Мыслете 4 страница

– А потому отсталый, что дальше своего носа ничего не видите, – объяснил тесть, – и государственного подхода к обчественным процессам не проницаете.

Бенедикт немного приуныл: это верно, государственный подход ему плохо давался. Пока не пришлют в Указе разъяснения, он государственного подхода к делам не проницал, понимал по-простому. Когда растолкуют, – тогда да, тогда проницал. А государственный подход, – он всегда с вывертом: ты думаешь, надо так толковать, – ан нет, толковать надо не так, а эдак. Сам нипочем не догадаешься.

– Вот и на Болезнь, – продолжал тесть, – у вас взгляд неправильный.

– Я слыхал, – осторожно сказал Бенедикт, – что это традиция.

– Какая традиция?

– А лечить. Что раньше от книг радиация была, вот и лечили, у кого книга. А теперь двести лет прошло, так это уж все равно. Такая традиция. Я слыхал.

Тесть сильно свет глазами пустил. Скребанул по полу, чуть половицу не выворотил.

– Бенеди-и-икт! Иди сюда, любиться будем! – позвала Оленька из соседней горницы.

– Лежи, жди! – прикрикнул тесть. – У нас разговор служебный! Мировоззренческий!.. Стало быть, так… Не в книгах Болезнь, мил человек, а в головах.

– Вроде насморка?

– Хуже. Вот ты говоришь: гвозди. Хорошо. Раньше гвоздей не знали, так?

– Так.

– Что ж, без гвоздей лучше было, что ли?

Бенедикт подумал.

– Хуже было.

– Верно. Стало быть, раньше было хуже. А теперь лучше. Улавливаешь?

– Вроде улавливаю.

– А еще раньше – еще хуже. А допрежь всего – вообще Взрыв. Это что же, хорошее дело, как по-твоему?

– Не приведи Господь!

– Ну вот. Стало быть, двигаться нам надо куда? – вперед. Ты когда по улице идешь, разве пятиться станешь? Нет, ты вперед глядеть будешь. Для чего и глаза на лбу, а не на заду, верно? Природа нам указание делает.

– Верно, – признал Бенедикт.

– Только вперед, и никак иначе. А я вот, к примеру, как я есть Главный Санитар, буду путь освещать. – И пустил луч, как все равно луна взошла. – Теперь прояснение наступило?

– Нет, – сказал Бенедикт.

– Опять нет. Ну что ты будешь делать… Ну хорошо. Отсталость, – объяснил тесть, – в обчестве большая. А человек человеку – брат. Ну-к, может брат брату не подмочь? Кто он после этого будет? Плохой человек, михрютка! Подмочь, подправить – это первое дело. А то некоторые как рассуждают: моя хата с краю. Хорошо это?

– Вроде нехорошо. Это мараль.

– Верно. А как подмочь?

– Не знаю.

– А ты подумай.

– Ну, не знаю… Накормить?

– Хэ! Рассудил! Да ведь если кормить да кормить, да кормить да кормить, так людишки и работать бросят. Один ты работать и будешь, на них стараться. А ну как у тебя еда вся выйдет? Где новую взять? Откуда ж еда, если никто не работает? Нет! Думай еще.

Бенедикт стал думать: как подмочь брату. Правда, у него брата не было, и думать было несподручно. Представлялся кто-то докучный, долговязый: сидит будто на тубарете и нудит: «Бра-а-ат… Помога-а-ай… Помога-а-ай, бра-а-ат…» И не захочешь, а по шее дашь.

– Может, постеречь чего? Пока он там ходит?

– Ага. Вот и стой столбом до вечера. А он тем временем – по бабам.

Бенедикт рассердился на брата: вот ведь стервец! Что же ему надо-то?

– Сдаешься, – покачал головкой Тесть. – Ну ладно. Вот давай мы с тобой так рассудим. Ты репу садил?

– Садил.

– Садил. Хорошо. Стало быть, технику знаешь: посадишь репу и ждешь. Ждешь ты, скажем, репу, – а не знам чего вырастет. Половина – репа, половина – сорная трава. Ты траву полол?

– Полол.

– Ладно. Значит, знаешь. Что ж тебе и объяснять. Ежели репу вовремя не прополешь – все поле сорняком зарастет. А репа-то сквозь сорняк и не пробьется. А? И кормить нечем, и сторожить нечего. Так-то!

