десятка три мест (там обычно смотрела фильмы администрация областного кино-видеоуправления, после чего распределяла новинки по кинотеатрам). Всё тот же Ян Викторович, улыбаясь в пышные усы (мол, ну-ну, посмотрим, что скажете), запустил плёнку…

С Бернардом Шоу фильм Сокурова и впрямь имело мало общего. Настолько мало, что даже киноаппарат сломался где-то на двух третях фильма, так что Яскелевич после нескольких перекуров не мог с ним совладать. Не понравился Сокуров простой советской технике.

Но это был премьерный сеанс! И совет просто обязан был выставить кого-нибудь со вступительным словом перед тем, как свет в зале погаснет и “ракурсники”, гм-гм, насладятся грядущим зрелищем.

Гончарук, ласково улыбаясь, пообещала, что уж теперь-то — после вступительного слова к Сокурову — мне наверняка дадут пересмотреть весь каталог Госфильмофонда и составить годовой репертуар “Ракурса” из дорогого моему сердцу “хламья”. При этом она зверски поглядывала на Севрука, понимая, что если Женька раскроет рот и скажет правду — которую я и без него знал! — из дурацкой ситуации с Шоу и Сокуровым мы не выберемся. Так кошка играет с упитанным хомяком, понимающим, что именно его ждёт в конце игры.

Я знал, что меня ждёт. Меня должны были обвинить в шарлатанстве, поймав на том, что треть фильма я так и не просмотрел. А мой любимый Шоу, которого явно стошнило бы от Сокурова, в данном случае мало чем мог помочь…

Но деваться было некуда. Гончарук втянула коготки. Севрук, ехидно поглядывая на меня, начал хлебать свой кофе.

Кое-как я отстрелялся и сел в “блатной ряд” (“я в восьмом ряду, в восьмом ряду! Меня узнайте, Вы, Маэстро”). “Блатным” он был потому, что зрители в этом ряду сидели ногами в широкий проход, и мы могли спокойно, никому не мешая, покидать зал — скажем, выйти за цветами для гостя, курильщики — втянуть порцию никотина, ну и т. д. С ужасом во второй раз смотрел я этот фильм, понимая: близок миг великого разоблачения шарлатана и мистификатора Александра Федуты! Ещё минут тридцать — и публика повалит бить мне морду!

Или, что ещё вероятнее, сломается аппаратура.

Но аппаратура не сломалась. И я досмотрел ленту до конца…

Выходя из зала, о меня споткнулась моя коллега по двадцатой школе, Майя Лазаревна Шайковская:

— Шурик, а ты умный…

И — ушла.

Ехидно улыбнулся “матёрый диссидентище” Олег Николаевич Малашенко:

— Насчёт бегущих жирафов было точно подмечено.

И — тоже ушёл.

Танечка Автухович прошла сквозь меня со словами о необходимости осмыслить всё увиденное, о том, что я прав, и кино сильно отличается от литературы, и о том, что ей нужно идти домой кормить мужа, детей и кошку…

На обсуждение фильма остались вечные супруги Гусаковские, которым философское образование и кандидатские дипломы позволяли честно признаваться, что они чего-то не поняли, поскольку подразумевалось, что остальные в этом случае поняли и того меньше…

Ну, остались и мы втроём — Гончарук, Севрук и я. И пошли в директорский кабинет пить кофе.

— Да, Саша, — глубокомысленно выдыхая табачный дым, наконец разрядила обстановку Людмила Владимировна. — Как ты всё разложил по полочкам…

Лариса Анатольевна Гусаковская смотрела на меня с умилением и улыбалась. Она почувствовала, что и я в чём-то таком неуловимом — немного философ.

Севрук яростно ткнул меня кулаком в бок:

— Госфильмофонд, говоришь? Не надейся!

Я пристыжено молчал. Посмотрев фильм до конца, я мог лишь честно признаться самому себе в том, что ни хрена в нём не понял, хоть убивайте меня всем клубом!

