Декабря. Алексей — Божий человек

Алексей — Божий человек. Странная история.

Циклон в Москве и юмор Алексея

Сейчас (10 ч. 45 м. утра) ушел от нас в свой обратный путь-дорогу странник Алексей. Всем нам, от мала до велика, вошел в душу этот раб Божий; даже со слезами кое-кто из наших проводил его за ворота. Что хорошо в нем, так это простота его обхождения с людьми, простота сердца, отсутствие того, что так мне не по духу во многих, ему подобных, — это плохо скрываемое стремление выдать себя за кого-то великого, прозорливого, свыше одаренного, облагодатствованного и уж, конечно, святого. Народ зовет таких "пустосвятами". Вот этого-то пустосвятства и не было и тени в этом Божием человеке — недаром и имя-то ему Алексей, что носил Алексий, человек Божий.

Перед прощанием и сборами вышел Алексей к нам в столовую, присел и говорит мне:

– Рубахи у меня на смерть нет. Есть одна чистая, да негожа — красна.

Жена принесла мою белую ночную.

– Вот, эта гожа!

Взял, спрятал, перекрестился на иконы, поклонился нам в ноги, расцеловался со всеми, взял в руки палку, вскинул за плечи котомку...

– Прощайте!

И заскрипел своими лапотками по подмерзшему за ночь снегу.

Ангела в путь тебе, Алексеюшка!

Сказывал странник Алексей:

– Переходил я нынешним летом из Новгородской губернии в Тверскую. Уже в Тверской губернии зашел я в одну деревню, закусил, попил чайку, отдохнул маленько и собрался идти дальше, по направлению к Кашину. Спрашиваю у хозяев, где останавливался:

– Далече отселева до следующей деревни?

– Да, — говорят, — не то наберется десять верст, не то нет.

– А какова, — спрашиваю, — туда будет дорога?

– Две, — говорят, — версты полем да лесом верст с восемь.

"Ну, — думаю, — пути мне этого часа на полтора, не более"... Вышел я из деревни часов около двух после полден и пошел себе полегоньку дальше. Прошел указанные мне две версты полем. Начался лес. По солнцу гляжу, шел я никак не больше получасу, и час, стало быть, был третий в половине. День был ясный, солнечный, и солнце еще высоко стояло на небе. Под самым лесом, вижу, идут впереди меня два человека. Не стал я их нагонять — надобности мне не было, — иду себе потихоньку сзади: не люблю я в пути компании. Прошел я версту лесом. Вдруг темнеть стало, как будто к ночи. Что, думаю, это за притча такая? Прибавил ходу, обогнал тех двоих; прошел еще с версту — и стало вовсе темно: ночь настала. Дорога пошла низом по сухому болоту, а тьма — хоть глаз выколи. По моему ж расчету, не больше на дворе было, как час четвертый на исходу и до вечера, стало быть, часов пять было в запасе. И такая темная тут ночь настала, что и поздней осени, и той впору. Чувствую — сбиваюсь я с дороги: пни какие-то стали попадаться под ноги, кочки, и место сыреть стало — того и гляди угодишь в болото, и поминай как звали! Жутко мне стало. Хоть бы, думаю, на жилье какое напасть!.. И взмолился я тут Николаю Угоднику: Никола милостивый, спаси! Помрешь тут без покаяния, и костей твоих в этакой-то трущобе не разыщут: спаси, батюшка!.. Глядь, а в сторонке, неподалечку, как будто на пригорочке блеснул и загорелся огонек. Я — на него; вижу: стоит махонькая избушечка, а из окошка свет светится. Подошел я к оконцу, заглянул в избушку: хатка такая маленькая, образа в углу; перед иконами лампада теплится, и стоит старичок старенький, Богу молится. Постучался я в дверцу, помолитвился. Вышел старичок; в руках свечечка.

– Кто ты, — спрашивает, — раб Божий?

Я назвался.

– Пусти, — говорю, — переночевать, дедушка!

А тут, гляжу, подошли те двое, что я обогнал по дороге, и тоже к старичку на ночлег просятся.

– Ну, — говорит старичок, — двоих, так и быть, пущу (он указал на меня и на одного из них), а ты, братец, — сказал он другому, — и сам к себе никого ночевать не пускал, за то и я тебя к себе в избу не пущу: ночуй наружи, под оконцем. Только, — говорит он нам, — братцы, ни я спать не буду, ни вам не велю: молитесь со мною все вместе до рассвета.

