Боевая характеристика 8 страница

— Так он же из него сам угощается, когда обедает с нами, — растерянно проговорил Венец. — Из этого самого термоса…

— Ну и гусь! — покачал головой Зуев. — Значит, не приглашайте больше за стол, держите Синева в рамках служебных отношений. Тем более, мне известно, что водочкой он сам любит баловаться. И хамеет при этом сверх меры. Поняли?

Венец не выдержал, рассказал об этом Петру Есюткину, комиссару штаба. Тот возмущаться не стал, только устроил вечеринку для Синева, тот напился до свинского состояния, открыл стрельбу из пистолета… Дело получило огласку, и тогда Шашков врезал ему на полную катушку. «Где они теперь? — подумал Венец, отойдя от костра, где произошла стычка с Синевым. — И Шашков, вынужденный терпеть у себя в подчинении таких „рыцарей“, и дивизионный комиссар Зуев…»

Откуда ему было знать, что Александра Георгиевича давно уже нет в живых, а Иван Васильевич ушел с группой на север, обогнул Чудово и пытался выйти к своим через Октябрьскую железную дорогу. 17 июля в районе деревни Коломовка он подойдет к дорожным рабочим и попросит у них хлеба. Возможно, его люди оставались в ближнем лесу, а Зуев сам вызвался пойти на это рискованное предприятие. Бригадир рабочих оказался предателем. Он послал подручного сообщить немцам о появлении комиссара — Иван Васильевич был с ромбами в петлицах и при орденах.

Когда появились автоматчики, Зуев укрылся в кустах и стал отстреливаться сразу из двух пистолетов. Последнюю пулю он сберег для себя.

К Сталину пришел страх.

Это был не тот внезапный ужас, который он испытал, когда ранним утром 22 июня Молотов положил трубку телефона прямой связи, он говорил сейчас с Гитлером, и отрицательно покачал головой.

Тогда из предсознания вождя вырвалась и заполнила существо мысль о том, что он-таки проиграл. Этого Сталин вовсе не предполагал, недопустимо долго блефуя в игре с таким единственно достойным для себя партнером, каковым Сталин считал фюрера германского народа.

Осознание неминуемого краха взорвалось в мозгу вождя, резко вскинулось артериальное давление, и хвативший Сталина апоплексический, по старинному выражению, удар на целую неделю вывел вождя из строя.

Последующая лихорадочная деятельность его, изобилующая ошибками, цена которых исчислялась миллионами человеческих жизней, определялась звериной страстью этого существа: во что бы то ни стало выжить… Животная основа чувства самосохранения отягощалась мстительным нетерпением, стремлением немедленно наказать Гитлера, уничтожить до конца и без остатка, как умел он, товарищ Сталин, расправляться с теми, кто не только противоречил «отцу народов», но даже предположительно мог мыслить несколько иначе.

Победа советских войск под Москвой вскружила Сталину голову. Он утвердился в намерении закончить войну уже в сорок втором году, о чем сообщил народу и Красной Армии в праздничном приказе к 23 февраля.

Но для столь радужного намерения не было никаких объективных данных. Теперь, в июле, это стало очевидным и для Сталина. И страх, который охватывал его все больше и больше, обретал форму душного ватного одеяла. Оно время от времени накрывало вождя с головой, и тогда становилось трудно дышать, путались мысли, приходило отчаяние от осознания суровой реальности: окончательно окружена 2-я ударная армия, оставлены Севастополь и Воронеж, противник форсировал Дон… Ростов, видимо, придется оставить, и тогда немцы беспрепятственно устремятся на Кавказ и к городу, названному его, Сталина, именем.

Стратегические неудачи Красной Армии весной и летом 1942 года во многом объяснялись тем, что Сталин безоговорочно поверил дезинформации гитлеровцев о намечаемой якобы операции «Кремль». Он ожидает генерального наступления вермахта на орловско-тульском направлении с последующим глубоким охватом Москвы с юго-востока.

