Обладать 35 страница

Рука твоя нежна, как в перевязках!)

Что? Вред?.. Какой? Одна лишь будет польза

Для Веры для её; и хитрость наша

Невинная, коль укрепляет Веру,

Полезна тож. На, прядь волос возьми-ка,

У горничной отрезана и цветом

Совсем как та, что от бедняжки сына.

Ты в темноте подбрось ей эту прядку

В ладони страждущие - будет Благом

То для неё и Счастьем столь великим,

Что мы с тобою словно бы под солнцем

Окажемся и ждёт нас процветанье,

Подарки... А её - надежда вечна...

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Вэл была на трибуне ипподрома в Нью-Маркете. Она смотрела на пустую дорожку, напрягала слух - когда же послышится стук копыт? Вдалеке вдруг возникло облачко пыли, вырос дробный гул - и хлынула в глаза потоком лоснистая конская стать, яркий шёлк жокейских нарядов, - и наконец, совсем уж крупно, мелькнули бешено перед самой трибуной - гнедой, серый, каштановый, опять гнедой... надо же, всё долгое ожидание ради одного этого мгновения, бурного, почти нестерпимого... И сразу разрядка напряжения; прекрасные звери, в потёках пота, раздувая ноздри, пляшут на месте; а люди радуются, поздравляют друг друга или досадливо разводят руками.

- Кто пришёл первый? - спросила она Эвана Макинтайра. - Так быстро, я ничего не поняла. Но я честно кричала вместе со всеми!

- Мы первые, - ответил Эван. - То есть он, наш Ревербератор. Сегодня ему не было равных.

Вэл порывисто обняла Эвана за шею.

- Будем праздновать, - сказал Эван. - Двадцать пять к одному, неплохо. Мы знали, он не подкачает.

- Я тоже на него поставила, - радостно проговорила Вэл, - на выигрыш. Я ещё поставила немного на Дикарку, и на выигрыш и на проигрыш, мне имя понравилось. А на Ревербератора - на чистый выигрыш!

- Вот видишь, - улыбнулся Эван, - как мы развеяли твою грусть-тоску. Нет ничего полезней азартной игры и активного образа жизни...

- Ты мне не рассказывал, что на скачках так красиво.

Стоял погожий, по-настоящему английский день, в какие солнце светит, но не слепит, и по самой границе видимости завивается лёгкая дымка - такою дымкой был теперь подёрнут почти незримый конец дорожки, где вываживали после забега лошадей.

Вэл представляла до сегодняшнего дня, что на ипподроме должно быть гадко, должно пахнуть пивом, окурками (как в тех забегаловках, куда отец, бывало, затаскивал её в детстве, чтобы сделать ставки) - и ещё почему-то опилками, и мужской мочой...

Но оказалось, здесь чистый воздух, и всё исполнено радости жизни, и зелёная трава - по траве ходят, пляшут эти восхитительные создания!..

- Не знаю, здесь ли остальная компания, - сказал Эван. - Пойдём поищем?

Эван был одним из четырёх коллективных владельцев Ревербератора: двое юристов и двое биржевых маклеров имели каждый свою долю в этом жеребце.

Эван и Вэл длинным обходным путём прошли к загону победителя: конь, рыже-гнедой с белыми чулками в тёмных струйках пота, ещё перепыхивал, дрожал под попоной, и весь курился паром, который смешивался с дымкой. Как восхитительно от него пахнет, подумала Вэл, - сеном, здоровьем, мышечной работой - работой рьяной, но свободной и ненатужной. Она подошла чуть ближе, вдыхая этот запах, - жеребец дёрнул головою и тихонько храпнул...