– Верно, – признал Бенедикт.

– А еще бы не верно. Теперь следи. «Репку» читал? Переписывал?

– Сказку? Читал: посадил дед репку, выросла репка большая-пребольшая.

– Но. Только это не сказка. А притча.

– Что значит притча?

– Притча есть руководящее указание в облегченной для народа форме.

– И чего ж тут указано? – удивился Бенедикт.

– А вот плохо ты читал! Тянет дед репку, а вытянуть не может. Позвал бабку. Тянут-потянут, вытянуть не могут. Еще других позвали. Без толку. Позвали мышку, – и вытянули репку. Как сие понимать? А так и понимать, что без мыши – никуда. Мышь – наша опора!

А ведь верно! Вот как Тесть объяснил, – так все сразу понятно стало, все и сошлось. Большого ума человек.

– Так что в обчем и целом, – заключил Тесть, – картина у нас выходит такая: коллектив опирается на мышь, как есть она краеугольный камень нашего счастливого бытия. Это я тебе излагаю обчественную науку, не верти головой. И опершись таким манером, тянет что может. Репу – хорошо, а нет репы, – так хвощ, али ржавь на худой конец.

– Это точно. Верно говорите. У меня о прошлом годе всю ржавь из чулана стянули! Я пришел, – двери настежь, все вынесли!

– Хорошо, вот ты уже думать начал. Ну а как ты понимаешь свою задачу?

– Какую?

– Какую! Да полоть!

Бенедикт крепко подумал.

– Полоть?.. Хм. А надо полоть?.. А! Воров ловить?

– Каких воров!.. Соображай! Кто это – воры?

– Воры? Это которые крадут.

– Ну? А кто крадет?

– Кто крадет… кто крадет… да все крадут.

– То-то! – засмеялся Тесть. – Все крадут! Кого же ты ловить собрался? Себя самого, что ли? Экой ты забавник.

Тесть открыл рот и посмеялся как следует. Бенедикт отворотил голову: уж очень дух у него изо рта нехороший.

– Ну дак как ты свою задачу понимаешь?.. Сдаешься?.. Да лечить! Лечить надо людей, золотой ты мой!

Бенедикт похолодел.

– Кто – я?

– Ну а кто же? Конечно, ты! Вот отъешься маленько, – малый крюк тебе дам, а попривыкнешь, руку набьешь, – и большой выслужишь.

– Я не могу, нет, нет, нет, я не могу, как же… я не могу крюком, нет, нет, нет… тьфу, тьфу, тьфу, не могу, нет, нет, нет…

– Ну вот, пожалте! Объяснял я тебе, объяснял, вроде так ты хорошо слушал, и нате: не могу! А ты через не могу! Есть у тебя долг перед обчеством али нет? К светлой жизни народ должен прийти али нет? Брату подмочь надо? Надо! Не спорь. Задача у нас, мил человек, благороднейшая, а народ отсталый, недопонимает. Страхи глупые, сплетни распускает. Дикость!

Бенедикт затосковал. Только что все понимал, и вот тесть как-то вывернул – и опять ничего не понятно, а только тоска.

– Так что: книги читать нельзя, что ли?

– Почему нельзя? – удивился тесть. – Читай на здоровьичко, у меня цельная библиотека старопечатных, есть и с картинками. Я тебе доступ сделаю.

– Так а зачем лечить?

– Опять двадцать пять! Потому что Болезнь!

– Я ничего не понимаю…

– Не все сразу. Поймешь.

– Ну а вот… вот вы сказали, что мышь – наша опора. А отчего у нас в доме мышей нету?

– Оттого у нас мышей нету, что у нас жизнь духовная. Нам мышь без надобности.

Ук

Старопечатных книг у тестя – целый склад. Когда Бенедикт доступ к книгам-то получил – и-и-и-и-и-и! – глаза-то у него так и разбежались, ноги подкосились, руки затряслись, а в голове паморок сделался. Горница такая просторная, на самом верхнем этаже, и с окнами, а вдоль стен все полки, полки, полки, а на полках-то все книги, книги, книги! И большие, и маленькие, всякие. Которые совсем с ладошку, – а буквы в них большие. А которые большие – а буквы в них малые. Есть книги, – а в них картинки, да не простые, а цветные! Право слово, цветные! Цельная книга цветных картинок, а на них бабы голые, розовые, – и на траве сидят, и на тубарете, и в раскорячку, и по-всякому! Которые тощие, как метла, а другие ничего, полненькие. Одна вон на лежанку лезет и одеялку откинула, – ничего бабец. Ничего.