Эта убежденность не оставила Сталина и после харьковской катастрофы. Боясь за Москву, он продолжал усиливать Брянский фронт, не дав ни одной свежей дивизии маршалу Тимошенко, латавшему крепко потрепанное немцами Юго-Западное направление, и бросив на произвол судьбы 2-ю ударную армию.

А через три дня войска генерал-полковника Вейхса перешли в наступление из районов восточнее Курска. Командование вермахта рассчитывало ударом на Воронеж ликвидировать войска Брянского фронта, затем повернуть на юг, прорвать Юго-Западный и Южный фронты и создать условия для броска к Волге и на Кавказ.

Брянский фронт, которым командовал Филипп Иванович Голиков, укрепленный пятью танковыми корпусами, не смог своевременно организовать серьезный удар по флангам противника. Голиков вводил танковые корпуса в дело по частям и через такие временные промежутки, которые не диктовались сложившейся боевой обстановкой. Да и многие командиры танкистов еще не умели действовать решительно, никто не учил их принципам маневрирования подвижными броневойсками, ибо принципы эти обосновал «враг народа», бывший маршал Тухачевский.

Словом, первая неделя июля ознаменовалась чередою наших поражений. И самым обидным было промедление с вводом танковой армии генерала Лизюкова. Пришлось вмешаться в дело Василевскому. Но время было упущено, и над Воронежем нависла серьезная угроза.

Между тем генерал Паулюс вывел 6-ю армию к Каменке и создал угрозу тылам не только Юго-Западного, но и Южного фронтов. И тогда маршал Тимошенко отдал единственно разумный в подобной ситуации приказ: используя степные пространства, сдерживать противника до последней возможности, а затем отходить, остерегаясь окружения. Семен Константинович верно рассчитал, что такой план является единственным пока средством пусть и пассивного, но противодействия противнику.

Главные силы маршала Тимошенко и без того были сжаты концентрическими ударами танковой армии Клейста и 6-й армии Паулюса, а 4-я танковая армия заходила ему в тыл. Во что бы то ни стало уйти от окружения — вот что более всего заботило в эти июльские дни Семена Константиновича.

Вождю приказ Тимошенко пришелся не по душе. Признавая в целом его разумность, Сталин понимал, что другие военачальники неизбежно проведут аналогию между нынешней ситуацией и отступлением сорок первого года. И, глядишь, начнут сдавать одну позицию за другой…

Необходимо было предпринять нечто такое, чтобы отрезвить некоторые горячие головы, повысить стойкость войск, чтобы ни пяди земли не отдавали врагу. Снова обратиться к русскому патриотизму, как это сделал он в ноябре прошлого года? Нет, сейчас не та обстановка, дважды на одной мякине людей не проведешь, они резонно вспомнят о том, как товарищ Сталин обещал им закончить войну уже в нынешнем году, а немцы форсируют Дон и катятся к Волге…

Оставалось только одно испытанное средство — страх. Вождь знал по себе, каким решающим стимулом может быть инстинкт самосохранения, когда во весь рост встает суровая альтернатива — быть тебе лично или не быть. Всю жизнь боявшийся лишиться власти, что было для него равносильно физической смерти, он понимал — будучи развенчан при жизни, неминуемо превратится в заурядного преступника. Сталин патологически боялся заговоров, хотя ни разу для этого не возникали мало-мальски реальные основания.

Он все равно боялся. Сильных характеров, умных, независимых людей, смелости чьих-либо суждений, сомнений в его гениальности, малейших попыток высказать неординарное мнение… За всем этим вождь видел покушение на основание той пирамиды, которую с таким тщанием создал и на вершину которой водрузил самого себя.

О, товарищ Сталин хорошо знал, что такое страх, каким мощным инструментом для управления людьми является он в умелых руках! Но пока вождь не решил, в какой форме отольет это оружие, которое поставит военных умников на место и еще раз покажет всем, на что способен Народный Комиссар Обороны.

