Студопедия
Случайная страница | ТОМ-1 | ТОМ-2 | ТОМ-3
АрхитектураБиологияГеографияДругоеИностранные языки
ИнформатикаИсторияКультураЛитератураМатематика
МедицинаМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогика
ПолитикаПравоПрограммированиеПсихологияРелигия
СоциологияСпортСтроительствоФизикаФилософия
ФинансыХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника

Монашество. Если католическая церковь, особенно с тех пор, как она добилась признания государства

Родословная Иосифа | Бунтарство Иисуса | Воскресение Христа | Интернациональный спаситель | Агитация среди язычников | Противоположность между иудеями и христианами | Глава 4. История страданий Христа | Пролетарии и рабы | Упадок коммунизма | Апостолы, пророки и учителя |


Читайте также:
  1. ГЛАВА 7. Монашество
  2. Западноевропейское монашество (4-9в.в).
  3. Монашество
  4. МОНАШЕСТВО
  5. Монашество и мирское мудрование

Если католическая церковь, особенно с тех пор, как она добилась признания государства, превратила основные тенденции первоначальной мессианской общины в их прямую противоположность, то это превращение совершалось далеко не мирным путем, без протеста и борьбы. Социальные условия, создавшие ранний христианский демократический коммунизм, продолжали существовать, они становились даже еще мучительнее, вызывали еще большее возмущение по мере того, как империя все больше приходила в упадок.

Мы видели прежде, как уже с самого начала своего выступления новое течение встретило горячий протест, который еще более усилился с тех пор, как оно стало в церкви господствующим и официальным, с тех пор, как оно отказывалось терпеть рядом с собой какие-нибудь другие направления внутри общины. Одна за другой образуются все новые демократические и коммунистические секты, выступающие против католической церкви. Так, например, в то время, когда церковь была признана Константином, в Северной Африке быстро распространилась секта циркумцеллионов (странников, бегунов), экзальтированных бедняков, которые довели борьбу донатистов против государственной церкви и государства до крайней степени и проповедовали борьбу против всех знатных и богатых. Как и в Галилее эпохи Христа, так и в четвертом столетии в Северной Африке доведенное до отчаяния крестьянство поднялось против своих угнетателей. Протест этот вылился в форму разбойничества многочисленных банд. Как некогда зелоты и, вероятно, также первые последователи Иисуса, циркумцеллионы поставили этим бандам целью освобождение и свержение всяческого ига. С изумительной храбростью они вступали в сражение даже с им ператорскими войсками, которые рука об руку с католическим духовенством старались подавить повстанцев, державшихся в течение нескольких десятилетий.

Такой же неудачей, как и эта попытка, заканчивалась всякая другая попытка возрождения старых коммунистических тенденций в церкви, носила ли она мирный или насильственный характер. Все эти попытки терпели неудачу в силу тех же самых причин, которые превратили первоначальный коммунизм в его противоположность и которые продолжали оказывать свое влияние точно так же, как продолжала существовать потребность в таких попытках. Если разраставшаяся нужда усиливала эту потребность, то не следует забывать, что одновременно с этим увеличивались средства церкви, дававшие ей возможность, при помощи своих благотворительных учреждений, охранять все большую часть пролетариата от самых крайних последствий нужды, но также и держать его в зависимости от клира, развращать его и убивать в нем всякий энтузиазм и всякие духовные порывы.

Когда церковь стала государственной, когда она превратилась в такое орудие деспотизма и эксплуатации, которому не было еще подобного в истории ни по силе, ни по размерам, тогда, казалось, в ней навсегда был положен конец всяким коммунистическим тенденциям. Но последние вновь ожили и получили новую силу именно вследствие огосударствления церкви.

До признания государством церкви область распространения христианских общин ограничивалась главным образом большими городами. Только в них могло удержаться христианство в периоды гонений. В деревне, где легко контролировать поведение каждого обывателя, тайные организации могут существовать только тогда, когда участниками их является все население, как, например, в тайных ирландских союзах последних столетий, направленных против английского господства. Социальное движение меньшинства, носившее оппозиционный характер, всегда должно было бороться в деревнях с величайшими трудностями. Это относится и к христианству первых трех столетий нашей эры.

