Мехебель

15 нисана 3771 года, утро

Ветер трепал ветви смоковниц и полы плаща Йосефа, которыми он пытался поплотнее обернуть свои ноги. Гору покрывала предрассветная мгла, и он почти ничего не видел. По крайней мере, не слышно ни стука копыт, ни шума людей, продирающихся сквозь заросли. Вдалеке засветились окошки в домах селян, которые уже собирались выходить в поле. И долина, и склоны гор Гевал и Гаризим возделывались, они были покрыты виноградниками и фруктовыми садами.

«Тит, молю Бога, чтобы ты был в безопасности».

Он повернулся, стиснув зубы, чтобы не закричать – раненое плечо пронзила пульсирующая боль. После того как они спрятались в этом саду, ему практически не удавалось заснуть. Он думал о Тите и перебирал в уме всех людей, которые имели возможность предать их, вспоминал каждый разговор до мельчайших деталей.

Предатель из числа самых близких. Другие не могли знать об их плане. Но кто же настолько ненавидит их, чтобы предать в такой момент, когда они хотят оказать последние почести умершему?

В саду пахло сырой землей и цветами. Он глубоко вдохнул, закрыв глаза, и попытался заставить себя уснуть. С каждым ударом сердца раненое плечо пронзала боль.

По мере того как его дыхание обретало ровный глубокий ритм сна, он слышал голоса, что-то шепчущие ему, какие-то лица плыли пред его глазами…

Привалившись к дверному косяку своего дома у самых городских стен Ерушалаима, я непринужденно поглядываю на прохожих.

Пурпурный свет закатного солнца пробивается сквозь заросли дикого винограда, которыми порос утес из белого известняка, возвышающийся позади моего дома. Тени протянулись до дороги в двадцати шагах от меня. Возле нее на коленях стоит Тит, делая вид, что возится с упряжью. Но сейчас его задача – следить за римскими солдатами. Поскольку я член Синедриона, за моим домом следят, по крайней мере время от времени. Оккупанты опасаются, и небезосновательно, что я симпатизирую радикалам.

Трое именно таких людей тихо разговаривают в комнате у меня за спиной. Иаков и Йоханан, сыновья Зеведея, и Кифа – Камень, которого еще называют «скандайон», камень преткновения, ^[30] из-за угнетающего впечатления, которое он производит на каждого, кто с ним общается.

По дороге громыхает крытая телега, груженная большими глиняными кувшинами. Позади них стоит посуда помельче. Я гляжу, как она проезжает мимо. Сегодня на дороге много людей. Все несут свой товар в город на продажу. Есть и путешественники, прибывшие в Ерушалаим на праздник Песах. К концу недели в городе соберется больше двух миллионов человек со всего света. ^[31]

Я гляжу на дома соседей. Большинство из них располагаются на уступах, вырубленных в известняке, или построены так, что утес образует одну из стен. Мой дом крупнее, чем у остальных, но не намного. Шесть комнат. В саду зияет темная дыра недавно выкопанной гробницы. Я занялся ее постройкой, опасаясь, что моему немощному отцу она может скоро понадобиться. Он умирает уже больше месяца, и я молю Бога, чтобы его страдания поскорее закончились.

– Двое идут, хозяин, – шепчет Тит, вставая.

Я разворачиваюсь к сидящим в доме.

– Они идут, – тихо говорю я.

Слышится шуршание одежды и шлепанье сандалий по каменному полу.

Выпрямившись, я расправляю складки своего желтого гиматия. Под ним на мне простая синяя полотняная туника и сандалии.

Тит вежливо опускает голову, здороваясь с Иешу и Марьям. На них надеты белые туники, завязанные на левом плече, правое плечо обнажено. На головах у них белые гиматии, плотно замотанные так, чтобы скрывать лица, иначе за ними будут ходить толпы людей. Марьям завязала свои роскошные черные волосы в пучок кожаным шнурком. Прическа подчеркивает идеальные черты ее лица, на котором застыло выражение тревоги. Она постоянно опасливо поглядывает на Иешу, хотя тот, похоже, не замечает этого. Он смотрит лишь на меня. Обычный худощавый мужчина среднего роста, ^[32] но его взгляд завоевывает сердца и души всех людей – и мужчин, и женщин. В нем такое спокойствие, такая извечная глубина, что мне хочется смотреть в эти глаза всегда.

– Добро пожаловать, равви. Заходи быстрее в дом, – говорю я, сделав шаг ему навстречу.

Проходя мимо, Марьям слегка касается моего плеча.

