И.А.БУНИН. I Я познакомился с ним в Москве, в конце девяносто пятого года

ЧЕХОВ

I

Я познакомился с ним в Москве, в конце девяносто пятого года. Мнезапомнилось несколько характерных фраз его. - Вы много пишете? - спросил он меня как-то. Я ответил, что мало. - Напрасно, - почти угрюмо сказал он своим низким, грудным голосом. -Нужно, знаете, работать... Не покладая рук... всю жизнь. И, помолчав, без видимой связи прибавил: - По-моему, написав рассказ, следует вычеркивать его начало и конец.Тут мы, беллетристы, больше всего врем... И короче, как можно короче надописать. После Москвы мы не виделись до весны девяносто девятого года{512}.Приехав этой весной на несколько дней в Ялту, я однажды вечером встретил егона набережной. - Почему вы не заходите ко мне? - сказал он. - Непременно приходитезавтра. - Когда? - спросил я. - Утром, часу в восьмом. И, вероятно заметив на моем лице удивление, он пояснил: - Мы встаем рано. А вы? - Я тоже, - сказал я. - Ну, так вот и приходите, как встанете. Будем пить /513/ кофе. Выпьете кофе? Утром надо пить не чай, а кофе. Чудесная вещь. Я, когда работаю,ограничиваюсь до вечера только кофе и бульоном. Утром - кофе, в полдень -бульон. Потом мы молча прошли набережную и сели в сквере на скамью. - Любите вы море? - сказал я. - Да, - ответил он. - Только уж очень оно пустынно. - Это-то и хорошо, - сказал я. - Не знаю, - ответил он, глядя куда-то вдаль и, очевидно, думая очем-то своем. - По-моему, хорошо быть офицером, молодым студентом... Сидетьгде-нибудь в людном месте, слушать веселую музыку... И, по своей манере, помолчал и без видимой связи прибавил: - Очень трудно описывать море. Знаете, какое описание моря читал янедавно в одной ученической тетрадке? "Море было большое". И только.По-моему, чудесно{513}. В Москве я видел человека средних лет, высокого, стройного, легкого вдвижениях; встретил он меня приветливо, но так просто, что я принял этупростоту за холодность. В Ялте я нашел его сильно изменившимся: он похудел,потемнел в лице, двигался медленнее, голос его звучал глуше. Но, в общем, онбыл почти тот же, что в Москве: приветлив, но сдержан, говорил довольнооживленно, но еще более просто и кратко и во время разговора все думал очем-то своем, предоставляя собеседнику самому улавливать переходы в скрытомтечении своих мыслей, и все глядел на море сквозь стекла пенсне, слегкаприподняв лицо. На другое утро после встречи на набережной я поехал к немуна дачу. Хорошо помню это солнечное утро, которое мы провели в его садике. Стех пор я начал бывать у него все чаще, а потом стал и совсем своимчеловеком в его доме. Сообразно с этим изменилось и отношение его ко мне,стало сердечнее, проще... Белая каменная дача в Аутке, ее маленький садик, который с такойзаботливостью разводил он, всегда любивший цветы, деревья, его кабинет,украшением которого служили только две-три картины Левитана{513} да большоеполукруглое окно, открывавшее вид на утонувшую в садах долину Учан-Су исиний треугольник /514/ моря, - те часы, дни, иногда даже недели, которыепроводил я на этой даче, навсегда останутся памятны мне... Наедине со мной он часто смеялся своим заразительным смехом, любилшутить, выдумывать разные разности, нелепые прозвища; как только ему хотьнемного становилось лучше, он был неистощим на все на это. Любил разговоры олитературе. Говоря о ней, часто восхищался Мопассаном, Толстым. Особенночасто он говорил именно о них да еще о "Тамани" Лермонтова. - Не могу понять, - говорил он, - как мог он, будучи мальчиком, сделатьэто! Вот бы написать такую вещь да еще водевиль хороший, тогда бы и умеретьможно! Часто говорил: - Никому не следует читать своих вещей до напечатания. Никогда неследует слушать ничьих советов. Ошибся, соврал - пусть и ошибка будетпринадлежать только тебе. В работе надо быть смелым. Есть большие собаки иесть маленькие собаки, но маленькие не должны смущаться существованиембольших: все обязаны лаять - и лаять тем голосом, какой господь бог дал. Почти про всех умерших писателей говорят, что они радовались чужомууспеху, что они были чужды самолюбия. Но он действительно радовался всякомуталанту, и не мог не радоваться: слово "бездарность" было, кажется, высшейбранью в его устах. К своим собственным литературным успехам он относился сзатаенной горечью. - Да, Антон Павлович, вот скоро и юбилей ваш