Конь бледный

В тот самый день, когда Тамар увидела в дубняке черных голубей, к Херипсу на арбе привезли беременную женщину в очень тяжелом состоянии.

Тариэлу нездоровилось, и он даже не выглянул во двор. Каролина отдыхала после бессонной ночи у постели заболевшей Татии.

К приехавшим вышел Лукайя. Он объяснил им, что доктор в отъезде и вернется только с утренним поездом.

Отец больной пришел в отчаяние. Однако выхода не было, приходилось ждать до утра.

Выпрягли быков, подперли ярмо упором. Больная оставалась под ореховым деревом до самых сумерек.

Тамар, вернувшись с прогулки, увидела во дворе распряженную арбу и на ней укрытую шалью женщину, которая прерывисто стонала.

Рядом на камне, понурив голову, сидел старик в крестьянской одежде. При виде Тамар он встал, снял башлык и, низко поклонившись, спросил, не жена ли она доктора.

Узнав, что сестра, старик стал просить не отказать им в гостеприимстве и приютить на ночь его дочь. Стоя перед Тамар с обнаженной головой, он так умолял ее о помощи, точно она была и врачом и хозяйкой этого дома.

Тамар попросила его надеть башлык.

— Сыро, — сказала она, — вы можете простудиться.

— Пусть пропадает моя голова! — воскликнул старик. — Лишь бы спаслась моя единственная дочь!

Тамар пыталась его утешить.

Растроганный ее сердечным участием к их горю, отец больной рассказал, что его несовершеннолетняя дочь была соблазнена семейным человеком, что беременность протекала очень тяжело и ему сказали, что необходима срочная операция.

Тамар приблизилась к арбе. Больная, взмахнув длинными ресницами, взглянула на нее чудесными миндалевидными глазами.

Точеное, прелестное лицо было у юной страдалицы и белые, как перламутр, зубы. Тамар изумилась, взглянув на руки этой крестьянской девушки — нежные, с длинными розовыми пальцами.

И голос у нее был удивительно приятный, и даже имя оказалось красивое. Ее звали Родам.

Она сразу так полюбилась Тамар, что та уже была готова немедленно перенести ее к себе.

Старик умоляюще глядел на Тамар и тут же проклинал жестокосердного соблазнителя своей дочери, проклинал мастерски, как это делают в Мегрелии, предавая человека анафеме перед иконой.

Тариэл Шервашидзе и слушать не захотел, когда Тамар пришла просить, чтобы он позволил перенести больную в ее комнату,

— Какая-то крестьянская девка прижила незаконного ребенка, и ты хочешь положить ее у себя!

«Прижила незаконного ребенка» — эти слова дедушка Тариэл произнес с таким отвращением, с каким верующий произносит слово «змий».

— Место ли ей в твоей комнате?! Правда, Херипс принимает в кабинете больных, но ведь здесь не больница! Не хватает только, чтобы в моем доме разрешались всякие распутницы! — кричал Тариэл. — Что за времена настали! У девчонки еще молоко на губах не обсохло, а уже рожает, да еще незаконного ребенка!

Бессердечие отца возмутило Тамар. Особенно больно кололо ее слово «незаконный», которое он все время повторял.

— Какое это имеет значение? Разве незаконный или законный не равны перед богом? И разве не был незаконнорожденным сам спаситель наш Иисус Христос?

Священник даже подскочил от гнева.

— Что я слышу! — заорал он. — Кто сказал, что Христос был незаконным сыном плотника? То дух святой сошел на Марию.

И Тариэл с таким пафосом стал разъяснять тайну непорочного зачатия Христа, словно вел богословский спор с еретиками на Вселенском соборе.

Тамар бросилась за помощью к Каролине. Со слезами вбежала она к невестке и стала ее умолять спуститься во двор, убедиться воочию, как прекрасна Родам, и как-нибудь уговорить отца приютить несчастную.

