Когнитивные и эмоционально-психологические факторы риска.

Импульсивность и агрессивн ость повышают риск самоубийства. Особенно опасно сочетание импульсивности натуры (то, что я верю, было свойственно Вадику) с депрессией. Чувство безнадежности добавляет опасности этому сочетанию. Люди с чувством безнадежности неспособны представить себе позитивный образ будущего, зато имеют негативные представления о том, что им предстоит. Чувство безнадежности является ключевым психологическим фактором в замыслах самоубийства и в его исполнении.

Выше уже писалось о теории Эдвина Шнейдмана, который в своем объяснении причин самоубийства на первый план выдвинул ряд неудовлетворенных психологических потребностей и как следствие этого – огромное чувство боли, не покидающее самоубийц. Другой известный американский исследователь, Аарон Бек, подчеркнул особое значение чувства безнадежности, присущее самоубийцам. Томас Джоинер, отдавая должное выдающемуся вкладу предыдущих исследователей, предлагает свое объяснение феномену самоубийства. Он считает, что не всякие неудовлетворенные психологические потребности (их около 20 в списке, предложенном доктором Генри Мюррэем) вызывают потребность покончить счеты с жизнью. По его мнению, наиболее важные из неудовлетворенных психологических потребностей можно в сущности свести к двум категориям: нарушенному чувству принадлежности (разрушена любовь, другие важные эмоциональные привязанности) и воображаемому чувству (воспринимаемому самоубийцей как вполне реальное!), что он представляет обузу для окружающих, он им в тягость, и без него им будет лучше. Чувства своей неэффективности, провала, неумения и некомпетентности ведут к обострению ощущения, что от него нет никакой пользы и его близким будет лучше без него. (55) Было проведено исследование, целью которого было выявить связь между воспринимаемым чувством обузы и суицидальным поведением. Были сравнены такие показатели, как чувство эмоциональной боли (Шнейдман), безнадежности (Бек) и воспринимаемым чувством обузы (Джоинер). Независимая группа читала записки и оценивала по шкале от 1 до 5, как выражены в этих записках вышеприведенные чувства. «Оценщики» не знали, что половина этих записок принадлежала людям, погибшим от самоубийства, а половина тем, кто предпринимал попытку самоубийства, но выжил. При статистическом анализе было выявлено, что записки от тех, кто погиб, более подчеркивали то, что написавшие их являются обузой для окружающих, чем записки от тех, кто пытался покончить с собой, но не погиб. Другое исследование, анализирующее записки только от тех, кто покончил с собой, показало, что воспринимаемое чувство обузы играло более значительную роль и предопределяло большую степень летальности суицидальных средств. (56)

Я верю, что у Вадика было чувство изолированности. Самые близкие его друзья были далеко (один в Канаде, другой в России). Поехать к ним у него не было средств, да и что бы это дало? Если руководствоваться здравым смыслом, то ему нужно было заниматься трудоустройством, а не рваться куда-то ехать, но когда он руководствовался здравым смыслом? Я уже писала о том, что здесь, в Америке, у него не было подруги и что он пытался встречаться с одной симпатичной молодой женщиной, с которой его познакомил дядя. Мне она понравилась, мама с ней беседовала по телефону и «Графиня Вишенка», как прозвали ее мои дети, показалась маме приятной и разумной. Но Вадик перестал с видеться с новой подругой. Я думаю, он боялся быть ей обузой тоже и вообще его заниженная самооценка ему мешала и наносила вред...

Чувство обузы для окружающих, которое испытывал Вадик, явно проявилось в его фразе, сказанной матери, причем ничем не спровоцированной, когда она заглянула в его комнату в тот роковой вечер перед страшной ночью самоубийства: «Я тебе мешаю?...» На это последовал, конечно же, ответ: «Как ты, мой сын, можешь мне мешать?!» Но, видимо, никакие уверения уже были не достаточны, по существу уже ничего не значили для моего брата, чье сознание было «зомбировано» предстоящим планом действий...

Чувства стыда и вины. Я полагаю, что эти чувства буквально отравили существование моего брата незадолго до смерти. Не случайно он благодарил папу утром того дня, когда совершил свой страшный поступок. Папа спросонья и не понял, что к чему. «Что ты? Что ты?» - было его реакцией. Ему и в голову не могло прийти, что это было прощанием... А маме мой Вадик сказал: «Я сам во всем виноват»... Он винил себя в том, что не сохранил семью, возможно, винил себя в том, что не может, приехав в США, обеспечить себе экономическую самостоятельность и живет с родителями, «у них на шее», но это все мои домыслы, в этом или в чем еще – уже никогда не узнаю...

В то же самое время у брата существовали определенный стереотипы мужского поведения, то ли взятые из семьи, то ли от того, что он вырос в Баку, который находится в том регионе, где существует тьма предрассудков и барьеров, связанных с мужским и женским поведением. Впрочем, стереотипы мужского и женского поведения существуют не только в южных регионах бывшего Советского Союза, но распространены по всему миру. Для меня ясно одно: внутренние психологические барьеры не позволили моему брату обратиться за помощью... Психологическая помощь была, вероятна, стигматизирована в его сознании: ему было очень трудно преодолеть себя, откровенно рассказать о своих страданиях и принять помощь от кого бы то ни было.

Дата добавления: 2015-08-02