Полистал дальше, – мужики какие-то идут себе куда-то, идут, идут, с граблями, – должно, репу сажать.

Потом море, а на нем ладья, а над ней на палках простыни. Видать, постирушку затеяли и сушат. Но дак оно и удобно: вон в море воды сколько.

Опять отлистал назад, где баба на лежанку лезет. Хорошая баба. Вроде Оленьки, только личико без сметаны.

Потом еще много голубчиков на зверях сидят, – звери эти вроде козляка, но без бороды. Тесть сказал: это конь. Конь. Ага. Это, значит, вот он какой, конь. Страшный какой. Но а эти-то сели на него и не боятся.

Потом цветы цветные. Горшок, а из него цветы торчат. Это скучно. Потом вообще все закалякано, не разбери поймешь чего. Тоже скучно. Потом еще полистал, а там картинка такая: ничего на картинке нет, один лист белый, а посередь черная дыра квадратная. Больше ничего. Вроде как конец всему. Смотрел на дыру, смотрел, – вдруг так что-то страшно стало, как во сне. Захлопнул быстро книгу и бросил.

В других книгах тоже картинок без числа. Бенедикт три дня на полу сидел, листал. Чего только не нарисовано, и-и-и, Боже ты мой, Господи! Девушки такие приятные с дитем сидят, смеются, а вдали белые дороги, зеленые холмы, а на холмах города горкой, светлые такие, голубые али розовые, как заря. Мужики сурьезные, важные, на голове шапка блином, на грудях цепь желтая, рукава пышные, как у бабы. А то целая толпа голубчиков, и ребятенки малые с ними, а только все голые, только тряпки цветные на них накручены, и будто летят куда вверх, а цветов да венков набрали, – ужасти. А должно, на прополку всем семейством ходили, а лихие люди их ограбимши, зипуны-то посрывамши.

Раз знакомое что-то на глаза попалось – никак, «Демон». Точно. Это что Федор Кузьмич в дар преподнес. Бенедикт долго сидел – аж ноги затекли, смотрел на «Демона», думал. Вот одно дело других слушать, а совсем другое – самому видеть: точно это, не наврали, не Федор Кузьмич книги пишет, а другие голубчики. Вот приглянулся, видать, Федору Кузьмичу, слава ему, этот демон, он хвать – и выдрал картинку-то из книги-то. Вот ведь какой, – маленький, да удаленький. А как-то горько: обманул Бенедикта, обставил, за дурака посчитал.

После этих книжек сны снились цветные, с сердцебиением. Все больше холмы зеленые, муравой укрытые, да дорога, а будто бежит Бенедикт по той дороге легкими ногами, и сам дивится: до чего бежать-то легко стало! А на холмах деревья, а тень от них резная да бегучая: солнце сквозь листья играет, на мураве пляшет. А он бежит себе да смеется: вот до чего же легко, рассказать бы кому! А никого и нетути, все будто попрятамшись. А тоже ничего: когда надо, выйдут, вместе с Бенедиктом смеяться будут! А куда он бежит, он не знает, а только ждет его кто-то и радуется, похвалить хочет: хороший Бенедикт, хороший!..

А то будто он вроде как летать умеет. Невысоко, правда, и недолго, но все-таки. Это тоже на дороге, но вроде темно. И тепло. Лето, стало быть. Вот будто на Бенедикте штаны белые, и рубаха белая тож. И вот будто он понял: ежели ногой от земли оттолкнуться, а потом спину-то эдак прогнуть, а руками в стороны разводить по-лягушачьи, то прямо по воздуху плыть можно, аршин десять можно проплыть. А потом сила эта вроде как иссякает, дак опять ногой оттолкнуться, и опять плыви. И будто Бенедикт это кому-то показывает, разъясняет. Вот, дескать, как это просто, только спину прогнуть, а животом к земле, а руками, дескать, вот эдак. Проснешься – вот жалость: умел ведь летать-то, а к утру забыл.