Эван между тем перемолвился словом с жокеем и тренером и вернулся к Вэл, но не один, а с другим молодым человеком, и тут же его представил: Тоби Бинг, один из совладельцев. Тоби Бинг был тоньше Эвана в кости; у него, несмотря на молодость, было очень мало волос на голове: лишь над ушами кудрявилась небольшая русая поросль, а выше начиналась розовая лысина, напоминавшая тонзуру. Одет он был в брюки для верховой езды и повседневный твидовый пиджак, из-под которого, впрочем, посверкивал весьма щегольской, переливчатый жилет. Веснушчатое лицо Тоби Бинга время от времени как-то бессвязно озарялось улыбкой, должно быть, от приятных мыслей о выигрыше.

- Сегодня я угощаю ужином, - сказал он Эвану.

- Нет, это я угощаю! Или по крайней мере давайте тяпнем шампанского, прямо сейчас, на вечер у меня другие планы.

Втроём, исполненные довольства, они неспешно направились в буфет, взяли шампанское, копчёную сёмгу, салат из омара. Вэл при всём желании не могла припомнить, когда она последний раз делала что-нибудь вот так, просто ради удовольствия, если, конечно, не считать банального похода в кино или в паб.

Она взглянула на программку бегов:

- Клички у лошадей умопомрачительные. Дикарка, дочь Диккенса и Аркадиной. Приятно, что кто-то читал чеховскую "Чайку".

- Мы люди грамотные, - сказал Эван, - что бы ни говорили разные барышни. Взять хотя бы нашего Ревербератора. Отец у него Джеймс Бонд, а матушка Супердрель - кому-то из нас пришло в голову, что от дрели возникает реверберация, и был ещё такой писатель американский Генри Джеймс, у него есть рассказ или повесть "Ревербератор". Имя лошади должно быть связано с обоими родителями.

- Поэтика лошадиных имён, - произнесла Вэл, объятая бледно-золотым огнём шампанского и благорасположением.

- Вэл увлекается литературой, - находчиво объяснил Эван, решив, что можно представить интерес Вэл к литературе как самостоятельный, не упоминая Роланда.

- Я, между прочим, заделался поверенным по литературным делам, сообщил Тоби. - Честно говоря, это не моя стезя. Однако я оказался втянутым в настоящую битву - из-за переписки двух давным-давно покойных поэтов. Переписку только что случайно обнаружили. Американцы предложили моему клиенту за оригиналы писем огромную сумму. Но тут вмешались англичане хотят объявить всё это добро национальной ценностью - мол, вывозу не подлежит. Стороны смертельно друг друга ненавидят. Встретились в моей конторе, зыркают друг на друга глазами. Англичанин говорит, что письма изменят представления литературоведов всего мира. Но посмотреть пока дали только несколько образцов: мой клиент - старикан с большими причудами, не желает расставаться со своим сокровищем даже под честное слово... А теперь ещё средства массовой информации заинтересовались этой историей. Мне каждый день названивают тележурналисты, газетные репортёры. Наш английский профессор добрался до министра культуры.

- Что за переписка? Любовная? - спросил Эван.

- Самая что ни на есть. Но там много и всяких литературных выкрутасов. В те времена принято было писать длинные письма.

- А кто эти двое поэтов? - осведомилась Вэл.

- Один Рандольф Генри Падуб, мы его, помню, проходили в школе, я ни строчки понять не мог. А другая - поэтесса, о которой я вообще прежде слыхом не слыхивал Кристабель Ла Мотт.

- Письма обнаружились в Линкольншире? - спросила Вэл с почти утвердительной интонацией.

- Ну да. Я сам живу в Линкольне. Значит, вы в курсе?

- И с этим как-то связана доктор Мод Бейли, - ещё более уверенно продолжала Вэл.

- Ага. Все её почему-то разыскивают. Но она как сквозь землю провалилась. Поди, отдыхает где-нибудь. Сейчас лето, сезон отпусков. Учёные - тоже люди. Она, кстати, и нашла эти письма...

- Я жила раньше с человеком, который изучал творчество Падуба... сказала Вэл и тут же остановилась, сама изумясь лёгкости, с какой перенесла отношения с Роландом в прошедшее время.