— Если ты не сделаешь этого, я брошусь в колодец! — грозилась Тамар.

Накануне у Каролины произошла стычка с Тариэлом. Тем не менее она оделась и пошла к нему.

Долго убеждала она свекра, что так относиться к больной неудобно.

— Херипс врач, — доказывала она, — о нем станут говорить как о человеке корыстном и бездушном.

Напомнила Тариэлу о его христианском долге.

Священник долго не сдавался; он заявил, что женщину, имевшую незаконную связь, нельзя впускать в честную христианскую семью.

Но под конец все же смягчился и разрешил перенести Родам в комнату Даши.

Ее отцу было позволено постелить себе бурку и переночевать там же, в сенях.

А в это время Тамар, легла ничком на постели, горько плакала. Так горько, словно не Родам, а ей предстояли сегодня опасные роды. В сердце ее болела неизлечимая рана: «Незаконнорожденный!..» Перекошенное от ярости лицо Тариэла стояло перед ней.

Вернувшаяся Каролина застала ее в слезах.

— Чего же ты плачешь? — сказала она улыбаясь. — Я уговорила отца.

Тамар вскочила, обрадованная тем, что Родам проведет в ее комнате хоть одну ночь.

Но, узнав, что Родам будет ночевать не у нее, а в комнате Даши, опять сникла. Однако накинула на себя шаль, попросила Каролину пойти с ней и кликнула Лукайя.

Арбу подкатили к самому крыльцу.

Лукайя, отец Родам и Тамар перенесли больную в комнату Даши. И тут Каролине и Тамар предстала ее необычайная красота.

Родам беззвучно плакала, и хрустальными потоками струились слезы по ее пылавшим от жара персиковым ланитам.

Эта хрупкая девушка была обременена зрелостью выношенного ею плода, словно слабенькая ветка, отягченная мандаринами. При свете электрической лампочки сверкала белая кожа на ее прекрасных руках; как два громадных смарагда блестели глаза.

Каролина не могла скрыть своего изумления при виде такой совершенной красоты.

Лукайя сидел тут же на корточках и крестился. «Уж не явилась ли богородица Мария вторично на землю?»

У Тамар от волнения разрумянились щеки, зеленые глаза горели каким-то темным, загадочным блеском.

Округлость груди и бедер необыкновенно красила ее фигуру.

Наклонившись над Родам, она ласкала ее с такой нежностью, словно та была ее младшей сестрой.

Каролина переводила взгляд с одной девушки на другую и не могла решить, которая из них прекраснее.

Тамар дала больной брому, и Родам несколько успокоилась. Утомленная продолжительной тряской на арбе, она взмахнула еще раз своими веерообразными ресницами и отдалась благодетельному сну.

Перед тем как лечь, Тамар горячо молилась. Но сон не шел. Неотступно стояло перед ней юное лицо Родам, весь ее прелестный облик.

И какой бессердечной показалась Тамар природа, взвалившая столь страшную повинность на этого ребенка!

Она вспомнила искаженное гневом лицо священника. И оскорбительное слово «незаконнорожденный» с новой силой прозвучало в ее ушах. Вновь охватило ее негодование. В эту минуту она возненавидела тирана-отца.

Боже, в какой жуткой неизвестности таится ее завтрашний день! Если отец так яростно поносит какую-то неизвестную ему девушку, то что же будет, когда он узнает, что его дочь Тамар…

Но здесь нить ее мыслей обрывалась: слишком страшно было следовать за ними дальше…

«Как бессердечен ты, о господи! Какое тяжкое испытание возложил ты на меня! Как жестоко покарал ты меня, боже! Чем я, несчастная, провинилась перед тобой? Мою первую любовь ты обратил в отраву! Отнял у меня Тараша, дорогого Мисоуста, и оставил меня одинокой».

