Несколько слов в виде предисловия 10 страница

После возвращения брата Филиппа из Оренбурга братья ваши разделились; жена ваша с дочерью осталась в семействе брата вашего Петра. Хотя Петр был человек добрый, но все-таки жилось ей, вероятно, нелегко, и она переехала к матери в деревню Мокшанцеву. Но мать ее, как вы знаете, ярая старообрядка; после выхода замуж за вас и перехода в православие она ее не благословляла и видеть не хотела, и до тех пор, пока та не отреклась от православия, к себе не принимала. Перекрещивали ее вновь, как это у них почти всегда делается. Я знаю, что года четыре или пять назад отдали вашу дочь за старообрядца — человека молодого, красивого, трезвого и настолько зажиточного, насколько может быть состоятелен старообрядец, обираемый полицейскими властями и начетниками. Еще должен прибавить, что у вашей жены была оспа и испортила чрезвычайно красивое лицо.
Вот все, что могу сказать о вашем семействе.
Лопасов, облокотясь на руку, грустный, слушал мой рассказ, спросил:
- Все-таки они люди честные и трудолюбивые?
- Я положительно подтверждаю это.
И он сказал:
- Если это так, то пусть как знают, так и веруют. Но не пора ли спать? — И, обращаясь к барышне, сказал: — Вы, вероятно, скучали, слушая рассказ о моем семействе?
- О нет, дорогой Василий Михайлович, я с большим интересом прослушала рассказ и благодарю молодого человека за него.
- Спасибо вам, — сказал Лопасов, крепко, по-военному пожав мою руку.
После этого мы все легли спать, а Василий Михайлович ушел на двор в свою будку.
Утром дождик перестал, грязь, конечно, не уменьшилась, но мы все-таки решились ехать понемногу от постоялого двора до другого, хотя бы по двадцать—двадцать пять верст в сутки. В будке Василия Михайловича большею частью сидела барышня, в моей — няня. Иногда обе женщины сходились *в одну повозку, а другая служила для нас. Когда мы ехали с Василием Михайловичем, он непрестанно спрашивал о семействе, о житье-бытье других крестьян, также о Балабановке, куда переселяли крестьян, и говорил, что он рад был бы переехать туда с зятем. Я его уверил в легком исполнении его желания. Говорю об этом потому, что с четвертым транспортом он действительно переехал с своим семейством в Балабановку. В моих воспоминаниях я несколько раз еще должен буду коснуться этой замечательной личности, проявившей еще раз свою энергию во время Крымской войны, в особенности во время встречи транспортов больных и раненых воинов; тут мы были не праздными зрителями, но принимавшими некоторое участие в улучшении пищи раненых и уходе за ними.
Сдав второй транспорт и решаясь после третьего остаться в херсонском имении, я всю зиму, весну и лето занимался часа по 2—3 в сутки с детьми управляющего и в одиночку самоучкою учась грамматике, арифметике и Закону Божьему. Во все это время только раз был командирован в Нижегородскую и Владимирскую губернии для сбора оброка с тамошних оброчных крестьян. За всем тем оставалось много праздного времени для разгула, кутежей и свиданий, в которые я втягивался все более и более, и, конечно, если бы не охота в лесах и на реке, я бы совсем погряз в праздности и разгуле, который тем не менее наложил мрачный колорит на мой нравственный облик. Книг достать было негде, все, что можно было достать, было прочитано.

⁷⁶ Волконский Григорий Семенович (1742—1824).

XXXII

Переезд в херсонское имение и главные побудительные причины переезда. — Описание степного херсонского имения. — Мое первое знакомство с ним. — Управляющий Г.И. Ивановский. — Его характеристика. — Малая доходность имения и причины малой доходности.

