Рассказы

РЕКА

Окке рвиль

«ПОДКОВА» ЭКСМО-ПРЕСС)

МОСКВА 2 0 0 2

СЕРАФИМ

Серафим

— Пошла вон! Пош-ш-ш-шла вон, паршивая! Чужая собака, белая, свалявшаяся, гадкая, не только прыгнула в лифт за Серафимом, не только скулила, перебирая лап­ками, в постукивающей, несущейся на шестнадцатый этаж тусклой коробочке, но и посмела рваться, настой­чиво царапая обшивку, в дверь квартиры, пока Серафим боролся с ключом на площадке.

— Вон пошла!

Серафим брезговал толкнуть чистой ногой теплую гадину. Ужасное нетерпение теребило собаку, она бара­банила в дверь, быстро приникала носом к щели, втяги­вала воздух, снова барабанила, требовала, ничего не же­лала слушать.

Серафим затопал ногами, закричал — бесполезно. Он попробовал обмануть, быстро протиснуться в квартиру, но мерзость мохнатой змеей, содрогаясь, извиваясь, с чу­довищной скоростью проползла в щель, мазанув по Се-рафимовым ногам, и забегала коготками по темной ком­нате. Серафим завизжал, схватил швабру, настиг, ударил, ударил, вышвырнул, захлопнул дверь и с колотящимся сердцем привалился к притолоке. Исчадие ада молча ше­лестело на площадке, вертясь и шурша. Ушло.

В ногах еще жило ощущение омерзительно скольз­нувшей песьей плоти. Тошнило.

Серафим полежал на двери, успокаиваясь. Прошло? Почти.

Оставьте меня в покое. Что вам всем от меня надо? Я никого не хочу. Я — отдельно. Выше. Я сошел со звезд-

ных полян в эту грязь, и, завершив земной круг, уйду, откуда пришел. Не прикасайтесь.

Серафим снял пальто, выпил стакан холодной чис­той воды, зажег две свечи, сел перед зеркалом и стал смотреть. Красиво. Прищурился, откинул голову, по­смотрел сбоку — хорошо! Это — я. Необыкновенно хо­рошо! Это — я! А вы идите себе. Вспомнил собаку. Га­дина. Вскочил в ужасе, посмотрел на брюки — так и есть, шерсть. Быстро сбросить! Горячий душ! Снова сел к зеркалу.

...Мерзость мира. Женщины, дети, старики, собаки. Желтая колышащаяся жижа. Плоть тошнотворна. Чу­жая плоть, чужое — отвратительно. Восхитительно, чи­сто, прозрачно — только мое. Я бесплотен и беспол. Я не играю в ваши игры. Заберите свою пачкотню.

Серафим посмотрел в темное зеркало. По ту и по эту сторону стекла — чистое живое пламя. Лик. Свечи. Лик. Но любоваться этим нечеловеческим, дивным зрелищем я разреша'ю только себе! Отверните, морды!

На работу Серафим вынужден был ездить в автобу­се. Он старался не смотреть на свиные рыла, верблю­жьи хари, бегемотовы щеки. Все люди мерзки! И все они, низменные, отвратительные, пялят свои выпучен­ные гляделки на Серафима, осклабляются улыбками. Да, я прекрасен! Да, мое лицо светится неземным све­том! Да, золотые кудри! Белоснежные крылья! Ангель­ские очи! Так расступись же, толпа! Прочь с дороги — движется Серафим!

Он еще раз взглянул в зеркало. Из темной глубины, колеблясь в теплом пламени, выплывал Серафимов лик. Розовое сияние, отсвет белых крыл за спиной. Вгляды­ваться без конца... Кто ты, прекрасный? Серафим утонул в божественном отражении. Пора спать. Завтра трудный день. Он задул огни, сложил крыло с крылом и повис в мягком сумраке.

Река Оккервиль

ТАТЬЯНА ТОЛСТАЯ.