Эван нежно прикрыл её ладонь своей ладонью и подлил всем ещё шампанского. Потом сказал:

- Если это письма, то, наверное, уже возник сложный вопрос с правами собственности и с авторскими правами.

- Профессор Аспидс, англичанин, подключил лорда Падуба. У лорда авторские права на большинство бумаг Рандольфа. Однако у американца, профессора Собрайла, в собрании находятся оригиналы практически всех других писем, да и самое полное издание писем Падуба вышло под его редакцией. Так что его претензии тоже не лишены оснований. Оригиналы найденных писем, по-видимому, принадлежат моему клиенту и его жене. Хотя нашла их Мод Бейли. Нашла в той комнате, где жила старой девой и где умерла от старости Кристабель. Письма были как-то хитро спрятаны, в кукольной кроватке, что ли. Наш клиент ужасно негодует, что Мод ему не сказала, какую кругленькую сумму эти письма стоят...

- Может быть, она не знала?

- Может быть. У всей этой честной компании к ней немало вопросов. Быстрей бы она возвращалась.

- Едва ли она скоро пожалует, - сказала Вэл, переглянувшись с Эваном. - У неё, похоже, есть причина скрываться.

- И даже не одна, - улыбнулся Эван.

До этого дня Вэл не приписывала исчезновение Роланда ничему иному, кроме как любовному увлечению. Тогда, по горячим следам, она в порыве ярости позвонила Мод Бейли домой, и некий голос, с сочным американским акцентом, объявил ей, что Мод в отъезде. "Куда же она уехала?" - спросила Вэл. Голос ответил, с некоторым удовольствием, но и с досадой: "Не знаю, она мне не докладывает". Вэл стала жаловаться Эвану, тот сказал: "Не очень-то он тебе был и нужен. Ведь у вас всё закончилось?.." "А ты откуда знаешь?" - вскричала она сердито, на что Эван спокойно ответил: "Я уж несколько недель за тобой наблюдаю, оцениваю разные улики, на то я и юрист..."

Так вот и вышло, что она вместе с Эваном остановилась в этом доме при конюшнях. В часы вечерней прохлады они прогуливались по двору; двор тщательно выметен, всё в нём исполнено порядка; из ближних дверей конюшен выглядывают длинные морды с большими влажными глазами и, грациозно наклонясь, бережно берут мягкими морщинистыми губами с руки яблоко, у лошадей огромные, но вовсе не опасные зубы, зубы вегетарианцев... Приземистый кирпичный дом утопает в глицинии и ползучих розах. Кормят здесь необычайно плотно, на завтрак подают тушёные почки, яичницу с ветчиной и грибами, или рыбу с рисом и овощами. Спальня - обставленная старинной, основательной мебелью, убранная со вкусом, но весело и пышно, - как в пене утопает в розовом и кремовом ситце обивок и драпировок... Вэл и Эван предавались любви под кроватным балдахином, словно в пещере с розовыми сводами; за распахнутым окном бродила густая мгла, и шёл оттуда приглушённый ночной аромат роз, будто из неведомого Райского сада.

Вэл оглядела нагого Эвана Макинтайра, растянувшегося на постели. Он чем-то напоминал Ревербератора, но в перевёрнутом цвете: вся средняя часть тела у него бледная - от светло-желтоватого до настоящего белого, зато конечности - у жеребца белые! - у Эвана, наоборот, коричневые. И лицо вполне лошадиное! Вэл прыснула. Потом проговорила:

- "Питайся яблоками, о Любовь, пока твоя пора..."

- Что-что? - не понял Эван.

- Это Роберт Грейвз. Обожаю его стихи. Они меня... воспламеняют.

- И как же там дальше? - спросил Эван с интересом. Он дважды заставил её прочитать всё стихотворение, потом сказал: - Да, это очень хорошо. - И повторил особенно запомнившиеся строчки:

Питайся яблоками, о Любовь, пока твоя пора,

Меж тьмой ходи и тьмой в сияющем пространстве,

Что уже чем могила, но отнюдь не столь покойно.