Ласковое лицо Тараша всплыло перед ней… Дубняк, голуби… В легкой дремоте представилось Тамар, что тянутся к ней сладкие уста возлюбленного. Запрокинул ей голову, поцеловал…

Она проснулась. Жалкая плешивая голова отца Родам вспомнилась ей. Как он проклинал обольстителя своей дочери! А Родам, лежа на арбе, слушала его ни жива ни мертва.

Ни за что не позволит Тамар, чтобы кто-нибудь осмелился при ней поносить светлое имя Тараша Эмхвари! Если даже он окажется жив, — да, если даже он жив и бросил, ушел от нее, — все равно никому не позволит она его оскорблять!

Только бы Мисоуст оказался жив! Тамар одна понесет тяжкий крест, который взвалила на ее плечи судьба. Уйдет тайно из дому, как это сделала недавно ее подруга Тина Шониа. Она сделается прачкой, возьмет на себя все заботы, чтобы вырастить плод своей первой любви. Только бы Мисоуст был жив!

Сегодня вечером, когда она возвращалась домой, ее остановила вдова Маршаниа.

— Не знаю, — говорила она, — правда ли это или сплетни, только в Окуми поговаривают, будто Кац Звамбая переправил Тараша Эмхвари к черкесам и что Эмхвари теперь скрывается у них.

Но если это так, то что означали черные голуби? И странные предчувствия, и ощущение надвигающегося несчастья?

Маршаниева вдова сказала, что завтра литургию будет служить новый священник.

Тамар непременно пойдет в церковь. Она будет умолять бога, чтобы он даровал жизнь Мисоусту. Больше ничего не нужно Тамар.

Она ворочается в постели, хочет уснуть, чтобы хоть во сне увидеть Мисоуста.

Тамар верит в сны, как всякая верующая и суеверная женщина. Хотя бы ее мечта осуществилась!

Закрыла глаза, и только задремала, как страшный крик заставил ее вскочить. Кто-то кричал так истошно, точно его обварили кипятком.

Тамар затаила дыхание. Снова крик. Он доносился из комнаты Даши. В одной сорочке, босая, пробежала Тамар галерею, рванула дверь…

Родам металась на постели, царапала себе лицо и кричала, кричала… Старик отец, упав ничком, бился лбом об пол и громко молился.

Пронзительно, дико вскрикнула Родам. Зрачки ее глаз расширились.

Ее несчастный отец вскочил и кинулся к дочери. Еще раз вскрикнула Родам, содрогнулась, уронила голову с подушки и смолкла.

Обливаясь слезами, Тамар перекрестилась и припала губами к холодеющему лбу Родам.

Каролина и Лукайя вбежали в комнату. Они нашли старика распростертым над покойницей. Тамар лежала на полу в обмороке.

Взбешенный Тариэл метался по балкону. Он громко проклинал «нынешние нравы» и «распутных женщин» и обвинял Каролину в свалившейся на него неприятности. Когда же Лукайя и Даша пронесли мимо него потерявшую сознание Тамар, ярость священника дошла до предела. Он поспешил запереться в своей комнате и принять бром.

Утром Тамар встала рано, хотя у нее болела голова и к горлу подступала тошнота. Она старалась держаться бодро, боялась, как бы отец не заставил ее снова лечь: тогда ей не удалось бы в последний раз увидеть Родам.

Но священник был начеку. Поднявшись чуть свет, он велел Лукайя и отцу Родам поскорее увезти из дому покойницу.

Старик отец шел за арбой, бил себя по голове и громко рыдал.

Тамар порывалась проститься с прахом Родам, но едва она открыла свою дверь, как перед ней выросла фигура священника. Сверкнув на нее глазами, он буркнул:

— Незачем чуть свет бежать к покойнику!

Весь день Тамар была сама не своя. Запершись на ключ, оплакивала Родам, точно та была ее близкой подругой, оплакивала Тараша Эмхвари, вспоминала свою мать, свое сиротство и одиночество.