А раз приснилось, будто хвост у него вырос кружевной да резной, весь белый, как у Княжьей Птицы. Вот он голову через плечо обернул и на свой хвост смотрит… А в горнице темновато и прохладно, и окошко низкое. И солнце в окошко утренним светом бьет и по белым перьям мелкой радугой дробится, дрызгами искристыми. А он хвост то распустит, то снова подберет, и смотрит, как искры по белому играют, как вот снег бывает пушистый, летучий. И уж так ему этот хвост нравится, так уж нравится, – сейчас бы пригнуться, да в окно порхнуть, да на ветку, да по ветке пройтись: ко-ко-ко. Да только хвост этот немного болит, и ходить с ним несподручно. Вот уж он не у окошка, а по лестнице какой-то спускается, а хвост за ним шуршит, по ступеням волочится, тугой такой, прохладный, и еще пышнее стал. И входит Бенедикт в горницу, а там семья. За столом сидят и смотрят… Лаптями елозят. И смотрят так сурово, с осуждением, али гневом, на Бенедикта. Бенедикт тоже смотрит – а он голый. Забыл штаны надеть, али потерял, али что. А надо обедать. Вот он за стол садится, и хочет хвостом срамоту прикрыть, и так, и эдак, а не выходит, потому как хвост короток. Как же так: сейчас ведь длинный был, волочился, а тут вдруг короток. Он его руками-то нашаривает, голову вывертывает, из подмышки на него смотрит, а хвост уж не тот. Потемнел, и рябой весь, и перья в руках остаются: тронешь – отваливаются…

Вот чудь какая приснится! – не знаешь, что и думать. А когда все книги с картинками пересмотрел, за другие взялся. Сначала глаз старопечатные буквы не брал, вроде как соскакивал. А потом приноровился, будто так и надо. Будто Бенедикт всю жизнь только и делал, что запрещенные книжки читал! Сначала хватал все без разбора, а потом решил в этом деле порядок навести. Все подсчитать и по порядку расставить. Книги с полок сгреб на пол и по-своему все переделал. Первое время по цвету книжки расставлял: в этот угол желтые, в тот – красные. Не то что-то. Потом по размеру книжки ставил: большие – туда, малые – сюда. Самому не понравилось; а почему не понравилось, потому что на каждой книжке, слышь, на коробке ее обозначено: кто писал. Скажем, Жюль Верн. Так он и большую книжку, коричневую, сочинил, и малую, синенькую. Как их в разные углы пихнешь? – их надо вместе. Потом закавыка вышла: есть книжки, а называется журнал, а там не один голубчик сочинямши, а целых десять, да каждый – свое. Эти журналы надо тоже вместе, по цыфрам: сначала номер один, потом номер два, а потом, – что же? – надо номер три, а третьего-то и нет, а сразу семь. Что такое? А нету! Вот досада-то. Может, где завалялось, потом отыщется. А журналы разные, а названия у них чудные, которые понятные, которые нет. Вот «Звезда», это понятно. Это ж дураком надо быть, чтоб не понять. А вот «Кодры», что за «Кодры»? А должно, ошибка вышла, а надо: «кадры». А Тетеря так девушек встречных называет. Бенедикт чернил из ржави сварил, палочку обстругал, навел порядок, все переправил. А в этом журнале про девушек, правда, много понаписано.

А вот есть «Вопросы литературы». Бенедикт посмотрел: никаких там вопросов, одни ответы. А должно, был номер с вопросами, да пропал. Тоже жалко.

А есть журнал «Картофель и овощи», с картинками. А есть «За рулем». А есть «Сибирские огни». А есть «Синтаксис», слово какое-то вроде как непристойное, а что значит, не понять. Должно, матерное. Бенедикт пролистал: точно, матерные слова там. Отложил: интересно. На ночь почитать.

А есть «Задушевное слово». «Вестник Европы». «Весы». Эти какие-то не такие, сильно плесенью пахнут, но это неважно, а вот там среди букв, почитай, в каждом слове, еще какие-то буквы, науке неизвестные. Бенедикт думал, это не по-нашему, а по-кохинорски, а потом приловчился читать, и ничего, перестал лишние буквы замечать, будто их и нету.