- Вот уж не думала... - Вэл замялась.

- Не думала, что преуспевающие юристы могут быть неравнодушны к стихам? - Эван усмехнулся. - Весьма упрощённое и вульгарное суждение, дорогая моя.

- Прости, пожалуйста. Лучше скажи... мне интересно... почему ты неравнодушен ко мне?

- Мы хорошая пара. Например, в постели.

- Да, но...

- Мы вообще хорошая пара. Не случайно же мы вместе. А ещё мне хотелось увидеть, как ты улыбаешься. Я подумал - прелестное лицо, но на нём почему-то застыла гримаса разочарования - ещё немножко, и её будет не согнать...

- Значит, это всё из любви к ближнему? - с призвуком той Вэл, из Патни.

- Что за глупые слова.

Впрочем, он с детства был любитель чинить и спасать. То исправит сломанную модельку автомобиля, то поднимет чьего-нибудь упавшего змея, отремонтирует и снова запустит в небеса, то притащит домой бродячего котёнка...

- Знаешь, Эван, я не умею... не умею быть счастливой. Я и тебе жизнь попорчу.

- Всё зависит от меня. То есть не только от тебя. Питайся яблоками, о любовь, пока твоя пора...

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Помеха возникла, или, вернее сказать, вмешательство произошло на берегу Бэ-де-Трепассэ, Бухты Перешедших Порог, в один из тех дней, когда переменчивая бретонская погода вдруг решает рассияться. Стоя среди песчаных дюн, Роланд и Мод глядели в море: пологие волны неспешно накатывали с просторов Атлантики; золотисто-янтарные нити света то здесь, то там пронизывали, оживляли сероватую зелень вод. Воздух был тёпел, точно парное молоко, и пах солью, и нагретым песком, и ещё, отдалённо-остро, какой-то сухопутной растительностью: вереском? можжевельником? сосновой хвоей?..

- Интересно, без своего названия, эта бухта тоже была бы волшебной и зловещей? - спросила Мод. - Она кажется такой солнечной, невинной...

- Знай ты про опасные течения, будь ты моряком, ты бы её поостереглась, - отозвался Роланд.

- В романе "Зелёный луч" говорится, что имя этой бухты происходит от бретонского "boe an aon", или бухта ручья. Со временем оно исказилось и превратилось в "bое an anaon", бухта страждущих душ. Ещё там упоминается: именно в этих топких низинах у речного устья, по историческому преданию, располагался город Ис. Trepasses, перешедшие порог, прошедшее, прошлое... Имена копят в себе смыслы. Мы ведь приехали сюда из-за имени...

Роланд коснулся её руки, и пальцы Мод бережно и крепко обхватили его ладонь.

Скрытые складкой дюны, стояли они и вдруг услышали как из-за следующего песчаного холма донёсся странный голос, громкий и нездешний, словно голос птицы перелетевшей через океан:

- Где-то вон там, за прибоем, наверно, и находится то место, которое я всю жизнь мечтала повидать! Остров Сэн, дивный плавучий остров, где жили девять ужасных девственниц! Их в честь острова так и прозвали - сэны, или сены. Само по себе это словечко, Sein - совершенно убойное по своей многозначности и ассоциативности. Прежде всего, оно свидетельствует о единой божественной природе женского тела - у французов sein означает и грудь, и лоно, то есть женские половые органы. Отсюда развились другие значения - рыболовная сеть и наполненный ветром парус. Ну ещё бы, ведь эти дамочки с острова Сэн умели управлять бурями, и заманивали моряков в сети сладким пением, как сирены... А ещё они возвели погребальное святилище в честь опочивших друидов - это был дольмен, то есть сооружение в форме ещё одного женского органа! - и покуда они его возводили, у них действовали разного рода табу: нельзя касаться земли, нельзя, чтоб камни падали на землю - земля их может осквернить, или, наоборот, они могут осквернить священную землю, я уж точно не помню, я только помню - когда собираешь ягоды омелы, нельзя наступать на землю, это точно. Считается, что королева Дауда, властительница города Ис, была дочерью одной из тех волшебниц с острова Сэн. Когда город Ис затонул, она осталась в нём королевой, но превратилась в Мари-Моргану - сирену, или русалку, и пением своим завлекала мужчин в пучину морскую. Дауда - такой же прекрасный обломок эпохи матриархата, как и её родительницы с плавучего острова. Кстати, вы читали поэму Кристабель "Город Ис"?