Но эти трудности исчезли, как только христианство перестало быть оппозиционным движением и добилось государственного признания. Начиная с этих пор организация христианских общин в деревнях не встречала уже никаких препятствий. В течение трех столетий христианство, наравне с иудейством, оставалось исключительно городской религией, религией горожан. Теперь оно начинает становиться религией крестьян [7].

Вместе с христианством проникли также в деревню его коммунистические тенденции. Но тут они, как мы уже видели это при рассмотрении ессейства, встретили более благоприятную почву для своего развития, чем в городах того времени. Ессейство пробудилось к новой жизни, как только явилась возможность существования открытой коммунистической организации в деревне,— доказательство, что оно соответствовало сильной потребности. Как раз в то время, когда церковь получила государственное признание, в начале четвертого столетия, основываются первые монастыри в Египте, за которыми скоро следуют другие в самых различных частях империи.

Этой форме коммунизма церковная и государственная власть не ставят никаких препятствий, они даже поощряют ее: так, в первой половине прошлого столетия правительственные власти в Англии и– Франции смотрят довольно одобрительно на коммунистические эксперименты в Америке. Для них было только выгодно, когда беспокойные коммунистические агитаторы крупных городов удалялись из мира в дикие местности, чтобы мирно заниматься там своим безобидным делом.

Но в отличие от коммунистических экспериментов оуэнистов, фурьеристов и кабетистов в Америке такие же эксперименты египетского крестьянина Антония и его учеников увенчались блестящим успехом, точно так же как процветали в восемнадцатом и девятнадцатом столетиях крестьянские коммунистические колонии в Соединенных Штатах. Это явление охотно объясняется тем, что крестьяне были проникнуты религиозным энтузиазмом, которого не было у последователей новых утопистов. Без религии, мол, нет коммунизма. Но тот же самый религиозный энтузиазм, который воодушевлял монахов, жил и в христианах крупных городов первых столетий нашей эры, и все же их коммунистические эксперименты не отличались ни радикализмом, ни продолжительностью.

Причина успеха в одном случае и неудачи в другом лежит не в религии, а в материальных условиях.

В отличие от коммунистических опытов раннего христианства в крупных городах, монастыри и коммунистические колонии восемнадцатого и девятнадцатого столетий в пустынях Америки имели то преимущество, что сельское хозяйство требует соединения производства с семьей, а сельское хозяйство в крупном масштабе, в соединении с индустриальным производством, сделалось уже возможным и достигло даже высокой степени развития в «ойкосном хозяйстве» крупных землевладельцев. Это крупное производство в форме «ойкоса» было, однако, основано на рабстве. В нем оно встречало границу своей производительности, но вместе с его исчезновением само исчезало. Вместе с прекращением притока рабов должно было также прекратиться крупное производство крупных землевладельцев. Монастыри возобновили эту форму производства и подняли ее даже на более высокую ступень развития, потому что рабский труд они заменили трудом свободных товарищей. При всеобщем упадке общества монастыри в конце концов остались в гибнувшей империи единственными убежищами, в которых сохранились последние остатки античной техники. Монахи не только спасли их в бурную эпоху переселения народов, но в некоторых отношениях усовершенствовали еще больше.

Кооперативная форма производства в монастырях была прекрасно приспособлена к условиям сельского производства умирающего античного мира и зарождавшегося средневековья. Этим объясняется ее успех. Наоборот, в городах условия производства противодействовали развитию промышленной кооперации, коммунизм мог существовать исключительно как коммунизм потребления, а между тем именно способ производства, а не способ распределения или потребления, определяет в последнем счете характер общественных отношений. Только в деревне, в монастырях, нашла себе прочную основу в общности производства та общность потребления, к которому первоначально стремилось христианство. На этой основе процветали в течение столетий кооперации ессеев, которые захирели не в силу внутренних причин, а вследствие насильственного уничтожения иудейского государства. На ней же воздвигалось могучее здание христианского монашества, сохранившееся до наших дней.