А некоторые голубчики расстарались, сочинили книги аккуратненькие, одинакового размера и в одинаковый цвет покрашены, а называется «собрание сочинений». Вот Золя, например. Или Антонина Коптяева. А в этих собраниях еще чего учудят: портрет голубчика, что сочинял, нарисуют. Такие портреты смешные, ужасти. Вот голубчик Сергей Сартаков: уж такое личико неудобосказуемое, на улице повстречаешь, – шарахнешься. А тоже сидел, сочинял. Много сочинил.

Которые книги трепаные, грязные, листы с них вываливаются, а которые – уж такие чистенькие, как вчера сделаны. Любо-дорого посмотреть. Скажем, Антон Чехов. До того книга у него трепаная! Видать, криворукий мужик, забулдыга. Может, подслеповатый был. Вон на лице у него, на глазках – Последствие: оглобелька, и веревка с нее висит. А вот Коптяева, видать, баба чистая, себя соблюдает. Уж такая книжечка, можно сказать, нетронутая. Коптяеву тоже себе на ночь отложил.

Тесть пришел, посмотрел, как Бенедикт все переставил, – похвалил:

– Я смотрю, ты культуру любишь.

– Культуру страсть как люблю.

– Дело хорошее. Мы тоже читать любим. Другой раз в кружок сядем, читаем.

– М-м.

– А то есть которые культуру не уважают, портят.

– М-м.

– Страницы вырывают, немытыми руками листают.

– Ага… Это кто?..

– Есть такие…

Постоял, подышал, – вся горница нехорошим пропахла, – и ушел.

Вот Бенедикт с утра, не пимши-не емши, только морду ополоснет, – и читать. Зовут обедать, – вот досада, на самом интересном месте оборвут! Сначала он так делал: быстро сбегает, накидает в рот чего ни попадя, – и опять к книге. А потом сообразил: можно и за столом читать. Даже вкуснее, и времени не теряешь. Семейство, конечно, обижается. Теща обижается, что Бенедикт ее стряпню мало хвалит, Оленька, – что он в книжках про баб вычитывает, а она сидит одна, как дура. Тесть вступается: оставьте его, это искусство.

Оленька воет:

– Он книжки читает, а на меня никакого внимания!

Тесть на защиту встал:

– Не твоего ума дело! Молчи! Читает – значит надо.

– Чего он там читает-то? Он про баб читает! А на жену не смотрит! Вот порву все книжки-то ваши!

– Ничего не про баб! Вот, написано: «Роджер вынул пистолет и прислушался. Скрипнула дверь». А не про баб.

– Видишь? Он не про баб.

– Ну конешно! Не про баб! Чего ж он писдолет-то вынул, срамник?

– Дак сейчас мистер Блэк войдет, а он его по балде пистолетом. Роджер-то. Он за портьерой спрятамшись. Не мешай.

– Какой такой мистер Блэк?

– Семейный нотариус. Не мешай.

– Чего ж он семейному человеку свой писдолет выкладывает? Свою семью заведи да и выкладывай!

– Вот то-то ты и есть дура! – это тесть ей. – Семья семьей, а производственный процесс знать надо. Муж твой тебе не для забавы даден, а как есть он гражданин обчества, кормилец и защитник. Тебе хиханьки, а ему учеба. Зять!

– М?

– Ты еще «Гамлет» не читал?

– Нет еще.

– Прочти. Нельзя пробелы в образовании… «Гамлет» обязательно прочесть надо.

– Хорошо, прочту.

– Еще «Макбет» прочти. Ох, книга хорошая, ох, полезная…

– Ладно.

– «Муму» обязательно. Сужет очень волнующий. Камень ей на шею, да и в воду… «Колобок» тоже.

– «Колобок» я читал.

– Читал?! Здорово, да?

– Ага.

– Как-к она его!.. Ам!.. Лиса-то… Да, брат, лиса – это, знаешь… Лиса она и есть… Лисанька… Ам!

– Да, жалко…

– При чем тут!.. Это ж искусство! Тут, брат, не жалко, а намек… Понимать надо… Басни Крылова читал?

– Басни начал.

– Хорошие есть… «Волк и ягненок». Хорошая. «Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать!» Поэзия.

– Я больше люблю с приключениями.

– А-а, чтоб не сразу?.. А вот «Охотники за головами», желтенькая. Непременно прочти.