- Нет, - ответил мужской голос. - Но я исправлю это упущение.

- Леонора... - сказала Мод.

- А с ней Аспидс, - сказал Роланд.

Мод и Роланд смотрели, как Леонора в сопровождении спутника движется к морю. Волосы Леоноры распущены, и едва она вышла из затишья дюн, свежий морской ветерок набросился на её кудри, взметнул кверху змеистые тёмные пряди. На Леоноре греческое свободное платье из очень тонкой ткани, алой с серебряными полумесяцами, в мелкую складочку - платье схвачено над пышной грудью широкой серебристой лентой, и оставляет открытыми плечи, тёмно-золотые - над этим загаром поработало, сразу видно, отнюдь не английское солнце. Крупные, но изящные ступни не обуты, ногти на ногах покрашены алым и серебряным лаком, попеременно. Ветер взвихривает многочисленные складочки платья. Она плавно подымает руки, звенят друг о дружку браслеты. За Леонорой выступает Джеймс Аспидс, в тёмной парке с капюшоном, в тщательно отутюженных тёмных брюках и тяжёлых ботинках.

-...А по другую сторону океана - город китобоев Нантакет, и "мягкая зелёная грудь Нового Света", - говорила Леонора.

- Вряд ли Фрэнсис Скотт Фитцджеральд думал о жрицах друидического культа.

- Однако изобразил же Рай Земной как женщину!

- Но этот рай у него не несёт отрады.

- Вы слишком многого хотите, профессор.

Мод проговорила:

- Ну вот, они успели познакомиться и вычислили, где мы...

- И раз они здесь, - подхватил Роланд, - то наверняка успели пообщаться с Арианой...

- И прочли дневник Сабины. Ведь Леоноре ничего не стоило Ариану разыскать. Аспидс, разумеется, читает по-французски.

- Ох и злы они, должно быть, на нас. Думают: "Подлые обманщики! Злоупотребили доверием!"

- Считаешь, надо перед ними появиться, посмотреть им в глаза? спросила Мод. - То есть это они будут смотреть нам в глаза...

- А ты сама как считаешь?

Мод протянула руки, и Роланд бережно взял их в свои.

- Вроде бы и надо нам выйти на свет, но что-то ещё не пускает, сказала Мод. - Лучше давай отсюда уедем. Поскорее.

- Куда?

- Например, домой.

- Чтобы не нарушились чары?

- Ты хочешь сказать, мы под влиянием чар? Но ведь когда-то нам всё равно придётся вернуться к действительности.

- Только не сейчас!

- Да, не сейчас.

В молчании они покатили в гостиницу. Подъезжая к стоянке, увидели, как оттуда стремительно выруливает огромный чёрный "мерседес". Вот он поравнялся с ними, - стёкла у него затемнены - Мод так и не поняла, заметил ли её Собрайл. Так или иначе, "мерседес" не сбавил скорости, а стрелою прянул прочь по шоссе - в сторону покинутой ими бухты.

Владелица гостиницы доложила:

- Один американский господин интересовался, где вы. Просил передать, что сегодня здесь ужинает.

- Он нас может в чём-нибудь обвинить? - негромко спросил Роланд по-английски, обращаясь к Мод.

- Какое там! Он просто хочет перекупить у нас сведения. Хочет вызнать, что нам ещё известно. Хочет заполучить письма. Хочет добраться...