Иешу задерживается, глядя на меня. Его длинные кудрявые черные волосы и борода развеваются на ветру, обдувающем утес.

– Спасибо, Йосеф. За все. Я знаю, что мы подвергаем тебя большой опасности. Ты настоящий друг.

– Да, но это не поможет, если нас обнаружат. Пожалуйста, не раскрывай лицо.

Иешу кивает.

Когда он проходит мимо меня, мой взгляд невольно приковывают странные татуировки, покрывающие его предплечья. В его плоть впечатаны мощнейшие магические заклинания. Есть уже много людей, заявляющих, что они исцелились, просто прикоснувшись к этим отметинам. ^[33]

Я еще раз оглядываюсь. Тит качает головой, давая знак, что нет очевидных признаков слежки. Я поспешно вхожу в дом.

После яркого заката мои глаза очень долго не могут приспособиться к полумраку внутри.

Пятеро людей обмениваются приветственными поцелуями, затем Иешу показывает на лежащие на полу коврики.

– Пожалуйста, садитесь. У нас мало времени.

Марьям садится, подогнув ноги, между Иаковом и Йохананом. Кифа остается стоять, лицом к Иешу. Рослый, с волосами соломенного цвета и густой бородой, он всегда выглядит разгневанным. Впрочем, его горячий нрав всем хорошо известен. ^[34]

– Брат, садись, пожалуйста, – говорит Иешу, глядя на Кифу и улыбаясь. – Нам надо многое обсудить.

Кифа, прищурившись, смотрит на Марьям. Вражда между ними, начавшаяся некоторое время назад, становится все сильнее. Они открыто выражают свою неприязнь друг к другу. Кифа машет рукой в ее сторону.

– Учитель, пожалуйста, позволь Марьям покинуть нас, ибо женщины недостойны жизни. ^[35]

В иудейской традиции женщинам не позволялось становиться ученицами знаменитых вероучителей, тем более входить в состав странствующего духовенства. Такое поведение было возмутительным. Кифа просто высказывает то, во что верит большинство мужчин иудейской веры, но не то, что принято среди последователей Иешу. Иешу всегда принимает людей учениками и спутниками в странствиях независимо от того, мужчины они или женщины. Именно такие радикальные идеи и стали причиной происходивших с ним неприятностей. Храмовые власти считают его учение угрозой основам общественной жизни иудеев.

Марьям встает, стиснув зубы.

– Нет, Марьям, останься, – тихо говорит Иешу. – Брат, небеса и земля будут распростерты перед вами, ^[36] отчего же ты беспокоишься о Марьям? – мягко говорит он Кифе.

– Потому что она всегда первая в беседе, – отвечает Кифа, раздраженно взмахнув рукой в ее сторону. – Мешает в кучу слова твоих истинных апостолов. ^[37]

– Учитель, – говорит Марьям, снова поднимаясь, – я уйду, чтобы голос мой не раздражал Кифу.

Иешу поднимает руку, останавливая ее.

– Истинно говорю тебе, что до конца времен тебя будут знать как самого любимого моего апостола и восхвалять как женщину, познавшую все. ^[38] Пожалуйста, сядь, – с нежностью в голосе говорит он Марьям.

Он целует ее в уста, и она снова садится на коврик.

Кифа сжимает кулаки.

– Господи, почему ты любишь ее больше, чем нас? ^[39] Ты так часто целуешь ее.

Иешу вздохнул.

– Я равно люблю всех, кто идет с верой по жизни. А теперь, Кифа, садись рядом со мной, и давайте поговорим о более важных делах.

Кифа, ворча, садится на коврик напротив Марьям, стараясь оказаться как можно дальше от нее.

– Теперь давайте поговорим о делах насущных, – предлагает Иешу. – Йосеф? Ведь Синедрион только что собирался?

– Да, – отвечаю я, выходя вперед. – Ты их очень беспокоишь. Твои последователи множатся и множатся, и Синедрион опасается, что в канун Песаха это может обернуться бунтом. Многие необразованные люди уже кричат на каждом углу, что ты – мессия, «царь предреченный», который сбросит иго римлян и восстановит царство Израиля.

– Я такого никогда не говорил, Йосеф.

– Знаю, но очень сложно обуздать подобные настроения. Люди ищут спасителя, их ненависть к Риму, словно просмоленный факел, готова вспыхнуть в любое мгновение. Синедрион опасается, что в эти святые дни люди объединятся вокруг тебя.

– Весь Синедрион или отдельные его члены?

Я пожимаю плечами.

