Октября 1887 – №29

Итак, друзья и знакомые, кои были в Париже, навестили меня. Сказав слова два в утешение, они ушли, чтобы позабыть, вероятно, чужого им Аббаса. Более близкий, как мне казалось, мусье Шалон тоже исполнил долг знакомства… Действительно близкое, как бы родное мне существо в этой чуждой, далекой стране, бедная Маргарита при смерти или, может быть, уже нет ее на этом свете! Бедная девушка, погибла ты через меня или, вернее, мое несчастие сразило и тебя… Я остаюсь одиноким и беспомощным перед ужасным обвинением и холодными, безучастными, хотя и вежливыми французскими чиновниками.

Теперь я сознавал, что значит друг, товарищ, приятель. Как было бы теперь сладко побеседовать с кем-либо близким! Но, увы, тяжкое одиночество, несчастие на чужбине и гроза неминуемого наказания окружали меня со всех сторон. Я часто пугался и вскакивал со своего места; представляя себя на ожидавшей меня гильотине. По ночам, когда удавалось уснуть, страшные сны наводили на меня ужас… Благодарю Аллаха, что я не лишился рассудка.

Мне был доставлен обвинительный акт, который я прочитывал много раз, чтобы найти какое-либо возражение. Все улики были против меня. Оставалось ждать и надеяться на Аллаха и святых, коим я думал поклониться здесь, предпринимая путешествие в страну френгов…

Сегодня около полудня меня вызвали из тюрьмы и под конвоем в закрытой карете повезли в суд. Так как у френгов во время суда присутствует много публики, мужчин и женщин, то я привел свои вид и одежду в лучший вид: чистота и опрятность всегда приличны. В суде меня посадили на особое место, предназначаемое для обвиняемых. Около меня стал жандарм, впереди занял место защитник. На противоположной стороне комнаты поместился прокурор. Около него сидели общественные (присяжные) судьи; вправо от меня были государственные судьи, а против них в некотором отдалении сидела публика, человек триста мужчин и женщин. Комната суда была столь обширна, что в ней могли уместиться четыре или пять туркестанских саклей с двориками. Вся обстановка напоминала приемную великого хана.

Меня должны были судить присяжные. Это судьи, избираемые из среды общества. Это лучшая форма суда, да и вообще лучшая выдумка френгов. Присяжные судят независимо от различных формальностей, руководствуясь лишь разумом и совестью. Скажут они "виновен" – правительственные судьи назначают законное наказание; скажут "не виновен" – обвиняемый тотчас освобождается. При суде присяжных виновному нелегко вывернуться, хотя бы он ловко защищался, а невинный легко освобождается, хотя против него существуют формальные улики. Суд присяжных – это суд совести и сердца. Часто сердце видит более, чем глаз, а совесть подсказывает более, чем разум.

Прочитали обвинительный акт, сущность коего сообщена мной в предыдущих письмах. Председатель спросил меня о моем происхождении, религии, возрасте и о том, что признаю ли я себя виновным в убийстве известной читателям вдовы с целью ее ограбления. Я ответил, конечно, что нет. Тогда начали читать все бумаги, относящиеся к делу, и показания свидетелей. Затем из особой комнаты по одному начали приводить свидетелей и вновь допрашивать пред судом. Вся эта процедура продлилась несколько часов, и судьи прервали заседание на несколько часов для отдыха. Через час суд возобновился. Уже несколько привыкши к торжественной обстановке суда, я, предав себя воле Аллаха, значительно успокоился и обдумывал, что сказать в свое оправдание. Только теперь я заметил, что в передних рядах между публикой сидели многие мои знакомые и мусье Шалон.

Все были задумчивы и серьезны и лишь изредка перешептывались между собой.

Прокурор в своей речи доказывал, что вина моя несомненна, что нежелание указать местопребывание в день и ночь убийства весьма обыкновенная уловка, а потому, требуя безусловного обвинения, он указывал судьям, что вина моя усиливается тем, что я, мол, убил и ограбил женщину, принимавшую меня как доброго знакомого.

Защитник мой ничего особенного сказать не мог и просил присяжных дать мне большое снисхождение, так как дело представляет много загадочного, причем он лично убежден в моей невиновности и прочее.

Когда председатель обратился ко мне с предложением сказать мое последнее слово, я встал. Все как бы притаили дыхание и обратились в слух. Я начал: "Господа судьи, не я убийца несчастной женщины, но все данные дела против меня. Найденные на месте преступления мой платок и кисет говорят против меня; отказ мой указать, где я был, когда совершалось это гнусное преступление, подтверждает их указание… сказать, где я был в ту роковую ночь, – значит, оправдать себя и погубить неповинное и дорогое для меня имя. Сделать этого не могу, хотя и знаю, что рискую жизнью. Я надеялся, что следствие будет более успешно и откроет действительного преступника. Но этого не случилось, а потому, покоряясь своей горькой участи, прошу не оставить это дело и после обвинения меня, чтобы хоть поздно, но доброе имя мое было восстановлено. Не я убийца. Пусть Всемогущий поможет вам быть правосудными".

Я знал, что сказанное мной не оправдание, но большего я не мог и не хотел говорить.

В это время судебный чиновник доложил председателю, что две женщины желают дать показание по этому делу. Приказали ввести их.

Вошли две женщины, одетые в длинные черные платья и прикрытые густой вуалью. Только можно было заметить, что одна из них молода, а другая уже старая особа. Взоры и внимание всего суда и публики обратились к ним. Я не знал, кто они и что хотят сказать, но прибытие их несколько облегчало, успокаивало меня. Я надеялся, что они не пришли говорить против меня.

Дата добавления: 2015-08-02