- Вряд ли в наших силах ему воспрепятствовать.

- Зато в наших силах ему не способствовать! Нужно только уехать отсюда, сию же минуту. Как думаешь, он разговаривал с Арианой?

- Возможно, он просто мчится по следу Леоноры и Аспидса, - предположил Роланд.

- Вот и пускай встретятся, поговорят по душам. И пускай сами доискиваются до развязки. У меня такое чувство, - вздохнула Мод, - что развязка печальная. Сейчас у меня даже нет охоты её знать. Лучше уж как-нибудь потом...

- Сейчас самое время ехать домой. Уложим чемоданы, и в обратный путь.

- Да, ты прав.

Три недели они находились в Бретани... Совершая свой стремительный побег из Англии, они полагали, что украденное таким образом время станут чинно проводить в университетской библиотеке Нанта. Однако, благодаря закрытию библиотеки и отсутствию Арианы Ле Минье, они негаданно для себя и притом уж второй раз за это лето! - оказались в отпуске, в отпуске совместном. В гостиницах они проживали в отдельных комнатах - с непременными узкими белыми постелями, - но несомненно, было во всём этом что-то от супружеского путешествия, даже от медового месяца. И потому они испытывали настоящее смятение, и вообще весьма двойственные, противоречивые чувства. Кто-нибудь вроде Фергуса Вулффа знал бы, как воспользоваться сложившимся положением, - больше того, считал бы для себя совершенно естественным, чуть ли не обязанностью, "развить успех". С другой стороны, Мод по доброй воле никуда бы не отправилась с Фергусом, тогда как с Роландом пустилась в путь без малейших раздумий. Мод и Роланд бежали вместе, и остро сознавали все неминуемые побочные значения подобного поступка. Они степенно, словно супруги, разговаривали друг с другом, и часто - до пародийности часто - звучало в их речи простое, исконное слово супругов - "мы", "нам", "нас". "Что мы делаем завтра? Не съездить ли нам в Понт-Аван?" - безмятежно спрашивал один. А другой или другая отвечал: "Да, неплохо б нам взглянуть на то знаменитое распятие, что послужило натурой для гогеновского "Жёлтого Христа"". И Роланд, и Мод, конечно, задумывались об этой речевой особенности, - но ни разу не обсуждали её вслух.

Где-то в письмах, далеко упрятанных письмах, Падуб говорил о нитях интриги, нитях сюжета, и о Судьбе, которая, держа эти нити, владела им и Кристабель и вела их неумолимо. Роланд про себя отметил, с удовольствием записного постмодерниста, но вместе и с настоящим суеверным страхом, что его и Мод тоже ведёт теперь судьба, и, похоже, уже не их собственная, а судьба тех двоих, давным-давно опочивших любовников. Элемент суеверного страха, наверное, неизбежен при любой обращённой внутрь, замкнутой, на себя же ориентированной постмодернистской игре с зеркалами, - ведь при такой игре непременно настаёт момент, когда сюжет вдруг решает отбиться от рук и внутри него начинают хаотически множиться произвольные, но наделённые одинаковой степенью правдоподобия смыслы, - словно принялся за дело дикий, сумбурный закон, неподвластный авторскому намерению, которое - будучи благим постмодернистским - предполагает некое упорядочение, как его ни называй, произвольное, поливалентное или даже "свободное", но всё равно упорядочение, предполагает управляемость, управляемое продвижение - куда? к некоему концу. Связность и завершённость суть глубинные человеческие потребности. И хотя может показаться, что нынче они не в моде, именно они нас больше всего завораживают и влекут. Когда двоих "настигает любовь", подумал Роланд, то это словно Судьба своим волшебным гребнем проводит по спутанным прядям мироздания, по спутанным прядям жизней, и возникает дивный порядок, складность, красота - возникает подлинный сюжет. Но что, если окажется верным и обратное? Что, если, благодаря вовлечению в этот сюжет, они с Мод сочтут нужным повести себя сообразно сюжету? И не повредит ли это объективности и добросовестности, с какими взялись они за работу?..