будем праздновать! - Знаю-с я эти юбилеи! Бранят человека двадцать пять лет на все корки,а потом дарят ему гусиное перо из алюминия и целый день несут над ним, сослезами и поцелуями, восторженную ахинею! - Читали, Антон Павлович? - скажешь ему, увидав где-нибудь статью онем. Он только лукаво покосится поверх пенсне: - Покорно вас благодарю! Напишут о ком-нибудь тысячу строк, а внизуприбавят: "А вот еще есть писатель Чехов: нытик..." А какой я нытик? Какой я"хмурый человек", какая я "холодная кровь", как называют меня критики? Какойя "пессимист"? Ведь из моих вещей самый любимый мой рассказ -"Студент"{514}. И слово-то противное: "пессимист"... /515/ И порою прибавит: - Когда вас, милостивый государь, где-нибудь бранят, вы почащевспоминайте нас, грешных: нас, как в бурсе, критики драли за малейшуюпровинность. Мне один критик пророчил, что я умру под забором: япредставлялся ему молодым человеком, выгнанным из гимназии за пьянство{515}. - Садиться писать нужно только тогда, когда чувствуешь себя холоднымкак лед, - сказал он однажды. "Публикует "Скорпион" о своей книге неряшливо, - писал он мне послевыхода первой книги "Северных цветов". - Выставляет меня первым, и я,прочитав это объявление в "Русских ведомостях", поклялся больше уже никогдане водиться ни со скорпионами, ни с крокодилами, ни с ужами"{515}. Он дал тогда, по моему настоянию, в альманах "Скорпиона" один из своихюношеских рассказов ("В море"){515}. Впоследствии в этом раскаивался. - Нет, все это новое московское искусство - вздор, - говорил он. -Помню, в Таганроге я видел вывеску: "Заведение искустевных минеральных вод".Вот и это то же самое. Ново только то, что талантливо. Что талантливо, тоново. Одно из моих последних воспоминаний о нем относится к ранней весне 1903года. Ялта, гостиница "Россия". Уж поздний вечер. Вдруг зовут к телефону.Подхожу и слышу: - Милсдарь, возьмите хорошего извозчика и заезжайте за мной. Поедемтекататься. - Кататься? Ночью? Что с вами, Антон Павлович? - Влюблен. - Это хорошо, но уже десятый час. И потом - вы можете простудиться... - Молодой человек, не рассуждайте-с! Через десять минут я был в Аутке. В доме, где он зимою жил только сматерью, была, как всегда, тишина, темнота, тускло горели две свечки вкабинете. И, как всегда, у меня сжалось сердце при виде этого кабинета, гдедля него протекло столько одиноких зимних вечеров. - Чудесная ночь! - сказал он с необычной для него /516/ мягкостью икакой-то грустной радостью, встречая меня. - А дома - такая скука! Только ирадости, что затрещит телефон да кто-нибудь спросит, что я делаю, а яотвечу: мышей ловлю. Поедемте в Ореанду. Ночь была теплая, тихая, с ясным месяцем, с легкими белыми облаками.Экипаж катился по белому шоссе, мы молчали, глядя на блестящую равнину моря.Потом пошел лес с легкими узорами теней, за ним зачернели толпы кипарисов,возносившихся к звездам. Когда мы оставили экипаж и тихо пошли под ними,мимо голубовато-бледных в лунном свете развалин дворца, он внезапно сказал,приостанавливаясь: - Знаете, сколько лет еще будут читать меня? Семь. - Почему семь? - спросил я. - Ну, семь с половиной. - Вы грустны сегодня, Антон Павлович, - сказал я, глядя на его лицо,бледное от лунного света. Опустив глаза, он задумчиво копал концом палки мелкие камешки, но когдая сказал, что он грустен, он шутливо покосился на меня. - Это вы грустны, - ответил он. - И грустны оттого, что потратились наизвозчика. А потом серьезно прибавил: - Читать же меня будут все-таки только семь лет, а жить мне осталось итого меньше: шесть. Не говорите только об этом одесским репортерам... Прожил он не шесть лет, а всего год с небольшим. Одно из его последних писем я получил в январе следующего года в Ницце: "Здравствуйте, милый И.А.! С Новым годом, с новым счастьем! Письмо Вашеполучил, спасибо. У нас в Москве все благополучно, нового (кроме Новогогода) ничего нет и не предвидится, пьеса моя еще не шла, и когда пойдет -неизвестно... Очень возможно, что в феврале я приеду в Ниццу... Поклонитесьот меня милому теплому солнцу, тихому морю. Живите в свое полноеудовольствие, утешайтесь, пишите почаще Вашим друзьям... Будьте здоровы,веселы, счастливы и не забывайте бурых северных компатриотов, страдающихнесварением и дурным расположением духа. Целую Вас и обнимаю"{516}. 1904 г. /517/

II

Дата добавления: 2015-07-17