Третий транспорт переселенцев из Саратовской губернии в Херсонскую был для меня последним. После сдачи второго транспорта я получил предложение управляющего балабановским имением Г.И. Ивановского переехать на жительство в балабановскую экономию на должность помощника. Предложение выражено было в лестных словах с увеличением жалованья вдвое. Я принял предложение не из-за прибавки жалованья, но мне желалось заняться совершенно новым степным хозяйством и чтобы уехать от разгульной жизни, затягивающей меня более и более. Вскоре было получено из Петербурга разрешение на мое переселение. Таким образом я прощался, и прощался, вероятно, навсегда, с дорогою могилою моей матери, тем более с угнетенным грустным чувством и тоскою, потому что, растерявши почти все идеалы матери, я не считал себя достойным попирать грешными ногами прах ее. Прощаясь с тенистыми садами и лесами, с рыбными реками, с пением соловьев, я переезжал в ровную степь, где ничего не было привлекательного, но где была новая для меня отрасль, громадное овцеводство, пасшееся на целинной степи.
При балабановском имении было 17 тысяч десятин земли, около 25 тысяч испанских малорослых с легким тонкошерстным руном овец. И это овцеводство составляло главный доход имения; для него было выстроено пять сараев, называемых кошарами; при них пять глубоких, в 19 сажен колодцев, обложенных срубом из дикого камня. Овцы с ранней весны до глубокой осени, а иногда и большую часть зимы паслись по целинной степи. Для передвижения с места на место чабанов (пастухов) со стадами овец (отарами) было 12—13 арб (повозок) с будками, запрягаемых парою волов. Живой и мертвый инвентарь в Балабановке был не велик, потому что посев хлебов экономическими средствами производился в небольшом количестве. В самом начале 50-х годов часть целинной земли, от 150 до 200 десятин, отдавалась под баштаны (бахчи) по 4—5 рублей за десятину. Вышедшая из-под баштанов земля сдается за очень низкую скопщину: четыре копны посевщику, а пятая привозилась в господский ток.
Администрация состояла из управляющего, глухого конторщика, он же вместе ключник, старосты и двух объездчиков.
Уже из вышеизложенного перечня доходных статей балабановского хозяйства можно заключить о малодоходности его, так что годовой чистый доход был в 8—10 тысяч рублей, — и это от 17 с лишком тысяч десятин черноземной целинной земли и от 25 тысяч испанских овец; дико, но между тем это истина. Такую малую доходность могли терпеть и выносить без протеста одни богатые и обеспеченные владельцы, вроде Волконских. Впрочем, таких помещиков было очень много; они не только не получали надлежащего дохода, но и ни гроша не употребляли на какие бы то ни было полезные хозяйственные улучшения для увеличения дохода. Однако все-таки меня поразила такая малая доходность балабановского имения, и я начал искать причину бездоходности его, и она для меня скоро выяснилась.
Вышеупомянутый управляющий балабановским имением Г.И. Ивановский, еще бодрый старик лет 50-ти, до поступления управляющим был сначала учителем, а потом инспектором сельскохозяйственного института в Горы-Горках. Попал в управляющие по протекции владелицы горы-горецкого имения графини Толстой, сестры графа Льва Алексеевича Перовского⁷⁷, как выше сказано, безотчетного управляющего Волконских. Лишенный инспекторства, но чтобы не лишиться службы, чинов и права на пенсию, он был прикомандирован помощником управляющего Орловской удельной конторы, куда ездил один раз в год на несколько дней. Таких управляющих в имениях Волконских и Перовского было несколько.
Вероятно, будучи учителем и инспектором в Горы-Горках, г. Ивановский знал кое-что из тамошнего научного хозяйства, но для здешнего степного все эти познания едва ли были годны: он и не применил ни одного приема тамошнего хозяйства, да и не мог применить, и из практики ничего не знал. Он и не занимался сельским хозяйством, буквально никогда не выезжая на полевые работы и только редко выходя в сарай во время стрижки овец, но зато усидчиво вел почти всю конторскую отчетность, в особенности денежную часть, которая и была вся в его руках. Впрочем, и вся-то контора сосредоточивалась в его кабинете и небольшой комнатке близ кабинета для конторщика и ключника. Управляющий вел сам денежную книгу и писал черновые без всякой системы ведомости. Комнатка, где занимался конторщик, если его там не было, была всегда на замке.
С первого взгляда объяснилось, что имение и управляющий друг для друга не нужны: управляющий г. Ивановский для имения был особою статьею, а балабановское имение для него особая статья, но статья выгодная. Иначе для чего было самому управляющему усидчиво заниматься конторою, когда у него под руками был испытанный знаток конторского дела в лице моем, о чем Ивановскому было известно.
Все покупки по хозяйству производил его крепостной человек и ему отдавал счета, а материалы принимал глухой писарь, тоже им привезенный из Горы-Горок. Если он не желал соединить должность приказчика и конторщика в один рукав, то я сам вскоре по приезде в простоте души заявил, что я, не имея усиленных занятий как приказчик, готов был принять на себя обязанность вести денежную или материальную отчетность. Но это было первым черным котенком, проскочившим между нами. Он тут только узнал чрез конторщика, что я был в Петербурге, где разобрал довольно сложное дело полковника и получил поручение преобразовать отчетность в имениях гг. Чихачевых, исправить в некоторых частях контору в саратовском имении княгини Волконской. Он по ошибке принял меня за исправного писарька, хорошо сдавшего отчет о переселенцах и по аттестату из софийского имения, — что-де я исправен, честен и не пьяница, а я был прельщен тем, что он, Ивановский, не употреблял телесных наказаний и его обманчивой мягкостью характера, скорее безволием. Значит, он во мне увидал что-то повыше писарька, а что я в нем узнал — это поймет каждый из нижеследующих объяснений.