Ему нужны были сейчас те, которым он в той или иной степени доверял, товарищ Сталин никогда никому не верил, на них можно было проиграть зародившуюся идею, не раскрывая, разумеется, сути вопроса до конца. Он вспомнил о Мехлисе, с которого снял за Керчь два из пяти ромбов в петлице, разжаловав до корпусного комиссара. Лев Захарович лишился и поста начальника Главпура, теперь он прозябал пока в неизвестности о дальнейшей судьбе, терпеливо дожидаясь, когда товарищ Сталин решит его участь. Если пригласить его на ужин, Мехлис сочтет себя прощенным, несколько оживится от того состояния, в котором просил у вождя немедленного расстрела для себя, сможет трезво оценить новую идею… Да, Мехлис именно тот человек, который нужен товарищу Сталину. «И посажу его рядом с Анастасом», — усмехнулся Верховный Главнокомандующий, предвкушая заранее удовольствие от того, что стравит на ужине этих, мягко говоря, не любивших друг друга соратников.

К Микояну у Сталина отношение было нейтральным. Вождь полагал Анастаса Ивановича неплохим исполнителем — и только. Кроме того, он нужен был Сталину для национального равновесия в официальном руководстве, дабы советский народ видел, что товарищ Сталин выше тех извечных предрассудков, которые в обывательской молве якобы существуют в отношениях грузин и армян. Вместе с тем, когда Берия намекал, что Анастас Иванович засиделся около вождя, и у него, Лаврентия, есть достаточно компры, чтобы по-настоящему посадить Микояна, Сталин улыбался и говорил, что Анастас — человек недалекий, а потому вреда от него не приходится ждать.

— Микоян пороха не выдумает, — говорил вождь и добавлял с усмешкой: — Чтобы взорвать товарища Сталина…

Было тут и еще одно соображение, по которому Сталин держал Микояна возле себя. Как существо сомнительного происхождения, по официальному статусу выходец из подлинного плебса, вождь опасался армян, их природного духовного аристократизма, обусловленного тысячелетиями исторического и культурного развития. Традиционную скромность и трудолюбие армянского народа, который никогда не кичился знаменитыми предками, вождь рассматривал как проявление национального снобизма, попытку армян через эти качества поставить на место соседей, но прежде всего показать пример поведения самому товарищу Сталину. А через приближенного к себе Микояна он нейтрализует возможное недовольство советских армян, а тем, кто живет за пределами Страны Советов, успешно демонстрирует собственное братское чувство к инородцам на практике.

«Конечно, Лаврентий будет, — прикидывал Сталин, — еще кто-нибудь из русских — вот и настоящий интернационал».

Мелькнула мысль пригласить военных, скажем, Василевского или Жукова. Но последнего надо было вызвать из Перхушкова, у него сложности на Западном направлении, а Василевский, кажется, симпатизирует Тимошенко и одобряет его действия на юге.

«Никаких военных, — решил Сталин. — Пусть приходит Щербаков…»

Александр Сергеевич принял у Мехлиса Главное политическое управление РККА, и вождя позабавило это обстоятельство: на ужине не будет никого, кто б относился друг к другу с приязнью.

…Все складывалось так, как задумал Сталин. Мехлис и Микоян демонстративно не общались, будто одного не существовало для другого. Щербаков, правда, игнорировал кислую мину на лице Льва Захаровича, который стал теперь его подчиненным, хотя и не имел определенной должности.

Все они разговаривали только с вождем, когда тот обращал на них внимание. Но к намекам его по части крутых мер относились разно. Микоян говорил о резервах и припасах, свел все к продовольственной проблеме, увяз во фронтовых пайках, и совсем уже некстати рассказал армянский анекдот о крестьянине, который плохо кормил корову и выбивал из нее молоко палкой.