И действительно, никогда не переживала она так остро отсутствие друга, как сейчас. У Тамар не получалась дружба с женщинами. Даже в школе она чувствовала, что сверстницы смотрят на нее с завистью.

Одно время Тамар дружила с Дзабули и с Каролиной. Но Арзакаи и Мисоуст разъединили их.

И вот теперь — в самые тяжелые минуты своей жизни — она совсем одинока.

Еще вчера Тамар решила, что пойдет сегодня на могилу матери, а потом помолится в церкви. Но сделать это днем было невозможно: отец, безусловно, не отпустил бы ее.

Весь день Тариэл ходил лютый. То запирался в своей комнате, то прохаживался перед комнатой Тамар, накидывался на Лукайя и по всякому поводу осыпал его руганью.

После обеда, как только Тариэл уснул, Тамар накинула на себя материнский платок и незаметно выскользнула из дому.

Переехав в Зугдиди, Тариэл Шервашидзе велел перевезти туда и прах своей жены. Он обсадил кипарисами место ее нового погребения, разбил цветник, заставил Херипса сделать пышную ограду.

Рядом приготовил место и для себя. «Разве могу я лежать в земле в одиночестве?» — говорил он, заботливо украшая могилу, хотя совсем не торопился в нее лечь,

С тяжелым чувством оглядела Тамар кладбище. Пронесшийся недавно ураган сломал кипарисы, разметал деревянные кресты на могилах бедняков. Кругом в беспорядке валялись обломки ветхих памятников.

Ангелы с раскрытыми крыльями были повержены во прах и лежали ничком, словно в ожидании трубного гласа.

Дул холодный, неприятный ветер, разносивший по церковному двору сухие листья липы.

Это было время, когда революция производила смотр мастерам прошлого, превращая в груду кирпичей бездарные творения, беря под охрану создания истинного искусства.

Здешняя церковь тоже была убогим произведением эклектиков XIX века, она тоже была обречена на снос. Стояла с облупленными стенами и ждала, когда ее сметет ураган. И точно съежилась от страха.

Летучие мыши беспрепятственно влетали в окна с выбитыми стеклами.

Долго плакала Тамар, стоя на коленях перед могилой матери: оплакивала свое сиротство, призывала любящую мать быть ей защитницей в тяжелые минуты, благословить ее будущее дитя.

«Я не одна теперь, мама! Твоя смерть лишила радости мои девичьи годы, я осталась одинокой. Теперь же я не одна. Но злая судьба превратила в горечь то, что могло быть счастьем. Душа моя отравлена этой горечью…»

Когда Тамар вошла в церковь, у нее перехватило дыхание, кровь прилила к вискам.

Пройдя между темными колоннами, стала в уединенном месте. Запах ладана немного успокоил ее. Перед иконостасом мерцало несколько свечей. Струя воздуха, проникавшая в разбитые окна, колебала пламя.

Сначала Тамар показалось, что все вокруг нее качается. Фигуры святых с выцветшими ликами, как призраки, жались к стенам. Старческие фигуры прихожан бродили по церкви.

И под сенью этого мрака и тишины еще сильнее загрустила Тамар.

Взглянула наверх: с облупленного, омытого дождями свода склонился вниз длиннобородый иудейский бог с разорванным подолом. Голову его смыло дождем, и он походил на человека с отрубленной головой в поношенном облаченье.

Летучие мыши безостановочно кружились над люстрой, точно совершали крестный ход.

За царскими вратами, как тень, двигался священник. Слышался звон кадила и время от времени легкий шорох: священник задергивал зеленоватого цвета занавес и скрывался за ним. Старики и старухи поднимались с колен и шепотом переговаривались.

Обносившийся, исхудавший дьякон с огромной шишкой на лбу бормотал стих из псалма:

«Доколе, господи, будешь забывать меня вконец?..» — и было видно, что он жалуется богу на свою собственную судьбу.

Опустившись на колени, молилась Тамар, умоляя «бога всех обездоленных и несчастных» сохранить жизнь Мисоусту Эмхвари.