Но почему же терпели неудачу колонии, организованные новым утопическим коммунизмом? Они воздвигались на такой же основе, как и монастырские, но способ производства с тех пор изменился коренным образом. Вместо рассеянных индивидуальных предприятий античного мира, развивавших индивидуализм в области труда, мешавших городскому рабочему усвоить кооперативную форму производства, укреплявших в нем анархические стремления, мы встречаем теперь в городах исполинские фабрики, в которых каждый отдельный рабочий составляет бесконечно малое колесо, действующее только в тесной связи с бесчисленными другими колесами одного и того же механизма. Анархические стремления изолированного рабочего все более вытесняются привычкой к кооперации, дисциплиной в труде, подчинением отдельного рабочего потребностям и нуждам всей совокупности рабочих.

Но только в области производства.

Совершенно иное видим мы теперь в области потребления.

Условия жизни массы населения были прежде так просты и однообразны, что они вызывали также однообразие потребления и потребностей, которое ничуть не делало невыносимой постоянную общность потребления.

Современный, капиталистический способ производства, перетасовывая все классы и нации, собирая продукты всего мира в главных центрах торговли, создает непрерывно новые методы удовлетворения потребностей, вызывает к жизни даже совершенно новые потребности и вносит этим путем и в массу населения такое разнообразие склонностей и потребностей, такой «индивидуализм», который встречался только среди богатых и знатных классов. Следовательно, он создает также разнообразие потребления в самом широком смысле этого слова, разнообразие наслаждения. Конечно, наиболее грубые, материальные средства потребления — пища, напитки, одежда — в капиталистическом обществе, в силу массового производства их, становятся все более однообразными. Но капитализм отличается именно тем, что он не ограничивает даже потребление масс только этими средствами, что он вызывает и в рабочих массах все большую потребность в орудиях культуры, научных, художественных, спортивных средствах,— потребность, которая все больше дифференцируется и у каждого индивидуума при нимает самые различные формы. Таким путем индивидуализм наслаждения, который прежде являлся привилегией имущих и образованных, распространяется теперь также среди трудящихся классов, прежде всего среди горожан, а от них переходит уже постепенно к остальному населению. Поскольку современный рабочий подчиняется дисциплине, которую он признает необходимой при всякой совместной деятельности, постольку же он восстает против всякой опеки в области потребления, наслаждения. Здесь он все больше становится индивидуалистом или, если угодно, анархис-том.

Мы можем теперь легко представлять себе, как должен себя чувствовать современный городской пролетарий в маленькой коммунистической колонии где-нибудь в пустыне, в колонии, которая, в сущности, представляет крупное сельскохозяйственное предприятие с примыкающими к нему промышленными мастерскими. Как мы уже несколько раз упоминали, в этой отрасли хозяйства производство и домашнее хозяйство были тесно связаны друг с другом. Это составляло преимущество для христианского коммунизма, который исходил из общности потребления. В монастырях, основанных в деревнях, этот коммунизм был вынужден, в силу указанной особенности, соединиться с коммунизмом производства, а это сообщило ему необыкновенную способность сопротивления и развития.

Напротив, утопический коммунизм Нового времени, который исходил из общности производства и нашел в ней прочное основание, был вынужден, вследствие тесной связи между потреблением и производством в маленьких поселениях, присоединить к коммунизму производства коммунизм потребления, действовавший на него при данных общественных условиях как взрывчатое вещество, вызывавший вечные раздоры и притом самые отвратительные раздоры, из-за пустяков и мелочей.

Поэтому только элементы населения, которые остались незатронуты современным капитализмом, далекие от мира крестьяне, могли еще в девятнадцатом столетии основать с успехом коммунистические колонии в сферах влияния современной цивилизации. Религия связана с их успехом лишь постольку, поскольку религиозный энтузиазм, как социальное массовое явление, а не индивидуальное отклонение, в наше время встречается еще только у очень отсталых слоев населения. Для новых классов современного общества, выросшего в условиях крупной промышленности, коммунизм производства может быть еще проведен в жизнь только в таком высоком масштабе, при котором с ним вполне совместим индивидуализм наслаждения в самом широком смысле этого слова.