Чтобы завершить эту историю, могу лишь сказать, что остроумный и злой на язык заведующий методическим кабинетом облкиновидеопроката Леонид Менделевич Добин, ставший потом близким и дорогим мне человеком, а тогда весьма критически оценивавший “творческий потенциал” “Ракурса”, на каком-то совещании привёл моё выступление в качестве примера правильного привлечения кинематографической общественности к пропаганде современного советского киноискусства…

Уже начинались реальные, большие перемены, но они были где-то там, очень высоко. Польское телевидение, очнувшись от столбняка военного положения, демонстрировало полякам — и нам! — начала стриптиза, а после “Последнего танго в Париже”, показанного поляками так поздно ночью, что иные учителя опоздали на уроки, одна из моих коллег, отправленная на замену в старшие классы, ворвалась в учительскую с криком:

— Я не могу! Они на меня смотрят!

Уже прошёл под эгидой неутомимого Игоря Леговича первый конкурс “Мисс Гродно”, причём на него залетел даже неизвестный мне тогда польский певец и шоумен Анджей Росевич с песней “Михаил, Михаил, это песня для тебя”, недвусмысленно обращённой к Горбачёву.

Наконец уже пошли первые выборы народных депутатов СССР на альтернативной основе, так что даже “ракурсники”, для которых выступление на обсуждении “Зеркала” было верхом политизации, были вынуждены определяться, за кого они — за секретаря обкома КПСС Семёнова или за зампреда БНФ профессора Ткачёва.

И в это время умирающая КПСС обнаружила, что осталась последняя сфера общественной активности граждан, не охваченная её пристальной заботой. Там, наверху, было принято решение создать Федерацию киноклубов, слить её в экстазе противоестественной любви со столь же спешно создаваемыми Федерациями кинолюбителей и кинокритиков (последнее — чтобы всё совсем уже было “как у людей”) и обозвать эту триединую структуру Обществом друзей кино. Сокращённо это должно было называться ОДК, Севрук именовал его ОТК, а злобный уже тогда Федута добавил вперёд слово “Всесоюзное”, отчего и вовсе получилось ВОДК — почти ВОДКа. И меня выбрали делегатом учредительного съезда этой самой ВОДКи от старейшего белорусского киноклуба — от “Ракурса”.

У меня уже был опыт делегатства на разных комсомольских съездах и конференциях, в том числе — и работы в редакционных комиссиях. Так что предполагалось, что и моё лыко там может оказаться в строку. Однако я был всё ещё слишком молодым и наивным, так что пока плохо понимал, что именно стоит на кону.

А на кону стояло много.

Иногородние, переходившие в столицу на выборную работу, получали бесплатную квартиру за государственный счёт (три структуры, составляющие ВОДКу, — по две квартиры с московской пропиской на каждую).

Руководители общественных объединений со всесоюзным статусом получали заработную плату на уровне заместителя министра.

Наконец, эта самая ВОДКа, получив регистрационное удостоверение, автоматически получала право делегировать своего представителя в число народных депутатов СССР от общественныхорганизаций. Один мандат — но всё равно мандат члена высшего законодательного органа СССР.

И хотя белорусы во все эти игры играть особо не собирались, было изначально известно, например, что наибольшие шансы возглавить Федерацию кинолюбителей имеет какой-то джентльмен из Прибалтики — то есть один претендент на мандат нардепа СССР от оппозиционных к Компартии сил уже был. А должно было быть с точностью да наоборот. И было понятно, что наши киноклубные “тётушки” Гращенкова и Кузнецова ему не конкуренты, — вернее, не конкурентки.

В общем, на съезд ВОДКи я ехал как на рыцарский турнир, вооружённый до зубов наказами Гончарук, уступившей свой мандат Севруку. К тому же меня заочно рекомендовали в состав редакционной комиссии съезда.

Съезд проходил очень сумбурно. Все три составлявшие будущую ВОДКу ингредиента бурлили и кипели без особой оглядки друг на друга, ибо хорошо понимали главное: решать основные вопросы будут те, кто будет финансировать деятельность создаваемой структуры. В качестве же основного источника финансирования предполагался всё тот же Госкомитет по кинематографии при Совете Министров СССР, так что рассуждать о возможной критической позиции ВОДКи по отношению к государственной политике в отрасли практически не приходилось. Оставался разве что Союз кинематографистов СССР, рассматривавший будущую структуру в качестве вероятного партнёра в борьбе против цензуры. На это и была надежда? Хоть кому-то мы были нужны.

