Блещунов и музей

С самого начала, еще до личного знакомства, для меня оказались связаны эти понятия — "Блещунов" и "музей". Вначале потому, что в те глубоко семидесятые годы теперь уже прошлого века к нам на Пушкинскую, 9, в Музей западного и восточного искусства посто­янно заходили "люди с улицы". Официально они именовались со­бирательным термином "владелец". Это те, кто предлагал музею что-то купить. Чаще всего это "что-то" приносилось в свертках, кульках, авоськах, карманах; реже предлагалось посмотреть "ну очень красивую картину", якобы доставшуюся в наследство от по­койной прабабушки-дворянки (правда, не всегда было ясно, чьей). В общем, обычный музейный "самотек": законные наследники, слу­чайные владельцы, мелкие самодеятельные перекупщики, откро­венно темные личности с рассказами о каких-то мифических черда­ках заброшенных домов, где была случайно обнаружена та или иная вещь — чаще всего икона. Приходили, как правило, в научную часть музея, благо "в те баснословные года", говоря словами клас­сика русской поэзии, все "части", как то: научная, хозяйственная, административная помещались в одном помещении — большом за­ле первого этажа, возле музейной кассы, там, где ныне первый вы­ставочный зал.

В музее уже с десяток лет шел ремонт, и научная мысль в форме сугубо устных и, разумеется, безвозмездных консультаций, экспертных оценок, рекомендаций и пр. протекала на глазах у всего коллектива. Обычно "несунов" сразу же отправляли к Олегу Арка­дьевичу Соколову, которому достаточно было взгляда на вещь, что­бы определить, что собой представляет предлагаемый предмет и ка­кова его стоимость на антикварном рынке. Хорошим глазом (в этом музейном жаргонизме слились опыт, вкус, память, интуиция и еще многое) обладал и тогдашний главный хранитель Вениамин Нико­лаевич Млынчик, подключавшийся в серьезных случаях. В случа­ях самых серьезных апеллировали к директору, Неле Григорьевне Луцкевич. Неля Григорьевна кроме академического образования, художественной эрудиции и музейного опыта славилась еще пре­дельной осторожностью оценок и принципиальной экономией му­зейных денежных средств. А что еще было делать директору, не имевшему права потратить копейку без согласования с финотде­лами, комиссиями и прочая, и прочая, и прочая?

Купить дешевую и соответственно скромную по художественно­му качеству вещь можно было решением закупочной комиссии му­зея. Вещь подороже (кажется, начиная с тысячи тогдашних рублей) надо было представлять на областную закупочную комиссию, куда входили директора музеев и чиновники управления культуры, да­леко не всегда отличавшие модернизм от маринизма или способ­ные выговорить слово "импрессионизм" хотя бы со второй попыт­ки. Понятно, что побочным продуктом заседаний такой комиссии были анекдоты, регулярно рождавшиеся на глазах потрясенных ис­кусствоведов в процессе обсуждения чиновной братией возмож­ности покупки "этого" за государственные (подчеркнуто!) средст­ва. Дальше — больше (точнее, наоборот: больше — дальше). Покуп­ка на сумму более тысячи рублей должна была утверждаться в ми­нистерстве, то есть картину (скульптуру, мебель и пр.) владелец должен был лично везти в Киев (разумеется, не за государственные деньги), а музей представлять произведение на заседании закупоч­ной комиссии министерства культуры, проходившей, если не оши­баюсь, раз в месяц... Помню несколько горьких рассказов обычно благожелательно-сдержанной Нели Григорьевны об искусствоведческих познаниях министерских чиновников — в общем, как сказал классик, "дальше тишина".

Таким образом, произведение, не приобретаемое по разным при­чинам, ожидала в самом удачном случае перспектива оказаться на художественном рынке, — разумеется, неофициальном. Ведь нель­зя же считать рынком единственный в городе комиссионный мага­зин антиквариата, где под бдительным взором "компетентных орга­нов" в соответствии с согласованными прейскурантами у немногих счастливцев что-то принималось и немногим же продавалось. Впрочем, был еще Староконный рынок, но это считалось местом совсем уж сомнительным, хотя и экзотическим, и нормальный вла­делец произведения туда, как правило, не ездил, а предпочитал махнуть рукой и оставить произведение пылиться за шкафом и раз­рушаться от неподходящих условий хранения.