Щербаков соглашался с необходимостью усиления дисциплины, но панацею видел в расширении воспитательной работы, увеличении тиражей листовок, качестве армейской печати.

Лаврентий Павлович отмалчивался, да Сталина и не интересовала его точка зрения, он знал ее заранее.

— Комиссары, — сказал Мехлис, — вот в чем корень зла… Нынешние комиссары переродились в бесхребетных, слюнтяев, утратили революционный дух! Нужны решительные действия против трусов и паникеров! Расстреливать каждого, кто отдаст врагу хоть пядь родной земли… В том числе и комиссаров! Другого выхода я не вижу, товарищ Сталин.

— Я тоже, — улыбнулся вождь, и Мехлис, этот суровый и по-своему мужественный человек, едва не прослезился благодарно в ответ.

А Микоян с тоской смотрел на заставленный бутылками со спиртным стол, думал о том, что завтра опять его будет мучить изжога от выпитого вина. Но попробуй не выпить, сразу вызовешь подозрение хозяина и этого кровопийцы-мингрела, который зорко следит за всеми через стекла пенсне. Анастас Иванович вспомнил, как в начале двадцатых годов по заданию ЦК он выехал в Нижний Новгород укрепить там местный губком, ибо дошли до Москвы слухи, будто тамошние партийцы позволяют себе порой употреблять сивуху. Тогда это считалось чрезвычайным происшествием, а сейчас с легкой — или тяжелой? — руки генсека, пьющего ежедневно, нетерпимое при трезвеннике Ленине пьянство стало бытовой нормой коммунистов.

— Лаврентий, — громко сказал Сталин, и задумавшийся Микоян вздрогнул, — налей гостям рюмки. Надо выпить за назначение товарища Мехлиса на самостоятельную должность.

Все с готовностью повернулись к вождю.

— Есть мнение послать его членом Военного совета к Мерецкову… Если, конечно, товарищ Щербаков не возражает. Александр Сергеевич молча закивал.

— Мерецков все ищет генерала Власова, — продолжал Сталин. — Подвел нас этот человек. Заманил Вторую ударную в волховские болота, а сам пропал без вести. Вот товарищ Мехлис и разберется: все ли сделал Мерецков, чтобы выручить командарма.

Когда Власов вдруг предложил назначить генерала Афанасьева комиссаром группы, Алексей Васильевич ушам своим не поверил. «Что ж получается, — подумал он ошеломленно, — я его из партии предлагал исключить во время чистки, он же за время командования армией ни разу мне об этом не напомнил, ни сном, как говорится, ни духом. И теперь, когда все мы вообще в пиковом положении, доверяет вдруг партийное руководство… Тут что-то не так. Не мог Власов забыть, что я и есть тот самый Афанасьев, раскопавший факт с коровой, которую не сдал в колхоз его батяня…»

Мысль о каком-то хитром ходе командарма не давала Афанасьеву покоя в эти дни, хотя они все теперь находились в одинаковом положении окруженцев.

…Двинулись на штурм позиций противника в Долине Смерти в ночь на 25 июня. В два часа ночи окруженцы попали под плотный огонь. В дыму и грохоте сплошных разрывов группы потерялись. Одна из них с Шашковым во главе у реки Полнеть взяла вправо в направлении на высоту 40,5. Группа Власова, Зуева, Виноградова, Белышева и Афанасьева, спасаясь от минометного и артиллерийского огня, повернула налево, потыкалась-потыкалась в надежде найти разрыв в смертоносной завесе, но безрезультатно. Заградогонь казался непреодолимым, и командование армии вернулось на исходные позиции, надеясь, что рано или поздно немцы перестанут стрелять, наступит затишье и тогда они возобновят попытку прорваться к своим.

Но противник не оставил времени для штаба 2-й ударной. Утром 25 июня он прорвал линию обороны на западе — там уже почти некому было сдерживать его. Немцы двигались по просеке, крича на весь лес в рупоры: «Рус, сдавайся!»