– Слушайте, да не мешайте мне! Прочту я! Вы мне мешаете! Дайте почитать спокойно.

– Все, все! Молчим! – Тесть палец к губам приложил. – Работай, учись спокойно. Молчим, молчим.

Ферт

Пришла весна с большими цветами. Проголубело за окном, – только и заметил Бенедикт, что свету прихлынуло, читать виднее стало. Отвел пузырь, что окошко застил, – вона! все луга-поляны муравой давно покрылися, уж и лазоревые цветики сходят, черед желтым. Ветер медовыми волнами налетает, в дальние страны зовет, тридевятые царства-государства проведать, долбленую ладью на чистую речку спускать, к морю-окияну путь держать! А только Бенедикту этого не надобно. Все у Бенедикта в книгах, словно бы в тайных коробах, свернутое, схороненное лежит: и ветер морской, и луговой, и ненастный, и снеговой, и который зефиром звать, и синий, и песчаный! Ночи беззвездные и ночи страстные, ночи бархатные и ночи бессонные! Южные, белые, розовые, сладчайшие, иссушающие! Звезды золотые, серебряные, голубые, зеленые, и как соль морская, и бегучие, и падучие, и зловещие, и алмазные, и одинокие, и бедой грозящие, и путеводные, слышь, – и путеводные! Все ладьи всех морей, все поцелуи, все острова, дороги все и города, куда дороги те ведут, все городские ворота, щели и лазы, подземелья, башни, флаги, все кудри златые, все косы черные как смоль, оружья гром и бряцание, облака, степи, да опять ветры, да опять моря да звезды! Ничего ему не надо, все тута!

Богач – вот он кто. Бо-гач! Бенедикт подумал про себя: «бо-гач», – и сам засмеялся. Визгнул даже. Сам себе мурза! Салтан! Все у меня в руке, в кулаке, в буковках малых: и природа вся неохватная, и жизни людские! Стар и млад, и красавицы несусветные!

А еще что в книгах-то хорошо: красавицы эти, что меж страниц платьями шуршат, из-за ставень выглядывают, из-под занавесей кружевных, узорных; красавицы, что руки белые заламывают, с распущенным с волосам под ноги коню бросаются, гневными взглядами вспыхивают, – сама в слезах, а талия в рюмку какую-то; что разметываются с сердцебиением на лежанке, а вскочив, диким взором поводят окрест; что семенят боязливо, потупив синие очи; что пляшут пляски огневые с розой в волосах, – никогда эти красавицы по нужде не ходят, никогда оброненное с полу, кряхтя, не подбирают, не пучит красавиц-то этих, ни прыща у них не вскочит, ни ломоты в пояснице не бывает. Перхоти в златых кудрях у них не водится, вошь малюткам своим гнездышка не вьет, яичек не откладывает, стороной обходит. Да и кудри те златые – они ж у них цельные сутки кудрявятся, а того не сказано, чтоб полдня с колобашками сидеть. Не случалось им ни чавкать, ни сморкаться, спят тихо, щеками не булькают, никакая Изабелла али Каролина со сна не опухши; зевнув – зубами не клацают, вскакивают освеженные и распахивают занавеси. И все радостно кидаются в объятия избраннику, а избранник-то кто же? избранник – Бенедикт, зовись он хоть дон Педро, хоть Сысой.

А то: весна! Зачем ему весна? Весной одно хорошо: читать светлее. День длинней, буквы видней.

Летом велел гамак себе на галерее подвесить. Над гамаком навес легкий, от блядуниц защита. Никакой у них совести, у блядуниц, ни самомалейшей: где карниз увидят, там и сядут, оттуда и курлычут и гадят. Ладно если в волосья попадет, а ну как на книгу? Двух холопов по бокам приставил, чтоб опахалами помавали и всякую мошку али комарье от него отгоняли. Девку-качалку приставил, чтоб гамак качала, али сказать, колебала, но не сильно, а так, чуть-чуть. Другую – чтоб беспрестанно прохладительные запивки подносила: ягоду кизил толкла, канпот с ее варила и колотого леду туда побольше пехтала, а этого леду еще с зимы запасено, всю зиму работники на реке лед рубили и в холодном подполе хоронили. А этот канпот хорошо через соломинку пить: срежут траву какую, если не ядовитая, высушат, а внутри ее трубочку видать, а через ту трубочку напитки пить.