В общем, в советские времена арт-рынок в городе был, как бы это помягче выразиться, полуподпольным. Напомню, что именно в эти годы государство попыталось организовать новый крестовый по­ход на коллекционеров — прошла волна попыток взятия на учет ху­дожественных ценностей, хранящихся в частных коллекциях. Под­готовка общественного мнения началась с серии статей в "Литера­турной газете", живописавших акульи нравы коллекционеров, го­товых годами, затаившись, ждать смерти старушки, чтобы при еще не остывшем трупе купить у наследников вожделенную тарелку севрского фарфора. В общем, коллекционеры — "не наши люди", но коль уж они есть, пусть живут — вот только отделить их от госу­дарства (как церковь), поставить на учет коллекции, как ставятся Церковные ценности (соответствующие циркуляры вышли в то же время). Отсутствие логики в действиях государства не отменяло обязанности принимать правила игры, установленные этим же го­сударством: не желая тратиться на приобретение произведений искусства и вообще заботиться о памятниках культуры, государство желало ими владеть. Такой вот замкнутый круг (или порочный — как вам больше нравится).

Вот тогда-то я, начинающий музейный сотрудник, и услышала впервые фамилию: Блещунов. Когда Олег Соколов видел, что пе­ред ним вещь более-менее интересная, но понимал, что никаких на­дежд приобрести ее у музея нет, он говорил: "Идите к Блещунову" И прибавлял: "Он возьмет". Почему-то это звучало, как "он помо­жет". Иногда Олег Аркадьевич добавлял: "Это здесь, рядом". Так еще не видя Александра Владимировича, ничего о нем не зная, я уже привыкла, что он — рядом. Рядом с музеем, рядом с нами.

И потом, когда музей устроил, по инициативе тех же Соколова и Млынчика, выставку коллекции Блещунова, и ее успех оказался ошеломляющим, чуть сутуловатая фигура хозяина всех этих разно­стильных, разновременных и вообще "разновсяких" вещей естест­венно вписалась в наш музейный быт. Нескольких из нас, новой ге­нерации музейщиков, он приглашал в дом. О тех уже давно леген­дарных двух комнатах коммунальной квартиры на улице Гарибаль­ди, где жил Блещунов, писалось много. Общая кухня, вход чуть ли не через проходную комнату соседки, полноправные жильцы — две собаки и две кошки — и масса временно находящегося здесь наро­ду: мальчики-квартиранты, ученики-альпинисты, просто друзья и знакомые, друзья друзей и знакомые знакомых.

Припоминание и понимание, то есть, приподнимание завесы над смыслом явления, оставшегося в памяти, — вещи разные. Тогда главной отличительной чертой блещуновского быта для меня была эта многолюдность и разномастность его окружения, увлекатель­ные рассказы, неожиданные люди. Теперь, припоминая, сопостав­ляешь и, кажется, по-иному понимаешь смысл малозначимых тог­да эпизодов. Например, такого: впервые в дом Блещунова я попала на второй или третий день Пасхи. На столе были куличи (в южных наших краях упорно именуемые "пасками"), была и настоящая сырная пасха, а посреди стола в зелени проросшей пшеницы, как полагалось — ягненок из теста. Тогда подобный пасхальный стол — настоящий пасхальный! — был редкостью. Но в моей памяти это воспоминание сопрягается с другим. Как-то, уж не помню по какому поводу, Александр Владимирович спросил у меня (это было в период, когда я была отправлена к нему "в командировку" и еже­дневно весь рабочий день просиживала за составлением списков экспонатов): "Скажите, Люда, верите ли вы в загробную жизнь?". Слегка опешив от неожиданности, я попыталась что-то пролепе­тать, стараясь, как мне казалось, не задеть религиозные чувства по­жилого человека. Но в ответ с удивлением услышала: "Я ведь, зна­ете ли, материалист. Уверен, что там и тогда, после смерти, нет ни­чего". У меня на языке вертелся вопрос: "А как же Пасха, Рождест­во, которые в вашем доме отмечаются по всем канонам?!". Вопрос не прозвучал, и хорошо — ответ пришлось искать самостоятельно. Конечно, лежащей на поверхности причиной была тактичность Александра Владимировича, его беспредельное уважение к чужим убеждениям, мнениям, взглядам. Но дело и в другом.