Словно по негласному уговору, они продолжали толковать почти исключительно, про ту, мёртвую пару. За гречневыми оладьями в Понт-Аванс, потягивая сидр из прохладных глиняных кувшинчиков, они задавали вопросы, на которые пока не было ответа.

Что стало с ребёнком?

При каких обстоятельствах и почему Кристабель покинула Бланш, и ведала ли Бланш о положении Кристабель? Как расстались Падуб и Ла Мотт? Знал ли Падуб о возможном появлении ребёнка?

Письмо Рандольфа при возвращении переписки не имело даты. Важно установить, когда именно оно послано. И неужели с тех пор любовники не обменялись ни строчкой? Долгий роман - мгновенный разрыв?..

Мод была опечалена, даже подавлена теми стихами, которые Ариана приложила к дневнику Сабины. Второе стихотворение Мод склонна была понимать в том смысле, что ребёнок родился мёртвым; последнее же стихотворение, о "пролитом млеке", очевидно, указывает на ужасное чувство вины, владевшее Кристабель, вины за судьбу младенца, какой бы эта судьба ни была в действительности.

- Когда приходит молоко, нужно кормить, - говорила Мод. - Груди набухают, и может быть очень больно... Если же говорить о литературной стороне, здесь интересная перекличка сюжетов. Кристабель постоянно читала "Фауста" Гёте, сохранились её записи об этом произведении. Вообще, невинное детоубийство - один из сквозных мотивов в европейской литературе того времени. Гретхен в "Фаусте", Гетти Соррел* <Гетти Соррел - героиня романа Дж. Элиот "Адам Вид". Брошенная любовником, Гетти убивает прижитого от него ребёнка.>, Марта у Вордсворта в "Терновнике". Отчаявшиеся женщины с мёртвыми младенцами...

- Но мы же не знаем наверняка, что ребёнка Кристабель постигла эта участь, - мягко возразил Роланд.

- Я постоянно думаю: если она желала ребёнку добра, то почему в решающий миг бежала из Кернемета? Она явилась к де Керкозам в поисках убежища. Почему бы не родить в безопасности, в доме друзей?

- Она не хотела, чтоб хоть кто-то знал её тайну.

- Существует древнее табу - никто не должен видеть, как рождается ребёнок. Между прочим, в ранних вариантах мифа о Мелюзине супруг подсмотрел за феей не во время купания, а во время родов.

- Снова узор мифа проступает в жизни!.. - обронил Роланд.

Они также обсуждали будущие разыскания, пребывая в легкой растерянности - куда отправиться теперь. Очевидно, следует побывать ещё раз в Нанте, говорили они, и тем самым полуосознанно отсрочивали своё возвращение в Англию. Мод вспомнила, что в начале 1860-х Кристабель жила у каких-то друзей в Лондоне (о связи поэтессы со "Светочами Непорочными" Мод не подозревала). Роланд, в свою очередь, вспомнил: в записях Падуба бегло упоминается мыс Пуант-дю-Рас - про него Падуб замечает: "tristis usque ad mortem"* <Падуб использует слова Христа в Гефсиманском саду: "Печален вплоть до смерти" (лат.). В Синодальном издании: "Душа моя скорбит смертельно". (Евангелие от Матфея, 26, 38; Евангелие от Марка, 14, 34). В церковнославянском тексте: "Прискорбна есть душа моя до смерти".>, - но это ещё не доказательство, что поэт бывал в Финистэре.