Делать нечего, жить нужно было нам вместе. Он, Ивановский, тотчас бы уволил меня, но знал, что мне известен путь в Петербург, а я, не видя ничего лучшего и весь отдавшись делу, которого впереди виделось масса, решил терпеть уколы самолюбия и мелкие, хотя очень частые, придирки и неприятности, по крайней мере до того времени, пока хватит терпения. Впереди я видел очень серьезные и для меня полезные дела, именно: усиление сбора кормов и улучшение овцеводства. А тут текущей зимой случилось следующее.
Истекшее лето было сухое; урожай травы, всегда малый на степи, не превышающий в лучшие урожайные годы в сложности 45 пудов с десятины, истекшим летом был совсем ничтожный: сена собрали мало и сложили его как раз во время шедших несколько дней дождей после уборки сена, а потому оно в скирдах согрелось и частию загнило. Скирды складывали 10 саженей длиною и 3 шириною и считали вес в скирде 1000 пудов. Хотя под осень от перепадающих дождей трава подросла и подножный корм явился, но овец осенью нельзя было пасти по степи, так как рано начинались дожди и холода; снег тоже выпал рано и в изобилии. На довольно большой снег упал дождь; после дождя мороз, и на поверхности снега образовался твердый слой, вроде наста, а дороги покрылись гололедицею. Такое состояние зимы продолжалось с малыми перерывами месяца два. Между тем корм, заготовленный в экономии, — сено, полова и солома⁷⁸ — вышел; скупили по дорогой цене близко находящиеся корма, но их хватило ненадолго. Начали покупать сено верст за 25—30 от экономии. Бывало, срядят воловый транспорт подвод в 30—40, поедут верст за 20—25 по хорошей зимней дороге, но выпадал дождь и дороги обращались опять в лед, по которому на волах нельзя везть сено. Пока находили кузнеца, умеющего ковать волов, пока наделали воловых подков, волы съедали все купленное сено, за коим были посылаемы. А между тем овцы голодали и начали с жадностью есть одна с другой шерсть. Начался усиленный, никогда не бывалый падеж. Отыскали в Одессе какого-то знаменитого ветеринара Зомерфельда; он должен был осмотреть овец, определить, согласно видам Ивановского, болезнь и происходящий от нее падеж. И Зомерфельд написал на французском языке акт, хотя мог написать по-русски. Я шутил над ним и говорил, что акт может быть написан в нескольких словах: «Падеж происходит от голода и поедания шерсти». Эти слова, конечно, переданы Ивановскому, но произвели неожиданную перемену в нем: он переменил со мною обхождение, как бы заискивая меня — изменил мою квартиру на лучшую, для меня одного назначил порядочную кухарку и усилил провизию. Он, наверно, опасался, что я донесу об этом в Петербург. Но если бы он остался ко мне только равнодушен, я бы не стал писать в Петербург, зная, какою сильною поддержкою он пользуется там в лице графини Толстой, сестры графа Льва Алексеевича Перовского.
Для покупки кормов израсходовано более 10 000 рублей; овец пало без малого 10 000 голов, т.е. чуть не половина, и это только потому, что весна началась рано, в первой половине марта. Одних овец кое-как выгнали на зелень, а других, буквально скелетов, вывозили или на руках выносили. Шерсти при стрижке почти ничего не получили, и два года, 1850-й и 1851-й, закончились без всякого дохода, но все это сошло благополучно для Ивановского. Только, кажется, получено им не очень серьезное замечание на донесения о падеже и усиленной покупке корма. Но и это перетревожило Ивановского; были сделаны справки, не донес ли чего я. Но я даже и частным образом не писал об этом, зная заблаговременно бесполезность этих сообщений. Это временно изменило отношение ко мне, и мне было предоставлено право распоряжаться почти всеми работами самостоятельно, взыскивать с его любимцев-служителей, старосты, объездчиков и делать замечания шафмейстеру-овцеводу.
Пользуясь переменившимся расположением ко мне, я начал настойчиво проводить мысль и советовать раньше готовиться к покосу. Нужно было купить запасных кос, косьев, наперстников и брусков; необходимо предстояло заготовить 3—4 больших бочки для воды и бочонков 7—8 для развозки воды по партиям косарей и гребцов, котлов для варева пищи, так, чтобы было 3—4 кухни, и не посылать косарей за версту или полторы от стана; куплено также в достаточном количестве деревянных граблей, вил длинных и коротких. Ничего этого не было в запасе. Все это приобреталось во время работ и вызывало постоянные недоразумения, так, например: партия косарей сидит в тырсе⁷⁹ и играет в карты. К ней подъезжает смотритель и начинает выговаривать:
- Что вы сидите?
- Воды нет, пить нечего и в ведрах для точения кос тоже нет, а в такую жару без воды не покосишь.