– Не все, но самые влиятельные. Первосвященник Каиафа сказал, что если мы позволим тебе и дальше вести себя так же, то люди восстанут, а римляне пришлют войска и уничтожат и Храм, и весь наш народ. ^[40]

– А член Синедриона Анна? Что он говорит?

Анна, бывший первосвященник и богатый делец, занимался тем, что продавал ягнят и голубей, необходимых для совершения жертвоприношения. Я не знаю всех подробностей, но слышал, что между семьями Анны и Иешу уже в течение нескольких поколений существует кровная вражда.

– Анна утверждает, что ты зелот, возможно, даже один из тайных вождей этого движения. Сказал, что ты называешь себя Сыном Человеческим, подобно тому, как другой тайный вождь зелотов именует себя Сыном Отца. Что зелоты, пытаются воплотить пророчества ессеев о пришествии двух мессий ^[41] – машиаха Израиля и машиаха Аарона.

Иешу склоняет голову и некоторое время просто смотрит в пол.

Йоханан оглядывается.

– Учитель, – говорит он. – Но ведь все это преходяще. О чем же они беспокоятся? Они должны забыть о политике и устремиться к грядущему Царству Божиему.

У Йоханана блестящие карие глаза и роскошные кудрявые волосы каштанового цвета.

– Царство Божие распространяется по всей земле, но люди не видят его, не понимают его, ^[42] – отвечает Иешу, не поднимая взгляда.

Его слова словно вонзаются мне в сердце. Я не избранный, не апостол, просто полезный человек, оказавшийся поблизости, но я благодарен судьбе за возможность находиться в присутствии этого человека. Так часто слова его открывали мне глаза, позволяя узреть рай, в который я не имел сил верить.

– Что еще, Йосеф? – спрашивает Иешу, посмотрев на меня. – Что-нибудь еще они говорили?

– Не слишком много. Во время праздника Синедрион отвечает за мир между евреями и римлянами. Боюсь, они сделают все необходимое, чтобы достичь своей цели.

– Включая арест Иешу? – спрашивает Марьям.

– Боюсь, они могут пойти и на это, хотя пока никто такого не предлагал. Члены Совета семидесяти одного больше опасаются, что его арестуют римляне и им придется его защищать. Люди так любят его, что будут ждать от Совета хоть каких-то действий по его спасению.

Марьям протягивает руку и касается края гиматия Иешу.

– Пожалуйста, не делай этого. Слишком опасно.

– Не слушай Марьям, – вступает в разговор Кифа. – Она труслива, подобно всем женщинам. Мы должны войти в город, как и собирались. В этом весь смысл!

– На каком основании Синедрион может арестовать меня? – спрашивает Иешу, не сводя с меня взгляда.

– Обвинить в подстрекательстве. Надеюсь лишь, что они не станут обвинять тебя в занятиях магией. Если тебя признают виновным в этом, то приговорят к побиению камнями до смерти.

– Это лучше, чем быть обвиненным в занятиях магией римлянами. Тогда наказанием будет распятие, – говорит Кифа.

Иешу хмурится.

– Я молю Бога, чтобы Он не допустил этого, – очень тихо говорит он.

От его слов Марьям плачет, но я не могу сказать, это слезы гнева или печали.

– Иешу, – начинает она, – к распятию может приговорить лишь сам префект Понтий Пилат. Безусловно, Синедрион не отдаст такое дело на рассмотрение префекта. ^[43]

Все смотрят на меня.

– Если честно, не знаю. Думаю, сомнительно, чтобы Синедрион стал беспокоить префекта по такому вопросу, но с уверенностью сказать нельзя. Каиафу просто ужасает возможность восстания.

– Значит, мы должны войти в Ерушалаим и принять свою судьбу, – говорит Кифа. – Господи, я готов отправиться вместе с тобой хоть в тюрьму, хоть на казнь, если это необходимо.

Иешу едва заметно, с грустью улыбается, будто он знает нечто, чего не ведает Кифа, и это печалит его.

– Мы войдем в Ерушалаим, как и было задумано, – говорит он, шумно выдохнув и поплотнее натягивая гиматий. – Конец света грядет. Царство Божие должно быть открыто для всех.

Он встает, а вместе с ним и его последователи. Один за другим они выходят из моего дома в лиловые предрассветные сумерки.

Когда внутри остаемся лишь мы трое, Иешу смотрит на Марьям.

– Ты вела себя так тихо, – говорит он. – Я надеялся, что ты скажешь больше.