Но Роланда волновало не только будущее филологических розысканий, но и собственное будущее. Дай он себе труд задуматься всерьёз, его охватила бы настоящая паника, но полные безмятежности бретонские дни, с их переменчивым светом, то прохладно-жемчужным, то накалённо-голубым, вселяли странное ощущение, отодвигали думанье на задворки. Он лишь понимал, что дела его обстоят далеко не лучшим образом. По отношению к Аспидсу он поступил предательски. Не меньшим предательством было и бегство от Вэл... Вэл очень к нему привязана, но вместе с тем не склонна ему ничего прощать. Вернуться домой - означает вернуться на полное поругание... но куда ещё податься?., и где взять волю уехать отсюда?.. как вообще жить дальше?..

И всё-таки нечто уже изменилось между ними, неуловимо. Они были дети своего времени, своей культуры. Это время и эта культура не держат в чести таких старомодных понятий, как любовь, романтическая любовь, романтические чувства in toto* <В целом (лат.).>, - но словно в отместку именно теперь расцвёл изощрённый код, связанный с сексуальной сферой, лингвистический психоанализ, диссекция, деконструкция, экспозиция сексуального. Мод и Роланд были прекрасно подкованы теоретически: они всё знали о фаллократии и зависти к пенису, о паузации, перфорации и пенетрации, о полиморфной и полисемической перверсии, об оральности, об удачных и неудачных грудях, об инкременте клитора, о мании преследования полостью, о жидких и твёрдых выделениях; им ведомы были метафоры всех этих вещей, они чувствовали себя уверенно в сложном мире символов, связанных с Эросом и Танатасом, с инфантильным стремлением овладения, с репрессальностью и девиантностью; прекрасно разбирались в иконографии шейки матки; постигли все возможные образы, созданные человеческим сознанием для Тела, этой расширяющейся и сжимающейся вселенной, которой мы вечно жаждем и вечно страшимся, которую хотим завоевать, поглотить...

Они приохотились к молчанию. Они касались друг друга, но не шли дальше и не упоминали об этом вслух. То ладонь нечаянно накрывала ладонь, то одетое плечо припадало к одетому плечу. Или, во время сидения на пляже, скрещивались и не спешили отдёрнуться их лодыжки.

Однажды ночью они уснули рядом, на кровати у Мод, где сон настиг их за бутылкой кальвадоса. Роланд спал, обольнув Мод сзади - тёмная запятая на краю матовой, изящной фразы.

Наутро они не стали говорить об этом событии, но мысленно примеривались к другой такой ночи. И для Мод, и для Роланда было важно, что прикосновения лишены преднамеренности, не ведут к бурным объятиям. Невинная, мирная близость, волшебная сопредельность - в ней каждый из них обретает былое, поутерянное ощущение собственной жизни, собственного "я"... Речь, слова - те слова, что им доступны, - мгновенно разрушили бы очарование... Когда туман с моря вдруг брал их в свой молочно-белый кокон, так что нечего было и думать о прогулке, они весь день лениво лежали за тяжёлыми белыми занавесями с кружевной каймой, лежали вместе на белой постели, не шевелясь, не разговаривая.

Роланд раздумывал: имеет ли значение для Мод то, что происходит между ними, и если имеет, то какое. Мод решала похожую загадку про Роланда.

Спросить друг у друга они не отваживались.

За многие годы Роланд научился воспринимать себя, по крайней мере с теоретической точки зрения, как некий перекрёсток, как место пересечения целого ряда не слишком тесно связанных явлений. Ему внушили, что представление о самом себе как "цельной личности" - иллюзия, что в действительности человек - механическое соединение разнородных частей, между которыми по невидимым проводочкам летают сообщения и команды, конгломерат, где правят противоречивые желания, системы идеологии, языковые формы, гормоны, феромоны. В общем, его устраивало такое положение вещей. Он не испытывал потребности в романтическом самоутверждении. Точно так же он не стремился установить, что за личность Мод. Однако он то и дело спрашивал себя: их немое удовольствие друг от друга, приведёт ли оно ещё к чему-то? или, может быть, минет с той же лёгкостью, как возникло? Или, если перерастёт во что-то, тогда во что?..

Дата добавления: 2015-07-25