Она молилась так горячо, что не чувствовала холода, подымавшегося от сырых кирпичей. В состоянии транса смотрела она, не мигая, на еле мерцавший желтый свет свечи, не вдумываясь ни в то, что читал дьякон, ни в бормотанье священника, вышедшего из царских врат.

Взгляд ее остановился, и напряженная мысль вызвала образ Таранта Эмхвари. Бледное видение колебалось в воздухе, задернутом легким туманом.

И вдруг до слуха Тамар донеслись страшные слова:

«…И когда он снял четвертую печать, я услышал голос четвертого животного, говорящий! иди и смотри. И я взглянул, и вот конь бледный, и на нем всадник, которому имя Смерть…»

Мгновенно слился в ее сознании образ рокового всадника с образом Тараша Эмхвари. Слово «смерть» проявило мозг суеверной девушки.

Но неистощимая изобретательность случая не остановилась на этом.

Кружившая под сводами церкви летучая мышь ударилась о люстру. Люстра зазвенела. Летучая мышь упала перед Тамар.

В ее смятенном воображении шелест крыльев летучей мыши вырос в такой шум, точно рухнула какая-то чудовищная птица. Потом Тамар показалось, что вся церковь наполнилась черными голубями…

Пронзительно вскрикнув, она распростерлась на сыром полу. Две старухи вынесли на воздух упавшую без чувств незнакомку, и только на церковном дворе опознали они в ней дочь Тариэла Шервашидзе.

Это происшествие довело дедушку Тариэла до исступления. Семикратно проклял он Лукайя Лабахуа за то, что тот привел в его дом крестьянина с умирающей дочерью.

Лукайя, напутанный болезнью Тамар, клялся прахом матери, что они сами приехали к Херипсу. Но Тариэл продолжал твердить, что по милости Лукайя на его дом упала черная тень.

Потом священник накинулся на Каролину.

— Если бы ты не пристала ко мне так, — корил он ее, — я не впустил бы их к себе в дом и это несчастье не стряслось бы над нами!

Дедушка Тариэл вообще не верил докторам. Но Херипс задержался в Тбилиси, и священник, боясь возможного осложнения болезни, решил вызвать доктора Шургая.

Шургая, собственно говоря, был зубным врачом, у которого дедушка Тариэл крестил детей. (Может быть, потому и утверждал он, что Шургая умеет лечить все болезни.)

Каролина, подробно расспросив женщин, которые доставили Тамар домой, тотчас же заподозрила, что припадок девушки мог быть вызван беременностью.

Догнав Лукайя, она велела ему вместо Шургая пригласить гинеколога Перадзе. На случай, если Перадзе выехал в окрестные села, Каролина протелеграфировала Херипеу.

Тяжелую ночь провела семья Шервашидзе. Перепуганный, растерянный Тариэл бегал между своей комнатой и спальней Тамар, роптал на бога, не пославшего ему вовремя смерть.

Каролина хлопотала то около Татии, то около Тамар.

У Тамар все выше поднималась температура. Девушка бредила, призывала мать, поминала Тараша Эмхвари, сидящего на бледном коне. А то, закрыв лицо руками, шептала, дрожа:

— Закройте окна, окна! Черные голуби летят в комнату!..

Как только рассвело, дедушка Тариэл вышел на балкон и стал поджидать Шургая. Было около девяти часов, когда открылась калитка и во двор вошел гинеколог Перадзе.

Дедушка Тариэл опешил. Он терпеть не мог Перадзе, как, впрочем, и тот его.

В дверях доктора встретила Каролина. Дедушка Тариэл видел с балкона, как бурно подымалась от волнения полная грудь Каролины. Они разговаривали вполголоса. Тут же стоял взлохмаченный Лукайя. Весь обратившись в слух, он таращил глаза на разговаривающих. На лицах Тариэла и Лукайя можно было прочесть, что они отдали бы душу, чтобы только понять, о чем те беседовали.