Все сведения об этом я собрал заблаговременно и все нужное заготовил. Сделал из тонких досок подвижную будочку, похожую на домик, как для своего ночлега, так и для хранения провизии. Она перевозилась парою волов. В ней поместил подъемную кроватку, столик и стул, хотя с трудом, но все-таки добился всего, что нужно, уверив, что заблаговременное приготовление удешевит сбор сена копейки на 2 в пуде. После достаточного заготовления кормов, когда ни при каком неурожае трав не могло встретиться недостатка в сене, я занялся улучшением овцеводства: покупал ценных баранов за большую цену; рассчитал немца шафмейстера и эту обязанность принял на себя; будучи помощником и даже управляющим уезжал с семейством на лето в степной домик близ кошар. Изучая овцеводство и улучшая его, написал во время начинающегося кризиса падения цен на шерсть брошюру «Что нам делать с нашим овцеводством»⁸⁰ и получил за нее от Императорского Южно-Российского Одесского общества премию Рафаиловича⁸¹.

⁷⁷ Имеется в виду Анна Алексеевна Толстая (1796—1837).
⁷⁸ Полова — плевелы, отходы от молотьбы зерна.
⁷⁹ Тырса — ковыль.
⁸⁰ Брошюру с таким названием нам разыскать не удалось. И.М. Кабештов печатался в «Земледельческой газете» и «Журнале сельского хозяйства и лесоводства», выступал с докладами перед членами Общества сельского хозяйства в Одессе и Харькове. В фондах Российской национальной библиотеки (Петербург) хранится около двух десятков его брошюр на различные темы: сельскохозяйственная статистика, зерновое хозяйство, свекловодство, кукурузоводство, свиноводство, лесонасаждения, кормовые травы, борьба с саранчой, плетение из лозы. Его труд «Практические советы по свиноводству» (СПб., 1895) выдержал пять изданий.
⁸¹ Имеется в виду Общество сельского хозяйства Южной России, основанное в Одессе в 1828 г. О премии сведений разыскать не удалось.

XXXIII

Некоторые улучшения в имении. — Конный завод и его падение. — Смерть графа Льва Алексеевича Перовского. — Смена управляющего Ивановского. — Присылка управляющих из Одессы и Петербурга, их быстрые смены. — Мое заведование имением как помощника и конторщика. Делаюсь полным управляющим. — Перемена к лучшему и как это улучшение подействовало на мой нравственный облик, тогда я был уже свободным.