— Соберите бойцов и отбросьте противника в лес, — распорядился командарм, когда на глаза ему попался Афанасьев. — А вы, комиссар, помогите генерал-майору.

Последнее относилось к комиссару штаба Свиридову. Вдвоем они собрали полсотни красноармейцев, вооруженных винтовками, были кое у кого и автоматы, ударили по беспечно шагающим немцам, рассеяли их. Но приближались новые группы противника, огонь по расположению штаба усилился. Афанасьев подобрался, чтоб получить указания, и увидел, что генерал Власов, несмотря на обстрел, стоит как бы задумавшись, совсем не маскируясь.

— Ложитесь, товарищ командарм! — крикнул генерал-связист. — Стреляют ведь! Опасно!

Власов усмехнулся и пожал плечами. Но с места не двинулся, так и продолжал стоять во весь огромный рост.

«Смерти он ищет, что ли, — осуждающе — Власову не верил еще с тех, тридцатых, годов — подумал Афанасьев. — Или растерялся… Вроде как забыл, что делать».

Случилось же так, что, пока Афанасьев отбивал атаки немцев на КП, пришла радиограмма с директивой о выходе мелкими группами. Впрочем, и так уже армия распалась на разрозненные отряды.

За организацию выхода через линию фронта взялся полковник Виноградов. Он воевал в этих краях с осени прошлого года и знал, что крупным силам в здешней местности не укрыться и через занятую немцами Долину Смерти не пройти,

— А где Зуев? — спросил Афанасьев у начальника штаба, когда тот принялся формировать свой отряд, стараясь сделать его поменьше.

— Отправился в 305-ю дивизию, — ответил полковник Виноградов. — Надеется прорваться организованно. Только вряд ли противник позволит им такое…

Афанасьев пожалел, что Зуев не взял его с собой. Ему не нравилось, что Виноградов готовит группу келейно, а Власов вовсе не участвует в подборе людей, передал все на откуп начальнику штаба. В этот момент и предложил командарм, его, Афанасьева, в комиссары, чем окончательно смутил Алексея Васильевича.

Группа получилась большой, человек сорок пять. Виноградов недовольно морщился, он понимал, что такая толпа людей сразу же обнаружит себя. А тут еще полковник Черный присоединился со штабом, а это тоже около сорока человек. Но что поделаешь, не гнать же от себя людей.

Составили список личного состава, разбили отряд на отделения охраны, истребителей и разведки. Афанасьев, как новоиспеченный комиссар, стал выявлять и брать на учет членов и кандидатов в члены ВКП(б), строго проверял наличие партийных билетов.

— Берегите их до выхода к своим, — предупреждал генерал-майор, — Тем, кто выйдет без партбилета, веры не будет. Коммунисты прятали билеты в укромные места.

— Пойдем от Глушицы на Большой Михайловский Мох, перейдем Кересть у отметки 31,8, — наметал Виноградов.

Но там пройти не удалось, подались дальше на север. И здесь, на лесной дороге, встретили три группы полковника Ларичева. От отряда Власова отделились полковник Черный и командование 259-й дивизии. Они решили идти отдельно.

Едва прошли болото Протнино, как вновь повстречали Черного с его людьми. Они, оказывается, наткнулись на минное поле и повернули на северо-восток.

— Тогда пойдем на юг, к сараям, что за отметкой 31,8, — сказал Виноградов. — И оттуда вышлем разведку.

Он отобрал четверых командиров, проинструктировал их. Разведчики ушли, но обратно никто из них не вернулся. Подождали их до утра и снова пошли на север, под Ольховские Хутора, там решили перейти Кересть и взять восточнее. Но гитлеровцы соображали, что русские будут пытаться отойти в тыл, где имелось немало укрытий, позволявших отсидеться или, не дай бог, соединиться с партизанами. По всей Керести они оставили пикеты.

