Одна ночь

Да, наверное не каждому дано пережить такие эмоции, какие пережил в ту ночь Петр Дмитриевич. Он разогнул спину и устало потер глаза – за обмерами даже не заметил как опустились сумерки. реставрация Андроникова монастыря шла полным ходом, только уж очень грубо – спешили оприходовать выделенные средства. От Спасского собора доносился шум – работы по расчистке еще продол­жались.

«Какое варварство, подумал Петр Дмитрие­вич – две литовщины[1] выдержали эти стены, Смуту пережили, французов в 1812-м, неужели судьба им так бесславно погибнуть?! А кладбище? Одна из старейших скудельниц, героев Куликова поля пом­нит – превратили в футбольное поле!» Он обернулся и, словно отвечая его мыслям, в сумерках раздалось возбужденное: - Севка, пасуй мне, пасуй налево! Мимо шли рабочие, выносили мусор. – Ребята, обратился к ним Петр Дмитриевич, -- там, на соборе, нельзя ли чуть аккуратнее? Один, помоложе, улыбнулся: - опиум, как опиум, чего с ним церемониться? Аль ты верующий?

-- Это памятник истории и культуры, древнейший в Москве, знаешь сколько он может порассказать?

-- Древнейший, передразнил его старший, но не злобно, а как-то грустно: - а что в этом древнейшем люди прозябают, который уж год расселения ждут, ты знаешь? За мертвую храмину печешься, а о живых не думаешь? Этих памятников бояре понаставили – грехи свои перед народом замаливать, а о простых людях, чьим трудом всё это ставилось – заботился хоть кто-нибудь?

-- А кому, как не людям, всё останется?- неожиданно разозлился Петр: - в разрушенном Смоленске бабы взорванный собор охраняли, мужик плинфу украл, так они его чуть сами не убили! В землянках жили, а понимали – нельзя человеку без памяти! Не будет своей идеи народа – живо нам чужую навяжут, а уж тогда и завоевывать не придется – сами повалимся. Он (Петр Дмитриевич указал на собор) потому и стоит, что наш, а не византийский, и еще века может простоять, а вы тут… эх! Петр Дмитриевич досадливо махнул рукой и споткнулся – у тропы белела во тьме очередная плита потревоженного надгробия. «Кто тут может быть? - вздохнул он с жалостью – герой Семилетней войны, аншеф Лопухин[2]? Нет, буквы древние – в плиту врезаны. Посол в Литве Загряжский[3]? Муж прозванный Рублев скончался в схиме… Быть такого не может! Всё похолодело внутри…. Еще не в силах поверить в свою удачу, дрожащими от волнения руками, ощупывал Петр Дмитриевич свою бесценную находку. «Ах, как не вовремя стемнело, ну хотя бы так – со спичками, на ощупь. Длина десять вершков, ширина восемь, толщина должна быть стандартной, не узнать – в грунт влежалась. Но главное – надпись, совершенно как запись Чулкова в архиве Марьи Юрьевны: …в день на память Преподобного отца нашего мученика Игнатия Богоносца…». Воспоминание о супруге несколько его отрезвило – ждет, волнуется, один раз его уже арестовали прямо на рабочей площадке. Опаздывать нельзя, Петр Дмитриевич поднялся: «что ж, ждать тоже надо уметь, ее бы убрать для сохранности, да рабочие уже ушли». Сонная кондуктор в пустом трамвае на него глянула с испугом. «Ну правильно, усмехнулся Петр Дмитриевич, осмотрев своё отражение: брюки в земле, рубашка в мелу, зато глаза горят – так увлекся, что отряхнуться забыл». На улице шел дождь, Петр его не замечал. Вот и Новодевичьи стены, где им выделили жилье, вон и огонек в больничном корпусе. Возбуждение поутихло, сменившись чем-то похожим на робость – Марья опять будет ругаться. И верно – следом за тяжелыми шаркающими шагами, раздался недовольный голос: -- «ну как это можно – так издеваться? Ты же знаешь – у меня сердце больное! Ужин на столе, в чашке, ну почему я у тебя как домашняя утварь, как приложение? Чай разогреешь сам, приходила Оля[4] – у нее скоро студенческая практика, предлагает помощь на обмерах. Ну почему все рвутся помогать тебе в трудах и никто не рвется помогать мне по дому?» Петр Дмитриевич отмалчивался, он уже знал – возражать бесполезно, да и сердце у нее и вправду больное, «не буду рассказывать, решил он, пока всё толком не установится». Зажег лампу и, под непрекращающееся ворчание: «днем – работа, ночью – работа, когда же отдых будет?» сел к столу. «Позвонить – обеспечить сохранность, но кому? Ночь на дворе, нет, кроме терпения тут не нужно ничего больше. Но как долго тянутся минуты!» Не спалось, он вышел на крыльцо и задумался о перипетиях этой истории: «преизрядный» иконописец, Рублев был похоронен как простой монах. Где-то у старой колокольни, могилу утратили еще в Елизаветинское правление, но Миллер-то нашел плиту на соборе! Перенесение мощей? Но когда – его признали законодателем в XVI веке и начисто забыли уже в XVII-м…. Да, злую шутку сыграла с ним его известность – сберегали, под оклад дорогущий пуд серебра извели, поновляли, так что и самые краски утратили – когда в 1904-м Гурьянов «Троицу расчистил» - ведь ахнули все, «русское чудо»!