Устранив прежний беспорядок, царивший во время уборки сена, я доказал Ивановскому конторскими счетами, что собранное при моем присмотре сено, обошлось на 2—3 копейки на пуд дешевле против прежнего.
Прежде накашивалось и убиралось от 20 до 25 скирд, 10 сажен длины в каждом, считая по 1000 пудов в скирде, т.е. набирали сена 20 000—25 000 пудов. При 20 тысячах пудов сена, хотя бы на 20 тысяч овец, 80 лошадей и 50 рабочих волов, это было очень скудное содержание, усиливаемое добавкою соломы и половы, и в бесснежные и теплые зимы овцы большую часть зимы паслись по целинной степи, по которой в особенности после сырой осени был всегда корм.
Но тем не менее почти всегда прежде ощущался недостаток в кормах для содержаний скота, их почти каждогодно прикупали в окрестных хозяйствах.
Но как только земля была с порядочным снегом и более холодная, то овцы и скот недоедали, а лошади, разбивая копытом снег, кормились, как дикие, подножным кормом, вытягивая шеи; а на ночь загонялись в некрытые загоны всегда в грязь по щиколотку, иногда в эту грязь на ночь кидали воз или два соломы. Так содержался конный завод, как сказал выше, основанный в 1820 году декабристом С.Г. Волконским, саксонской крови, при таком содержании почти совершенно переродился и обратился в какую-то неизвестную породу, хотя в конторе на стенке в рамке висело распоряжение, чтобы саксонскую кровь не мешать ни с какою другою. Для поддержания чистоты крови должны были [быть] выписываемы из неизвестных заводов племенные производители. Лучших молодых лошадей водить в Петербург для своего выезда и на продажу. Так и делалось сначала, но годов через 10—15 на конский завод перестали обращать внимание, и, как выше сказано, от подножного пастбища лошади вытянули шеи, от загона в грязные некрытые дворы щиколотки ног вытянулись и ни в одном экземпляре нельзя было видеть ни капли саксонской крови. Об этом пишу подробно, чтобы показать, как у нас в крепостное время бесследно исчезали добрые начинания; и это не единичный случай.
Выше было описано, что чуть-чуть от бескормицы и овцеводство не исчезло.
Возвращусь опять об описанном выше покосе, собрал сена около 60 000 пудов, сложил в хорошее время в скирды. Пусть сено обошлось противу прежней уборки по меньшей мере по 2 копейки, и тут оказалось экономии не менее 1200 рублей.
С этого года никогда не ощущалось недостатка в корме и его всегда оставалось почти на целый годовой запас.
С этого же времени мои отношения с Ивановским как будто бы еще улучшились, но все-таки один другого очень недолюбливали. Совместная жизнь наша продолжалась недолго: в 1855 году умер граф Лев Алексеевич Перовский⁸² и сводная сестра моя Аграфена Кичигина. Назначен был главноуправляющим севастопольский купец Егор Иванович Грегер. Всем известна компания Грегер, Горвиц и Коган, доставлявшая провиант и фураж в дунайскую армию во время турецкой войны. Ивановский, будучи уже коллежским асессором, не пожелал служить при главном управлении купца и вышел в отставку.
После этого началась частая смена управляющих, высылаемых из Одессы и Петербурга, совершенно не знакомых с каким бы то ни было хозяйством. Об них бы стоило несколько слов сказать, но я это оставляю до второй части⁸³, а тут в заключение скажу, что я, будучи помощником управляющих и заведующим конторою и овцеводством, хотя и стесняемый несколько, но распоряжался всем хозяйством до того времени, пока не назначен был управляющим с полною доверенностью.

Отсюда я не буду продолжать свое жизнеописание, так сказать изо дня в день, а только во второй части намерен коснуться более или менее тщательных или чем-нибудь выдающихся событий в этом периоде моей жизни. Но в заключение считаю нелишним сказать, что судьба наконец улыбнулась мне: крепостная жизнь моя кончилась, и я получил свободу, все начинания и предприятия мои кончились счастливо; я стал пользоваться некоторым избытком, а избыток вскоре отучил меня от постоянно сопутствующего мне правила без ропота довольствоваться малым: началась прививаться разная привычка, о которой я, вероятно, при прежней жизни никогда бы не помышлял. Идеалы матери почти совершенно улетучились, но вместо этого с необыкновенной силою начали возникать и преследовать меня недостатки, сделанные в молодости, и что я в край не испортился нравственно, то только благодаря усиленному труду: вставал почти всегда в 4 часа утра, два или три стакана чаю стояли на столе, а запряженные лошади — у крыльца, и я уезжал по имению до обеда, а иногда на целый день. (От одного кони, имения до другого было 25 верст.) Впрочем, и во второй части есть что рассказать, но успею ли это сделать?

⁸² Л.A. Перовский умер в 1856 г.
⁸³ О судьбе второй части этих воспоминаний сведений нет.

------------------------------------------------------------------------------------------------------

Дата добавления: 2015-07-20