Но группе, в которой был генерал Власов, повезло: наткнулась на подвесную переправу и без осложнений перешла на западный берег реки. Здесь сориентировались по карте и двинулись на Вдицко. Люди устали, изголодались, питаясь травой и грибами.

— Надо сделать налет на автомашину с продовольствием, — сказал Виноградов.

Отряд истребителей из полутора десятков человек возглавил комиссар Свиридов. Стали выдвигаться к дороге, только нарвались на немецкий дзот. Завязался бой. Свиридов был ранен пулей в грудь навылет, один истребитель погиб. Утешало лишь то, что двенадцать немцев перебили. Но продовольствия, тем не менее, не добыли.

Еще одна голодная ночь прошла. Послали людей за продуктами в Шелковку, а там полицаи. Двух предателей убили, но и своего одного потеряли. И этот поход оказался безрезультатным.

Пошла третья неделя скитаний. Они шли в сторону Подберезья, пересекли железную дорогу, уже перешитую на более узкую, под западноевропейские вагоны, колею. Охрана их не заметила, окруженцы скрылись в лесу и стали на дневку.

— Мы с командармом считаем, что большим отрядом линию фронта нам не перейти, — объявил полковник Виноградов. — Надо разбиться на более мелкие группы. Каждая выберет особый маршрут и начнет двигаться по нему. Давайте составим списки, кто куда пойдет.

— Не согласен, — сказал Афанасьев. — Предлагаю всем идти на реку Оредеж. Там есть озеро Черное, будем ловить рыбу, а разведчики начнут искать партизан. Найдем их и по радиостанции попросим у своих помощи.

Но поддержки Афанасьев не получил. Ему в подчинение выделили четыре человека, они должны были идти туда, куда поведет старший.

Тут подошел политрук, записанный в группу Власова.

— Разрешите и мне с вами, товарищ генерал-майор?

— Не возражаю, — ответил Афанасьев.

— Ты что это моих людей к себе переманиваешь? — возмутился начальник штаба.

Афанасьев пожал плечами, промолчал. Положение каждого из них было крайне двусмысленным и спорным. Командарм без армии, мифический начальник штаба, управляющий горсткой людей, он, главный армейский связист, не имеющий никакой связи с внешним миром.

— Куда вы намерены идти? — спросил Алексей Васильевич у Виноградова.

— Мы еще не приняли решения, — ответил начальник штаба. — И пойдем, когда разойдутся остальные…

«Мудро, — подумал Афанасьев. — Если кто-то попадет в плен, то не сможет указать маршрут движения командарма…»

Перед самым уходом Афанасьев подошел к командарму попрощаться. Тот сидел в стороне ото всех на пеньке, неторопливо строгал перочинным ножом прутик, напевая чуть слышно любимую песню:

Будет дождик осенний мочить, Ты услышишь печальное пение — То меня понесут хоронить… И забудут мое погребение.

— До свидания, товарищ командующий, — кашлянув, обратился к нему генерал-майор. — Не поминайте лихом…

— Прощай, брат Афанасьев…

Власов поднялся и протянул начальнику связи руку:

— Будь здоров и удачлив. Авось тебе повезет…

— Вам того же, — сказал Алексей Васильевич. — Если найду радиосвязь, то первым долгом о вас сообщу, чтоб слали помощь.

Власов безучастно наклонил голову. Генерал-майор попытался поймать его взгляд, но толстые стекла очков прятали глаза командарма.

…Голод замучил их окончательно, когда генерал Афанасьев и его люди набрели на муравейник. Кто-то вспомнил, что это обожаемая медведями пища. Решили попробовать, разрыли обиталище лесных тружеников. Стесняясь друг друга, ели яйца е личинками, слизывали с пальцев встревоженных нападением муравьев, старались поймать и разжевать маленьких насекомых ослабевшими, отвыкшими от работы зубами.