К юбилею братьев Монгольфьер в районе был запла­нирован массовый залет на тридцать километров. Сера­фим тоже участвовал. Надо было собрать документы: кровь на билирубин, общий анализ мочи и справку о про­писке. «Я полечу выше всех, — думал Серафим, пока мед­сестра отсасывала трубочкой нежную голубую кровь. — Выше толпы, выше людских скопищ, выше низменных страстей. Я, дитя эфира, расправлю свои шелковые, бело­снежные, слепящие крылья как миллион белых колибри. О, как прекрасно будет мое торжественное парение!»

Он не торопясь шагал по подсыхающей весенней до­рожке, высоко неся златокудрую голову. На коричневой табличке присело на корточках крякнувшее слово: ЖЭК. Справку о прописке.

Толкнул дверь, вошел. В комнате без занавесок; ус­тавленной рядами стульев, спали две старушки. Пожи­лой лектор неторопливо читал из клеенчатой тетради: «По абсолютно недостоверной легенде бог-отец, которо­го нет, якобы оплодотворил так называемую деву Ма­рию посредством никогда не существовавшего духа свя­того, результатом какового шарлатанского зачатия, по лживому утверждению церковников, явилась мифичес­кая фигура чуждого нам Христа. Эти беспочвенные из­мышления...» Старушки проснулись.

— Заходите, заходите, Серафим! — крикнул лек­тор. — Сегодня у нас антипасхальная лекция о вреде так называемого непорочного зачатия. Садитесь, по­лезно послушать!

Серафим холодно посмотрел, хлопнул дверью, вы­шел. Я против всякого зачатия. Борись, лектор. Борись. Искореняй. Я выше людей, выше их басен о мещанских богах, рожающих в грязном хлеву юродивых младенцев. Я — чистый дух, я — Серафим!

В «Дарах леса» давали голубей. Серафим взял пару. «Тушить под крышкой до полутора часов».

С Е Р А Ф И М

Голуби булькали в кастрюльке. Звонок в дверь. Так. Это Магда, соседка. Хочет замуж. Ходит к Серафиму под разными предлогами, рыжая тварь! Серафим сложил ру­ки, стал глядеть в окно, накалялся. Магда села на крае­шек стула, ноги — под стул, руки не знает куда пристро­ить. Нравится ей Серафим. Мерзкая!

— Кхм.

Думает, с чего бы начать. Обводит кухню взглядом.

— Куру варите? -Да. '

— Кхм. Молчание.

— Я вот тоже свинину купила, кусок такой прилич­
ный, ну, как сказать? — на кило четыреста, так еще по­
смотрела: брать — не брать? — взяла; думаю, запечь или
что, очередь длиннющую выстояла; прихожу, развора­
чиваю — один жир! Один жир!

Жир; тошнотворная гадость. Весь плотский мир — жир. Жирные липкие дети, жирные старухи. Жирная рыжая Магда.

— Кхм. Думала, может вам постирать, белье грязное
или что. Одни живете.

Уйди, тошнотворная. Уйди, не пачкай свиными ру­ками мой чистый, прозрачный, горний дух. Уйди.

Ушла.

Серафим выбросил голубей, выпил чашку прозрач­ного бульона. Чистая, постная птица.

Так. Еще получить результат анализа; последнее уни­жение — и ввысь! К звездам! Серафим заранее знал ре­зультат: никаких грязных примесей, ничего низкого, по­рочного, постыдного не обнаружено. Не то, что у этих!

Серафим сел в автобус. Напирали. Осторожно же, крылья! «В такси ездить надо», — сказала женщина. Но посмотрела в светлое лицо Серафима — улыбнулась. Прочь, подлая! Пробился в середину. Кто-то пальчиком

Татьяна Толстая. Река Оккервилъ

С е РАФИМ

потрогал крыло. Ужаленный, обернулся. Маленький мальчик, уродик, — очки, глаз косит, передних зубов нет, — глядит на роскошное лебединое Серафимово оперение. Передернуло всем телом: сопливый недоно­сок!.. Грязными руками!..