Наконец Каролина взяла под руку маленького, лысого доктора и повела его в комнату Тамар. Тариэл поспешил туда и через полураскрытую дверь успел заметить, как доктор достал из портфеля два никелированных инструмента, таких же, какие священник не раз видел в кабинете Херипса. Потом Каролина закрыла дверь.

У дедушки Тариэла подкосились ноги. Обхватив правой рукой шею Лукайя, он велел отвести себя в гостиную.

Упав на кожаный диван, сидел, откинув голову, и, чувствуя, что задыхается, открытым ртом ловил воздух. В глазах у него вертелись огненные круги.

Вдруг начался звон в ушах. А у священника была примета, что звон в ушах — это предвестье большого несчастья.

Бесконечно долгими показались Тариэлу те десять минут, которые понадобились Перадзе, чтобы осмотреть Тамар и нацарапать на бумаге несколько слов по-латыни.

Заслышав шаги врача, Тариэл вскочил — откуда только взялась сила в ногах? — и, охваченный волнением, спросил:

— Ну как, доктор?

Тот склонил голову набок, нахмурился.

— Я думаю, уважаемый Тариэл, — произнес он, — что не следует преуменьшать опасность. Положение чрезвычайно серьезное.

— Но что именно, что?! — еще пуще взволновался старик.

— У нее небольшое сотрясение мозга, — после некоторого раздумья сказал врач.

При этих словах дедушка Тариэл схватился за голову.

— Положение серьезное, — повторил Перадзе. — У вашей дочери сильная душевная депрессия, которая осложняет болезнь.

Доктор замолчал. Это молчание показалось дедушке Тариэлу невыносимым. Непонятное слово «депрессия» ошеломило его, превратилось в символ несчастья, траурным покровом обволокло его сознание. Доктор не догадался заменить его словами «подавленное состояние».

— Кроме того, мы имеем дело еще с другим обстоятельством. Вот приедет Херипс, я поговорю с ним; так будет лучше, — сказал Перадзе и взялся за шляпу.

— Как это «поговорите с Херипсом»? А я кто? — повысил голос дедушка Тариэл. — Почему Херипс? Кому вы должны сказать о состоянии моей дочери — мне или Херипсу? Херипс…

Тут у него начал заплетаться язык, запрыгала правая бровь, старик ухватился за спинку кресла. Но усилием воли преодолев слабость, он шагнул к доктору и, потрясая кулаками, закричал:

— Сейчас же скажите, что с моей дочерью? Сейчас же! Не то вы не уйдете отсюда!

В гостиную вошла Каролина и стала рядом с Перадзе. Она вся трепетала.

Заметив это, дедушка Тариэл еще настойчивее потребовал ответа.

Перадзе пожал плечами, переглянулся с Каролиной и, обратившись к старику, сухо сказал:

— Вы правы, именно вам первому я обязан сказать, что случилось с вашей дочерью. Возьмите себя в руки: ваша дочь беременна.

— Что, что? Что он сказал?.. Что вы за вздор несете?! — вскричал старик.

И вдруг, выпрямившись, кинулся к доктору, схватил его обеими руками за борт пиджака и начал трясти этого надутого человечка.

— Как вы смеете говорить мне такие вещи! За кого вы меня принимаете? Очнитесь, сударь! Вы в семье Тариэла Шервашидзе, слышите? Ни черта вы, доктора, не понимаете! Да я и не вызывал вас вовсе. Я приглашал доктора Шургая, а почему-то явились вы. Чтоб я вас больше не видел в моем доме…

Доктор побелел, зло взглянул на Каролину. Потом молча отвел руки Тариэла и направился к двери.

Грузное тело священника пошатнулось, у него запрокинулась голова. Каролина и Лукайя кинулись к нему и уложили потерявшего сознание старика на диван.

.

Дата добавления: 2015-08-02