Заморив червячка, двинулись дальше. В полутора километрах южнее отметки 64,5 они увидели сидевшего на пне человека с винтовкой. Афанасьев подполз к нему, вырвал оружие и потребовал документы. Это был уснувший на посту партизан.

— Веди нас к командиру, — приказал генерал.

Так они оказались в Лужском партизанском отряде, которым командовал секретарь райкома партии Дмитриев. Встретили здесь окруженцев радушно. Но рации у партизан не было. Пришлось искать Оредежский отряд Сазонова, он размещался в четырех километрах западнее Горки. Нашли его 14 июля. Алексей Васильевич немедленно отправил сообщение за линию фронта, а сам принялся разрабатывать план операции по спасению Власова и Виноградова.

— Найти их надо во что бы то ни стало, — сказал он Сазонову, — и взять их в ваш отряд.

Партизаны решили для поисков этих разделиться. Первый отряд, в двадцать два человека, получил задание выступить на север по маршруту: Выдрица — Лисино-Корпус — Тосно… Второй отряд, в двенадцать человек, пойдет западнее, в деревню Остров и на реку Оредеж. Третий, в двадцать три человека, направится на юго-запад, он прочешет лес близ дороги от Подберезья до Печнова.

— Их группа состоит из двух политруков, двух красноармейцев и одной женщины, она заведует личным хозяйством командарма, — объяснил командирам групп генерал Афанасьев. — Зовут ее Мария.

Сазонову он сказал:

— Отвечает за маршрут Виноградов. Командарм ему полностью доверился, подпал, по-моему, под его влияние. Еще раньше начальник штаба мне говорил, что намерен идти через Лужский район на Старую Руссу или на Калининский фронт. Но это утопия, не хватит никаких сил и духа. Конспирацию разводил Виноградов. Думаю, в действительности они пошли на север. Виноградов там служил и знает местность.

С Большой земли пришла радиограмма. Она подтвердила, что Афанасьев действует верно, партизанским отрядам зоны отдавался приказ: принять срочные меры к розыску командующего 2-й ударной и начальника штаба. Приказ был, увы, запоздалым. Именно в этот день генерал-лейтенант Власов был задержан полицаями деревни Пятница и передан немецкому патрулю. Судьба полковника Виноградова неизвестна и по сей день.

Но о пленении Власова не знали пока ни партизаны, ни генерал Афанасьев. Находился он в неведении относительно судьбы командарма и ранним утром 23 июля, когда прилетевший в партизанский лагерь самолет доставил Алексея Васильевича в Малую Вишеру, Встречал его Мерецков. В четыре часа утра он позвонил Маленкову и сообщил, что генерал Афанасьев благополучно прибыл.

— Товарищ Сталин просил меня сообщить об этом, — пояснил комфронта ошалевшему от счастья Афанасьеву, с трудом верящему, что сам Верховный интересуется им, беспокоится о судьбе неизвестного ему прежде генерала. Когда восторги спасенного улеглись, Мерецков отвез его в госпиталь.

— Отоспись, Алексей Васильевич, — дружески говорил он генералу. — Подлечи нервы, приди в себя, успокойся.

Когда Афанасьев проснулся, он увидел товарища из Особого отдела фронта. Допрашивал тот бывшего окруженца, о котором пекся сам товарищ Сталин, двое суток.

Под каким номером обнародуют этот приказ, Верховный не знал и пока был уверен, что вообще сделает написанное им достоянием истории. Но понимал, что общие слова будут здесь неуместны, и поэтому начал уверенно и конкретно: «Враг бросает на фронт все новые и новые силы и, не считаясь с большими для него потерями, лезет вперед, рвется в глубь Советского Союза, захватывает новые районы, опустошает и разоряет наши города и села, насилует и убивает советское население. Бои идут в районе Воронежа, на Дону, на Юге — у ворот Северного Кавказа. Немецкие оккупанты рвутся к Сталинграду, к Волге и хотят любой ценой захватить Кубань, Северный Кавказ с их нефтяными и хлебными богатствами. Враг уже захватил Ворошиловград, Старобельск, Россошь, Купянск, Валуйки, Новочеркасск, Ростов-на-Дону, половину Воронежа. Часть войск Южного фронта, идя за паникерами, оставили Ростов и Новочеркасск без серьезного сопротивления и без приказа Москвы, покрыв свои знамена позором».