Редакционная комиссия съезда заседала в кабинете первого секретаря правления Союза кинематографистов. Занимавший этот пост Элем Климов тогда находился в творческом отпуске, и его обязанности исполнял автор “Белорусского вокзала” и “Осени” Андрей Смирнов. Андрей Сергеевич и принял нашу комиссию на пороге кабинета — бодрый, жизнерадостный, не похожий на кинематографического бонзу:

— Проходите, коллеги! Сейчас я приготовлю кофе.

Так-то вот. И “коллеги”, и сам кофе приготовит: помощница куда-то удалилась.

— Что тут вы родить успели? Показывайте.

Сам Смирнов читал “рождённые” нами бумажки! При этом мы помнили, что только что отгремел съезд Союза кинематографистов, на котором свергли старика Кулиджанова, что “Осень” Смирнова столько лет лежала на полке и шла ограниченным прокатом по клубам вроде нашего “Ракурса”; наконец, что именно здесь мы можем найти партнёров нашего грядущего детища!.. Кому мы ещё нужны, если не Смирнову?

…Открылась дверь, вошёл такой же, как и Смирнов, спортивный, подтянутый — только лохматый, в отличие от коротко стриженого Смирнова — Климов.

— Привет, Элем! Смотри, чего они удумали: альтернативный прокат!

Пожав руки всем, до кого смог дотянуться, Климов сел в угол и начал изучать наши бумаги.

— Нет, хорошо, конечно. Боюсь, не всё получится. Вы знаете, сколько стоит оборудование для просмотра?

По чистой случайности Гончарук надиктовала мне в блокнот некоторые финансовые данные по “Красной Звезде”. Федута и здесь решил выпендриться.

Климов удивлённо поднял брови:

— А копия на сколько показов рассчитана и за сколько окупается? Гм… Вы откуда? Из Гродно… Белоруссия…

С Беларусью у Элема Германовича была связана трагедия. Экранизируя “Сотникова”, прославилась, а ставя “Прощание с Матёрой” со Стефанией Станютой в главной роли, погибла его жена, Лариса Шепитько. Сам Климов снял “Иди и смотри” по сценарию Алеся Адамовича “Убей Гитлера” — по эдакому гремучему “миксту” адамовичевских “Хатынской повести” и “Карателей“.

— Вы к нам на премьеру собирались приехать, но не получилось. В “Ракурс”, помните?

— “Ракурс”… Гродно, Гродно, Гродно… — пробарабанил тонкими пальцами по столу Климов. — Помню, помню…

Если бы автор “Агонии” помнил все места, куда он так и не успел заехать, на работу просто не оставалось бы никаких мозгов. А Климов писал сценарий своего неосуществлённого фильма по “Мастеру и Маргарите”. Не до нас ему вообще было.

— Андрей Сергеевич, выйдем, чтобы коллегам не мешать?

И они вышли.

Вернулся Смирнов, уже потерявший к нам всяческий интерес. Просто — были реально в тот момент важные дела. А мы? Что — мы? Любители, одним словом, “друзья кино”.

Съезд ВОДКи прошёл бурно и даже создал некую структуру, управлявшуюся вполне демократично, а потому бестолково. Мы вернулись домой, как было принято писать в отчётах для молодёжной прессы, усталые, но счастливые: таки — да, таки — выговорились!

Это не “казалось” жизнью, это было жизнью в тот момент, когда бурлили силы, когда сердцебиение ещё не называлось тахикардией, а твои однокурсницы наперебой рожали — не от тебя! — чтобы избежать распределения в островецкую глухомань. А потом уже и распределение прошло, а страсти вокруг нового фильма всё равно были важнее экономических показателей “Азота” и цен на бензин на автозаправках. Реальность шла куда-то мимо нас, а мы метались, перебегали ей дорогу — и опять пересекались с нею, потому что одно без другого было невозможно. В конце концов, что такое проезжая часть, как не асфальтный эквивалент целлулоидной ленты, на которую братья Огюст и Луи Люмьеры запечатлели прибытие поезда?

Как там у Аверченко было написано:

— Оператор, крути ручку?

— Ян Викторович, был третий звонок. Сеанс начинается, жизнь заканчивается, воспоминания остаются. Сегодня в зале на 300 мест аншлаг. Крутите ручку, Ян Викторович, что там у нас в репертуаре? “Амаркорд”? Посмотрим в девятый раз. Это — можно.

Крутите!

1–7 марта 2011 г.

СИЗО КГБ РБ № 1

Дата добавления: 2015-08-02