Вошли мы двое к старцу в избушку, а тот, третий, остался снаружи. И всю мы ночь со старичком этим чудным промолились, и не было в нас устатку: век бы так весь молиться!.. Стало светать; загорелись солнышком макушки деревьев. Простился я со старичком и пошел отыскивать дорогу, а поспросить его, кто он и откуда и давно ли здесь спасается, побоялся. Не прошел я и версты, а деревня, куда я шел, тут же, гляжу, под боком. Подивился я тому и спрашиваю первого встречного в деревне:

– Что за старичок тут у вас в версте от вас в лесу живет?

– Какой, — говорит, — старичок? Где?

– Я показал на лес.

– Никакого там старичка не живет и не жило.

– Да в изобочке, — говорю, — такой махонькой?

– И изобки от нас близко, — говорит, — никакой не было и нету.

Подивился я сам себе и пошел, ни слова не говоря, разыскивать сам ту избушку. Искал-искал, так и не нашел ни старичка, ни избушки, а ведь место, где она стояла, я хорошо заприметил и дорогу к ней запомнил — так и не нашел ничего...

– Не заснул ли ты дорогой, Алексеюшка?

– спросил я. — Не во сне ли тебе все привиде­лось?

– Эва, что сказал! — возмутился Алексей.

– Заснул! Серед бела дня да спать? Я ведь после отдыху, чать, вышел и двух часов полных не успел пройти: когда ж тут спать было?

– Так что ж это с тобой было? — спросил я. — Ты-то сам как об этом думаешь?

– Что тут думать! — воскликнул Алексей.

– Тут двух разов думать нечего: было это мне вражье наваждение, а спас меня от него Святитель Николай. Он и был самый тот-то, с кем мы всю ночь Богу промолились.

– Да ведь вас было трое, не ты один: так, стало быть, и тем двоим было то же вражье наваждение?

– Вестимо! А то как же?

– А они как об этом думали?

– Да я их потом не видел. А если бы и видел, так не стал бы их думок выпытывать: невелик я охотник до расспросов-то да до пустых разговоров, — ответил мне Алексей и перевел беседу на какую-то обыденщину.

Записываю я эту повесть странника Алексея и думаю: кому доведется ее от меня услышать, не скажет ли он: "Не любо — не слушай, а лгать не мешай"?

Пусть скажет, пусть не верит, а я? Я верю.

Во время чудовищного циклона, сокрушившего в 1903 году часть Москвы, Сокольничью рощу и часть московских окрестностей, наш Алексей шел из Москвы в Троице-Сергиеву Лавру. Страшная буря эта захватила его под Мытищами. Что было во всем этом дьявольском урагане необыкновенного, то многим памятно и по газетным известиям. Интересно мне то, что замечено было Алексеем как очевидцем. Меня самого, — сказывал он, — подняло высоко-высоко. Я уж думал, что мне тут и конец пришел. Однако на этот раз Бог помиловал, спустило на землю так легко, что я едва зашибся. Две зыбки^[161] с малютками перенесло из разрушенных домов одной деревни за полторы версты в другую, а младенцы как спали, так и остались спать в своих зыбках. Один железнодорожный рабочий был застигнут бурей на рельсах. Он упал на полотно и схватился обеими руками за рельс; его подняло на воздух вместе и с рельсом. Этого здорово пришибло... А то видел я: сорвало с какого-то господина шляпу; шляпа от него, он за ней... Схватило тут на доме железную крышу, свернуло листы, закатало и катит их бурей прямо за тем господином. Только он наклонится, чтобы схватить шляпу, а крыша его по заду хлоп — он растянется, а шляпа — дальше. Подымается он, бросится бежать опять за шляпой, а крыша его опять хлоп!.. Уж и не знаю, догнал ли он свою шляпу... Но все это поначалу только смешно было, а потом что было — и вспомнить жутко!.. Кончилась буря; дошел я, едва жив от страху, до Мытищ; бежит мне навстречу дачница, перепугана насмерть и кричит мне:

– Ты откуда?

– Из Москвы.

– Как там?

– А у вас?

– А у нас такой страх, такой страх, что я уж ни за что теперь на дачу не поеду!

Не без юмора раб Божий, наш Алексей-странник...

Дата добавления: 2015-08-02