В нерелигиозных коммунистических колониях прошлого столетия потерпел крушение не коммунизм производства. Этот коммунизм давно уже осуществлен на практике капиталом, и притом с огромным успехом. Потерпел крушение коммунизм потребления, мелочная регламентация в области личного наслаждения, против которой всеми силами протестует современная индивидуальность.

В античном мире, а также и в средних веках у народных масс нельзя было встретить никаких следов индивидуализации потребностей. Поэтому монастырский коммунизм не встретил в ней никаких границ, и он процветал тем больше, чем выше стоял его способ производства над господствующим, чем выше было его экономическое превосходство. Руфин (345—410), основавший сам в 377 г. монастырь на Масличной горе около Иерусалима, утверждал, что в Египте в монастырях жило столько же людей, сколько в городах. Это, конечно, преувеличение, продукт благочестивой фантазии, но оно, во всяком случае, указывает на огромное число монахов и монахинь.

Таким образом, монастыри вновь пробудили коммунистический энтузиазм в христианстве, но коммунизм нашел в них форму, в которой он не был вынужден выступать как еретическая оппозиция против господствующей церковной бюрократии, а, наоборот, прекрасно мог ужиться с ней.

Но и эта новая форма христианского коммунизма не могла стать всеобщей формой общественного устройства, и ее действие продолжало распространяться только на отдельные слои и группы. Поэтому новый христианский коммунизм все снова превращался в свою противоположность, и тем скорее, чем больше было его экономическое превосходство. Последнее все больше поднимало его участников на степень аристократии, которая возвышалась над всем остальным населением и в конце концов тоже начала давить его и эксплуатировать.

Монастырский коммунизм не мог стать всеобщей формой общественного устройства уже просто потому, что для осуществления общности домашнего хозяйства, на которой он основывался, он должен был отказаться от брака, как это сделали до него ессеи и после него — религиозные коммунистические колонии в Северной Америке. Правда, процветание общего домашнего хозяйства нуждается только в отказе от индивидуального брака, от моногамии, и оно очень хорошо уживается с известной формой общности жен, с полигамией, как это доказывают некоторые из только что упомянутых американских колоний. Но такая форма половых отношений слишком противоречила всеобщему настроению умирающего античного мира, чтобы она могла добиться признания и права на открытое существование. Напротив, при распространенном тогда пресыщении жизнью такой выход, как воздержание от всякого наслаждения, аскетизм, окружал еще ореолом святости всех его приверженцев. Но именно безбрачие уже заранее обрекало монастырский коммунизм на незначительное распространение, заставляя его ограничиваться ничтожным меньшинством населения. Конечно, это меньшинство могло временами сильно возрастать, как показывает вышеприведенное заявление Руфина, но даже и его несомненно преувеличенный расчет не осмеливается утверждать, что монашество составляло большинство населения. А монашеский энтузиазм египтян времени Руфина очень скоро успокоился.

Чем больше оправдывался на практике и укреплялся монастырский коммунизм, тем больше должны были возрастать богатства монастырей. Монастырское крупное производство скоро начало доставлять лучшие продукты и в то же время наиболее дешевые, так как благодаря общему хозяйству его издержки производства были незначительны. Как и «ойкосное» хозяйство крупных землевладельцев, монастыри производили сами почти все съестные припасы и сырье, в которых они нуждались. Притом их рабочие работали несравненно более усердно, чем рабы крупного землевладельца, уже по той простой причине, что все они были товарищами, получавшими продукт своего труда в свою пользу. Кроме того, каждый монастырь имел так много рабочей силы, что он мог всегда выбирать тех работников, которые были особенно пригодны для различных отраслей промышленности, и, следовательно, развивать в очень высокой степени разделение труда. Наконец, по сравнению с отдельным индивидуумом, монастырь обладал способностью к вечному существованию. Всякие открытия и ремесленные тайны, которые обыкновенно погибали с изобретателем или его семьей, в монастыре становились общим достоянием многочисленных товарищей, которые передавали их своим преемникам. Ко всему этому присоединялось и то, что монастырь, как вечно живущая юридическая личность, освобожден был от всех неблагоприятных последствий, связанных с разделом наследства. Он только концентрировал имущество и никогда не был вынужден делить его между наследниками.