Сталин перестал писать и часто-часто задышал, наливаясь гневом. Затем привычным усилием воли укротил себя. Перечитал написанное не торопясь, подчеркнул жирной чертой слово «Москва», затем так же выделил все географические названия, потом их наберут другим, более заметным шрифтом.

Он помедлил и, будто бросившись в омут, продолжал: «Население нашей страны, с любовью и уважением относящееся к Красной Армии, начинает разочаровываться в ней, теряет веру в Красную Армию, а многие из них проклинают Красную Армию за то, что она отдает наш народ под ярмо немецких угнетателей, а сама утекает на восток».

Последнее слово он тоже подчеркнул. Теперь надо будет воздать должное маршалу Тимошенко, поставить его на место: «Некоторые неумные люди на фронте утешают себя разговорами о том, что мы можем и дальше отступать на восток, так как у нас много территории, много земли, много населения и что хлеба у нас всегда будет в избытке. Этим они хотят оправдать свое позорное поведение на фронтах, но такие разговоры являются насквозь фальшивыми и ложными, выгодными лишь нашим врагам…»

Что ж, главную мысль он направил в нужную сторону, теперь необходимо закрепить сказанное: «Каждый командир, красноармеец и политработник должен понять, что наши средства не безграничны. Территория Советского государства — это не пустыня, а люди — рабочие, крестьяне, интеллигенция, наши отцы, матери, жены, братья, сестры.

Территория СССР, которую захватил и стремится захватить враг, — это хлеб и другие продукты для армии и тыла, металл и топливо для промышленности, фабрики, заводы, снабжающие армию вооружением и боеприпасами, железные дороги.

После потери Украины, Белоруссии, Прибалтики, Донбасса и других областей у нас стало намного меньше территории, стало быть, стало намного меньше людей, хлеба, металла, заводов, фабрик.

Мы потеряли более 70 миллионов населения, более 800 миллионов пудов хлеба в год и более 10 миллионов тонн металла в год. У нас нет уже теперь преобладания над немцами ни в людских резервах, ни в запасах хлеба…»

Вождь перевел дыхание и засомневался: надо ли так обнаженно сообщать советскому народу о потерях? Потом он вспомнил, к чему придет дальнейшее развитие этого документа, и сохранил этот абзац.

«Отступать дальше — значит загубить себя и загубить вместе с тем нашу Родину. Каждый новый клочок оставленной нами территории будет всемерно усиливать врага и всемерно ослаблять нашу оборону, нашу Родину. Поэтому надо в корне пресекать разговоры о том, что мы имеем возможность без конца отступать, что у нас много территории, страна наша велика и богата, населения много, хлеба будет в избытке.

Такие разговоры являются лживыми и вредными, они ослабляют нас и усиливают врага, ибо если не прекратим отступление — останемся без хлеба, без топлива, без металла, без сырья, без фабрик и заводов, без железных дорог…»

Главного виновника неудач Сталин выявил в самом начале. Это была вся Красная Армия целиком. Теперь он спорил с Мерецковым и Тимошенко, а в их лице и с Кутузовым, Барклаем-де-Толли, обобщившим их опыт Клаузевицем. Сталин даже не допускал мысли, что немцы прорвались за Дон и устремились к Волге и на Кавказ исключительно по его собственной вине, в результате игнорирования плана стратегической обороны на сорок второй год, который предложил маршал Шапошников.

Дата добавления: 2015-07-19