Вот уж муха пошла злая и крупная, крыло у ней в синеву отливать стало, глазки радужные, а нрав неуемный; два работника умаялись отгонямши, третий на подмогу прибежал; стало быть, осень. Поднял глаза: и правда осень, брызнет дождем из тучи, не дай Бог книгу намочит. Перебрался в терем.

Хер

День был обычный, четверг. Падал снежок, ничто не предвещало. А и в книжках так: ежели ничто не предвещает, всегда особо оговаривают: не предвещало. А уж ежели предвестит, то держись: и птица каркнет, и ветер эдак завывает, и зеркало треснет, а зеркало это у старинных людей вроде доски было, и они, в ту доску глядя, себя видели, вроде как мы, когда в воду смотрим.

Сели обедать.

Бенедикт раскрыл «Северный Вестник», седьмой номер, на редкость крепенький, нитками прошитый и проклеенный, разломил журнал, чтоб не закрывался, и локтем нажал, и еще миской с супом придавил.

Теща:

– Доедай, зять, каклеты стынут.

– М-м.

– Каклеты хорошие, жирные.

– М-м.

– С грибышами упарены. Поди, час в печи томила.

Оленька:

– А еще хорошо к каклетам пюре с репы.

Тесть:

– Пюре, почитай, ко всему хорошо.

– Нет, к каклетам – особливо.

– Ну да и то сказать: не кажный день каклеты парим.

– Не кажный.

«……», – читал Бенедикт, бегая уже привычными глазами по строчкам, – «……».

– А о прошлом годе, помните, кусай-травы набрали да с репой масседуан сварганили.

– А то.

– А еще бы для духу козлякового сыру в масседуан-то наблякать, оно бы еще вкусней было.

– А то.

– А еще вермишель хорошо.

– А еще бы не хорошо.

– А кабы в вермишель маслица, да травок лесных, да кваску чуток, да запечь, да протомить, а как заскворчит – на стол.

– А сверху – грибышей толченых.

– Ага.

– А к этому вертуту рассыпчатую, орешками фаршированную.

– С папоротом.

– Но.

– Опосля пряники. Плетеные.

– Зачем плетеные. На поду лучше.

– Ща, на поду. На поду они с горчинкой.

– Но? И чего? Оно и хорошо.

– Чего ж хорошего? Плетеные куды лучше. В их яйцо кладут.

– Что ты понимаешь. Плетеные!.. Еще скажи: блины!..

– А что блины? Что блины-то?

– А то, что неча!.. Блины!.. Тоже мне!..

– А чего тебе?

– А ничего! Вот чего!

– Ну и ничего! А то: блины!..

– А вот и блины!

– Сама ты «блины».

– Да я-то вот блины. А ты-то что?

– А ничего!

– Ну и молчи!

– Сама молчи!

– Ну и помолчу!

– Ну и помолчи!

– Ну вот и помолчу! «Блины!»

– Ну и молчи! Тише будет!

Помолчали. Жуют. Бенедикт страницу перевернул, миску переставил, опять журнал придавил.

– Каклеты-то ешь, зять.

– Я ем.

– Еще накладывай. Оленька, наложи ему. Да ты соусу-то полей! Во. Еще полей.

– Грибышей ему положите.

– А вот еще поджарочки.

Опять помолчали.

– А жаль, Евдоксинья-то помре. Каки она суфле с орехов наворачивала.

– Но. А то.

– Сверху вроде корочка, а внутри мягкое.

– Ну.

– А шарлот? Кто такой шарлот таперича изготовит?

– Это который? С репы?

– С репы.

– Да я с репы и сама могу.

– Щас прямо.

– А че?

– Ниче.

– Думаешь, не могу?

– Не-а.

– А вот могу.

– Ври.

– А вот и могу. Спервоначалу упарить ее, потом намять. Опосля яиц в нее, орехов, молока козьего. Обвалять и в печь. И чтоб жар большой. Как все равно для блинов.

– Опять блины.

– Да что ж ты к блинам-то, ирод, привязался?! Еще попросишь блинов-то!

– А и попрошу! Слоеные!

– А хрен тебе!

– А чего это?

– А того!

– Ща, ей-Богу, как дам в лоб уполовником, – будут тебе блины-то!