– Я все время думала о Кифе. Я боюсь его, он ненавидит женщин, причем всех. ^[44]

– Не Кифа определяет, кому говорить и кому молчать, Марьям. Кого бы ни наделял Дух Святой божественным правом говорить, неважно, мужчина это или женщина. Ты не должна позволять ему заставлять тебя молчать. Мне нужно слышать твои слова.

Марьям глядит на меня.

– Иешу, я знаю: ты считаешь Кифу достойным доверия, но я другого мнения о нем, – шепчет она. – Он лишен веры и переменчив. Боюсь, ты узнаешь его истинную суть лишь…

– Достаточно, – вежливо прерывает он ее и снова целует в уста.

Они глядят друг другу в глаза. Тихий и прекрасный момент. Ходят слухи, что она его любовница, но ни он, ни она никогда не говорили об этом открыто. До сих пор я слышал от Иешу слова о его любви всего к двум женщинам – Марьям и ее сестре Марфе.

Она смотрит на него.

– Учитель, пообещай мне, что не станешь рисковать собой хотя бы в эту неделю. Я не вынесу, если…

Она не может закончить фразу.

– Если я умру? – заканчивает за нее Иешу, ласково улыбаясь.

Ее глаза наполняются слезами.

– Разве я не говорил тебе, Марьям, что и мужчина, и женщина становятся в точности тем, что они видят перед своим внутренним взором? Если ты видишь смерть, придет смерть. Если ты видишь свет, снизойдет свет. Если…

– Если видишь машиаха, станешь им, – заканчивает она. – Если видишь Отца, станешь Им. Смотри внутрь себя, и узришь, кем станешь. ^[45]

– Правильно, – хвалит он ее, гладя по волосам. – Мы здесь пробыли достаточно долго. Надо идти. Нельзя подвергать Йосефа еще большей опасности.

– Да, учитель.

Марьям выходит наружу.

Иешу задерживается. Он смотрит на меня.

«В этих глазах можно утонуть», – думаю я, не в силах оторвать взгляд.

– Йосеф, если случится худшее, не попросишь ли ты Совет семидесяти одного о том, чтобы они не передавали мое дело на рассмотрение префекта? Я бы предпочел, чтобы меня судил мой народ.

Его слова, как кинжал, пронзают мое сердце.

– Конечно, если до этого дойдет. Но все же постараемся сделать так, чтобы ни Совет, ни префект не обвинили тебя ни в каком преступлении.

Иешу кладет мне руку на плечо и прикрывает глаза, словно наслаждаясь последними мгновениями, проведенными со мной. Он улыбается, но как-то слабо и неуверенно.

– Я пришел, чтобы распять мир, ^[46] Йосеф. И не думаю, что это можно повернуть вспять сейчас.

Он минует меня и выходит за дверь.

То было утро десятого нисана, дня, который я не забуду никогда…

Йосеф внезапно проснулся. Его сердце колотилось. От резкого движения рана на плече открылась, и он прикусил губу, чтобы не закричать от боли. По плечу снова потекла горячая кровь, пропитывая одежду. В небе появились первые отблески рассвета, и звезды начали блекнуть.

– Матья, просыпайся, – сказал Йосеф, протягивая руку к своему товарищу. – Уже почти рассвело.

Юноша перекатился на спину и принялся тереть глаза руками.

Почти всю ночь они бегали взад и вперед по скользкому от грязи склону горы, скрываясь от солдат. Йосеф и не помнил, сколько раз за это время они спотыкались и падали. Но одеяние Матьи красноречиво свидетельствовало о том, сколь трудно им было убежать от преследователей. Оно было изорвано в клочья и покрыто грязью. Сквозь дыры виднелись ссадины и синяки.

Йосеф посмотрел на свою одежду. Она была в таком же состоянии – драная, покрытая засохшей грязью. А на плече его одеяние пропиталось кровью и прилипло к телу. Матье пришлось оторвать полосу от низа плаща и перебинтовать Йосефу плечо. Роскошная ткань цвета индиго выглядела ужасно. Золотые нитки торчали в прорехах, как какая-то дурацкая бахрома. Зашить не удастся, придется его выбросить.

Йосеф провел рукой по своему округлому лицу, безуспешно пытаясь привести покрытые грязью волосы хоть в какой-то порядок. Матья сел.

– Ты думаешь, они до сих пор нас ищут? – спросил он.

– Еще бы. Если мы не доберемся до дома твоих друзей раньше, чем окончательно рассветет, то точно погибнем.

Дата добавления: 2015-07-25