Так все больше увеличивалось богатство отдельных монастырей, а затем и богатство союзов таких монастырей, находившихся под единым руководством и подчинявшихся одинаковым уставам, монашеских орденов. Но как только монастырь становился богатым и могущественным, в нем начинал совершаться тот же процесс, который с тех пор не раз повторялся во многих других коммунистических колониях, когда они охватывали только ничтожную часть общества, и который мы можем также наблюдать и в наше время в процветающих производительных ассоциациях. Собственники средств производства находят теперь более удобным свалить с себя тяжесть труда и заставляют работать за себя других, если они только находят необходимые рабочие силы, будь это наемные рабочие, рабы или крепостные.

Если монастыри в первое время своего существования вновь оживили коммунистический энтузиазм христианства, то в конце концов они снова свернули на эту же дорогу, на которую уже до них вступил церковный клир. Вместе с последним монашество также стало органом господства и эксплуатации.

Следует, однако, признать, что это была организация господства, которая не всегда давала себя низводить на степень безвольного орудия в руках пастырей церкви, епископов. В экономическом отношении совершенно независимые от епископов, соперничая с ними по богатству, составляя, подобно им, интернациональную организацию, монастыри осмеливались выступать против них в тех случаях, когда никто другой не отважился бы сделать это. Вследствие этого им иногда удавалось смягчить немного деспотизм епископов. Но и это смягчение деспотизма в конце концов тоже превратилось в свою противоположность.

После разделения церкви на восточную и западную в первой из них верховным главою епископов стал император. Напротив, во второй из них не было государственной власти, которая распростирала бы свое действие на всю область, охватываемую церковью. В силу этой причины в западной церкви самое почетное место занял благодаря значению своей епархии римский епископ, который в течение ближайших столетий превратил это иерархическое преимущество в верховное главенство над всеми епископами. В своей борьбе против епископов он нашел могучую опору в монашеских орденах. Как абсолютная монархия вырастала из классовой борьбы между феодальным дворянством и буржуазией, так абсолютная монархия папы образовалась в процессе классовой борьбы между епископальной аристократией и монахами, собственниками монастырских крупных предприятий.

С образованием и укреплением папства заканчивается процесс восходящего развития церкви. Начиная с этого времени всякое дальнейшее развитие государства и общества означает для церкви упадок ее влияния, развитие становится ее врагом, и она в свою очередь — врагом всякого развития. Церковь все больше превращается в архиреакционное учреждение, на каждом шагу вредящее развитию общества.

Но и тогда еще, когда она уже превратилась в прямую противоположность первоначальной стадии своего развития, когда она стала организацией господства и эксплуатации, она в течение долгого периода продолжала еще играть прогрессивную роль в истории Европы. Ее громадное историческое значение, со времени превращения в государственную религию, заключалось в том, что она спасла остатки античной культуры, которые она нашла в свое время, и развила их дальше. Но когда на той самой основе, которую спасла и укрепила церковь, начал развиваться новый способ производства, стоящий несравненно выше античного — капиталистический способ производства, когда вместе с развитием последнего возникли предварительные условия, необходимые для осуществления всеобъемлющего коммунизма производства, тогда церковь могла еще действовать только как тормоз общественного прогресса. И одного из своих наиболее ожесточенных врагов современный коммунизм встречает именно в церкви, в этой наследнице раннего христианского коммунизма. Однако не разовьет ли и современный коммунизм такую же диалектику, как и христианский, превратившись, в свою очередь, в некоторый новый организм эксплуатации и господства?

Нам остается еще ответить на этот вопрос.


Дата добавления: 2015-07-16; просмотров: 64 | Нарушение авторских прав


<== предыдущая страница | следующая страница ==>
Епископат| Христианство и социал-демократия

mybiblioteka.su - 2015-2024 год. (0.011 сек.)