Едва рассеялась предутренняя тьма, он был уже на месте, кровь учащенно стучала в висках, дыхание прихватывало так, что приходилось останавливаться – отдышаться, но – что за шутки, куда подевалась плита? Петр Дмитриевич точно помнил место – чуть к северу от входа в собор, да и вмятина в грунте… на всякий случай он внимательно обошел территорию, всматриваясь в каждый камешек – плита исчезла.

– Послушай, любезный, остановил он проходившего рабочего, - тут вроде кусок известняка лежал – не видели?

– А Вы спросите у прораба – вон он в сторонке курит, ответил рабочий и усмехнулся: - а что для себя припасли? Так их тут полно валяется – любой забирайте. Прораб хмуро оглядел Петра Дмитриевича и дыхнул дешевым табаком: - много вас тут, интеллигентов-музейщиков бродит, только работать мешаете! Ночью же дождь был – раскрошили ту плиту на щебенку, вон дорожки посыпаем, чтоб ходить можно было.

Рассказчик замолчал, стало тихо, только ветки потрескивали в костре. Сидящие у костра реставраторы задумались. – Ну да, был такой анекдот, - раздался за спиной глуховатый голос и нетерпеливо спросил: - да вы к чему его вспомнили?

-- Как анекдот?- удивленно вскочил рассказчик, - разве этого не было?

Тьма ответила смехом: - да неужели я бы ее, если нашел – оставил?! Конечно выдумка! А на самом деле всё было гораздо проще, ну-ка… из тьмы к костру вышел невысокий старик в очках, ребята помогли ему сесть, бережно чуть придерживая за руки, и приготовились слушать.

- Ну в 1947-м Спасо-Андроникову монастырю при­своили статус музея древнерусского искусства имени Андрея Рублева, это вы конечно слышали. Но на том дело и застопорилось, аж на тринадцать лет! Конечно, Арсенишвили старался, да – пока расселят, пока расчис­тят… денег-то не было. А уж как шла реставрация – это товарищ тут описал совершенно правильно, урона едва ли не больше чем пользы. В общем – спасать надо мона­стырь заново. Звоню старому другу – Грабарю, что делать? Он и предлагает – давай объявим 1960-й год юбилеем Андрея Рублева, и международников подклю­чим – с Западом отношения налаживаются, глядишь и поможет. И точно – Грабарь подключил Эренбурга, а тот – ЮНЕСКО, естественно там (старик указал пальцем в

небо и усмехнулся) всполошились – вся Европа будет праздновать, а тут такой бардак, за год всё сделали! Но, сказал Грабарь – сначала нужна научная сенсация, иначе не клюнут. Ну тут я и придумал эту сказку, а плиты надгробные и впрямь для строительных нужд разбивали.

-- Но как же плита Рублева? Ее вообще не существует?

-- Молодой человек, Вы вообще доклад мой читали? В 1939 году, от профессора Чулкова была получена копия надписи с надгробия…, старик глянул строго, но мальчишество блеснуло в очках, - ее Миллер застал уже разрушающейся, что ж говорить про наши дни – растащили давно, если сама не рассыпалась. Он устало поднялся: - пойдемте спать, товарищи, поздно.

Дата добавления: 2015-07-25