Теперь я думаю, что Блещунов хранил праздники, даты, события так же, как хранил вещи, ставшие когда-то экспонатами его коллек­ции. Человек не просто умный и многое видевший, а широко мыс­лящий, соприкасавшийся и с советской номенклатурной верхуш­кой, и с миром "государственных тайн", он, безусловно, понимал невосстановимость естественного течения жизни после тех ката­клизмов, которые переносила страна. Но то, что он мог спасти от жестокого шага времени, он спасал. Наверное, поэтому ему понра­вилось мое определение: "Блещунов — не коллекционер, а собира­тель". Коллекция собирается по принципу предпочтения, а у него не было предпочтений — ни в вещах, ни в людях. Он ничего не вы­менивал — а какой же коллекционер без обмена? Ничего он и не выискивал — а что за коллекционер без дезидератов, охоты за вож­деленным произведением? Блещунову все это было чуждо. Пред­ставить, что он "очищает" свое собрание от непрофильных, слабых, второстепенных вещей, чтобы заполнить их место более качествен­ными (по-нынешнему — престижными) так же невозможно, как представить его выпроваживающим из дома скромного посетителя, чтобы освободить место важному гостю. Поэтому его собрание не всегда воспринимали профессионалы-музейщики, да и с коллекци­онерами отношения, кажется, не складывались. Помню, как приве­ли к Блещунову приехавшую из Эрмитажа очень эрудированную и во всех отношениях замечательную даму. Вместо ожидавшегося нами восхищения от знакомства с редкостным человеком последо­вал приговор: "Это же антикварная лавка! Почему он не сосредото­чится на чем-то одном?".

Вряд ли блестящего эрмитажного специалиста по истории фран­цузской живописи XIX в. мог удовлетворить ответ, что "одно" в ин­тересах Блещунова есть, и называется оно "время". Не эпоха, не пе­риод, а время как таковое, воплощенное в предметах материальной культуры... и в судьбах людей, которые эти предметы создали или ими пользовались. Существовавшее когда-то название "Музей ма­териальной культуры" могло бы помочь в определении типологи­ческой принадлежности блещуновского собрания, но судьба распо­рядилась иначе — и справедливее: оно стало просто Музеем Блещу­нова. Если бы не он, эти материальные фрагменты ушедшего вре­мени исчезли бы навсегда, а ведь невосстановимое невосстановимо. На глазах Александра Владимировича уничтожались памятники культуры, церкви превращались в зернохранилища, интеллигенты-ученые в зэков, кладбища в парки культуры и отдыха. Мы можем только предполагать, что при этом он чувствовал и думал. Но то, что он мог спасти, он спасал — спасал от человеческого равноду­шия, невежества и беспамятства. Коллекция буддийских ритуаль­ных предметов из монгольского дацана, снесенного советскими бульдозерами в ходе строительных работ в братской социалистиче­ской (т. е. атеистической) стране — лишь один из примеров.

Вначале, приняв решение передать свою коллекцию городу, он решил действовать по принципу "всем сестрам по серьгам", разде­лив ее, в соответствии с характером экспонатов, между разными музеями города. Но тут в стране заговорили об идее музея личных коллекций, предложенной известным московским коллекционе­ром, доктором искусствоведения Ильей Самойловичем Зильберштейном (кстати сказать, уроженцем нашего города). Александр Владимирович, в отличие от многих, эту идею оценил сразу же и принял как руководство к действиям. Об эпопее создания Музея Блещунова, думаю, расскажут его сотрудники. Я же напомню, что открыт он был как Отдел личных коллекций Одесского музея за­падного и восточного искусства, а Александр Владимирович офи­циально числился заведующим отделом.

Так вот: будучи заведующим отделом и получая соответствую­щую ставку (относительно ее размера как не вспомнить фразу Ана­стасии Цветаевой, сказанную по почти такому же поводу: "жалова­нье было жалобное"), Александр Владимирович продолжал на собственные средства покупать экспонаты для музея... Этой фразой мне хотелось бы завершить текст, который так и называется: "Блещунов и музей".

Дата добавления: 2015-07-20