Бенедикт еще страницу перевернул.

– Зять!

– М?

– Оставь книгу-то! Как за стол, – сразу в книгу. Ни тебе посидеть как люди, ни поговорить.

– Мм.

– Зять!

– М-м?

– Чего там написано-то? Прочти.

– «Чего»! Искусство написано!

– Дык и прочти.

Оленька рот поджала:

– Он все про баб вычитывает. Приключения хочет.

– Больно много вы понимаете. Ну, что… Ну: «Людмила зябко куталась в пуховой платок, обхватив себя за худенькие, вздрагивающие плечи. Ее зардевшие щеки ярко пылали пунцовым огнем. Звезды глаз бросали на Владимира стрелы тревоги. Высокая грудь вздымалась как морская пучина под шелковой блузкой. «Владимир, – прошептала она. – Владимир…» Владимир стиснул челюсти. Суровые желваки заходили под его загорелой кожей. Он отвернулся. Тонкие пальцы Людмилы нервно перебирали бахрому шали. «Владимир!» – вскрикнула она, простирая ладони…»

Оленька набычилась:

– Но и сколько же у ей рук-то, у Людмилы-то у этой?

– Сколько надо! Две!

– А шурует вроде как шестью. Это у ей Последствие али как?

– На себя посмотри! – обозлился Бенедикт. – Это искусство!

Вот баба – она баба и есть. Всю мечту опоганит. Аж трясет. Бенедикт еще перелистнул. «Кончиками тонких пальцев Людмила потирала усталые виски. «Никогда», – прошептала она, заламывая руки. Смертельная бледность заливала ее лицо. Она разжала объятья. «Все кончено», – пробормотал Владимир. Суровая складка его губ выдавала крайнее волнение». Ах, блин, и впрямь… Последствие у Людмилы-то… А чего ж ничего не сказано?.. Перелистнул страницу. «Продолжение следует». А, черт! На самом интересном месте. Бенедикт ощупал журнал, повертел, листы перелистал: может, где в конце продолжение сыщется, – а бывает. Но не было. Двинул тубарет, – пойти в складе посмотреть.

– Куда? А каклеты-то?!..

На полках в складе давно порядок заведен: сразу видно, какой книге где место. А то у тестя Гоголь рядом с Чеховым стоял, – сто лет ищи, не найдешь. А на все наука должна быть, али сказать, система. Чтобы не тыркаться без толку туда-сюда, а сразу – пошел и взял.

…Нет восьмого номера. Ну, может, и ошибся, может сунул не туда… бывает… тут «Северный Вестник», тут «Вестник Европы», «Русское Богатство», «Урал», «Уральские Огни», «Пчеловодство»… тут нет… «Знамя», «Новый мир», «Литературият Башкортостон»… читал, Тургенев – читал, Якуб Колас – читал, Михалков, Петрарка, Попов, другой Попов, Попцов, Попеску, «Попка-дурак. Раскрась сам», «Илиада», «Электрическая тяга», – читал, «С ветром споря», «Справочник партизана», Сартр, Сартаков, «Сортировка бытового мусора», Софокл, «Совморфлоту – 60 лет», «Гуманистические аспекты творчества Шолохова», «Русско-японский политехнический словарь», – читал, читал, читал…

Бенвенуто Челлини; «Чешуекрылые Армении», выпуск пятый; Джон Чивер; «Чиполлино», «Черный принц» – ага, вот и ошибся, эту не сюда; «Чудо-дерево»; «Чума»; «Чумка у домашних животных»; «Чум – жилище народов Крайнего Севера»; Чулков; «Чулочно-носочное производство»; Чулаки; «Чукотка. Демографический обзор»; Чандрабхагнешапхандра Лал, том восемнадцатый; «Чень-Чень. Озорные сказки народов Конго»… читал; Кафка; «Каши из круп», «Как мужик гуся делил»; «Карты звездного неба», «Камо грядеши?», «Камское речное пароходство»… читал; «Що за птиця?»; Пу Сун-лин; «Пустыня Гоби», «Ракетам – пуск!», «Убийство в Месопотамии»; «Убийство в Восточном экспрессе»; «Убийство Кирова»… «Урарту»… «Ладушки»; Лимонов; «Липидо-белковый обмен в тканях», – все читал…

Дата добавления: 2015-07-25