Да, вот и результат анализа: ациа сНзшЫа (зк!). А вы что думали?.. Свиньи!

День кончался. Потный грохот, линкую грязь, вонь, людское копошение — все погрузили на тележки и вы­везли прочь. Синий вечер, помахивая метелочкой, кивая Серафиму, шел с востока. Нежно засеребрилось в выши­не. На пустеющих улицах каждый черный силуэт особо подчеркнут. Свиные хари смели улыбаться Серафиму, заглядывать в лицо. «Всех уничтожить», — думал Сера­фим. Всех испепелить. Да, лицо светится. Не для вас! Не смеете глядеть!

Когда подходил к дому, совсем стемнело. Соблаз­нительно пустая скамейка. Подышу воздухом. А завт­ра в полет!

Расправил крылья, посмотрел ввысь. Медленно, медленно поворачивается звездное колесо. Волосы Ве­роники, Дева, Волопас, Гончие Псы — чистые, холод­ные апрельские алмазы. Там —- место Серафиму. Беспо­лым, сияющим телом, в серебристых ризах будет па­рить он в гулкой вышине, пропуская между пальцев струящийся холодок созвездий, ныряя в эфирных пото­ках. Длень! длень! — как струны арфы позвякивают зве­здные нити. Напьется чистых мерцающих пузырьков из двадцатизвездной Чаши... А грязную землю пожжет. Вынет из созвездия Гончих Псов двойную, переливаю­щуюся звезду — Сердце Карла Великого... А землю спа­лит огнем.

За скамейкой, в густых голых кустах зашуршало, треснуло, вякнуло — выбежала белая собачонка, покру­тилась, замахала хвостом, кинулась на колени Серафи-

му, — радостно, радостно, как к найденному другу, — шуметь, подпрыгивать, облизывать лицо!

Серафим упал с неба, шарахнулся, закричал, выста­вил руки! Собачка отпрыгнула, села на задние лайки, склонила голову и умильно посмотрела в Серафимово лицо. От вида ласковой морды, темных собачкиных глаз грязное, горячее поднялось в его груди, наполнило гор­ло. Молча, стиснув зубы, дрожа, ненавидя, надвигался Серафим на собачку. Она не поняла, обрадовалась, зави­ляла, засмеялась, бросилась навстречу. Серафим ударил каблуком в собачкины глаза, сбился с ноги, ударил, уда­рил, ударил!.. Вот так.

Постоял. Собачка лежала вытянувшись. Тишина. Звезды капали. Женский голос позвал: «Ша-арик, Ша­рик, Шарик!.. Ша-аринька, Шаринька, Шаринька!..»

«И тебя бы тоже так, — подумал Серафим. — Всех раздавить каблуком». Стараясь не шуметь крыльями, быстро пошел в сторону дома.

Ночью спал плохо. Болели челюсти. На рассвете про­снулся, ощупал языком тревожно изменившийся зубной полукруг. Что-то не то. Зевнул — с трудом закрыл рот. Стало как-то иначе. Мешает. Похолодел. Обтер лицо ру­кой, посмотрел — кровь: обрезал ладонь о кончик носа. К зеркалу! Из белой утренней мути, из овальной рамы смотрел на Серафима кто-то: красный костяной клюв; низкий лоб покрыт сизой чешуей; изо рта, с краев узкой щели высунулись два длинных крупных, молочно-бе­лых клыка. Серафим холодно посмотрел в раму. Провел раздвоенным языком но клыкам. Крепкие. Посмотрел на часы. «К зубному. В платную. Успею до полета».

Цап, цап, цаи — когтями по асфальту. Быстрее — цан-цаи-цап-цап-цап... «Змей Горыныч! — кричали мальчишки. — Змей Горыныч идет!» Серафим подобрал пальто, подхватил широкие черные крылья и пустился бегом: за поворотом уже показался автобус.

Дата добавления: 2015-07-25