Студопедия
Случайная страница | ТОМ-1 | ТОМ-2 | ТОМ-3
АрхитектураБиологияГеографияДругоеИностранные языки
ИнформатикаИсторияКультураЛитератураМатематика
МедицинаМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогика
ПолитикаПравоПрограммированиеПсихологияРелигия
СоциологияСпортСтроительствоФизикаФилософия
ФинансыХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника

Смерть отца

Первые экспонаты музея | Маленькая надежда облегчить боль | Пустая квартира | Последний праздник лета | Признание | Утехи загородной жизни | Плавание на спине | Осенняя тоска | Холодные одинокие ноябрьские дни | Поездка на Улудаг |


Читайте также:
  1. IX. СМЕРТЬ ТЕТИ ЭНН
  2. IX. СМЕРТЬ ТЁТИ ЭНН
  3. Возмущение народа. - Осуждение на сорокалетнее странствование по пустыням. - Смерть десяти соглядатаев. - Самовольное вторжение в Негеб. - Неудача.
  4. Второе, что я хотел бы сказать: не думай, что смерть где-то в будущем, смерть присутствует каждое мгновение.
  5. ГЛАВА 06: Смерть Путаны
  6. Глава 1. Ледяная смерть, ледяной сон и некоторые последствия
  7. Глава 20 Не на жизнь, а на смерть

 

Весть о том, что помолвка расторгнута, разлетелась быстро. Осман даже ворвался как-то ко мне в кабинет, долго кричал и сказал, что готов ехать к Сибель, просить за меня прощения. Обо мне ходили разные слухи: одни из наших знакомых говорили, что я сошел с ума, другие – что пустился во все тяжкие, третьи – что вступил в тайную секту из Фатиха. Некоторые даже утверждали, будто я стал коммунистом и, как все радикалы, живу в «гедже-конду» (в трущобах на окраине города), но я не придавал пересудам большого значения. Наоборот, мечтал, что, когда Фюсун услышит о расторжении помолвки, она все поймет и даст о себе знать. Меня уже почти покинула вера, что удастся излечиться от поразившего мое тело и душу недуга; теперь, не пытаясь избавиться от боли, я наслаждался ею. Свободно, забыв о своих запретах, вдоволь гулял я по «оранжевым» и «красным» улицам Нишанташи, четыре-пять раз в неделю бывал в «Доме милосердия», и там, среди вещей и воспоминаний о Фюсун, обретал покой. Так как я вернулся к прежней холостяцкой жизни, которую вел до знакомства с Сибель, то меня ждал дом родителей в Нишанташи, но мама, которая никак не могла примириться с мыслью о нашем разрыве с Сибель, скрывала произошедшее от отца. Он, по её словам, был «очень болен и слаб», поэтому эта тема попала в разряд запретных. Я часто приходил к ним только поужинать и молча сидел за столом, ночевать же не оставался. Да мне и не хотелось, потому что там ощущалось что-то такое, от чего становилось еще больней.

В начале марта отец умер, и я перебрался жить домой. Печальную новость сообщил Осман, приехавший в «Фатих» на отцовском «шевроле». Мне не хотелось, чтобы брат поднимался ко мне, видел странные вещицы, которые я накупил у старьевщиков, в бакалейных и канцелярских лавках во время своих походов по окраинам, чтобы он видел мою неопрятную маленькую комнату. На этот раз в его взгляде не было и тени презрения; наоборот: Осман грустно посмотрел на меня и с нежностью обнял, после чего я за полчаса собрал вещи, оплатил счет и покинул гостеприимную гостиницу. Увидев в машине печального, с заплаканными глазами водителя Четина-эфенди, я вспомнил, что отец завещал мне машину и велел беречь Четина. День был темный, свинцово-мрачный, поистине зимний; помню, когда машина переезжала мост Ататюрка, я не отрывал глаз от Золотого Рога и чувство одиночества перекликалось во мне с холодным цветом мутной воды, похожей на зеленоватый грязный лед и бурую жирную грязь.

Отец умер во сне, в восьмом часу, от сердечной недостаточности. Когда мать проснулась, она решила, что её супруг, лежащий рядом, еще спит, но когда поняла, что он умер, едва не сошла с ума. Ей дали лекарство. Теперь она сидела в гостиной, на своем обычном месте, в кресле, и, всхлипывая, то и дело показывала на пустовавшее отцовское кресло напротив. Увидев меня, она немного успокоилась. Мы крепко обнялись.

Я пошел в спальню взглянуть на отца. Он лежал на большой кровати из орехового дерева, где провел с матерью тридцать семь лет, как обычно в пижаме в голубую полоску, но его застывшая поза и слишком бледный оттенок кожи были не как у спящего. На лице замерли тревога и изумление – человека, который вот-вот погибнет в автомобильной аварии, но еще пытается её избежать. Видимо, он успел в страхе открыть глаза и увидеть смерть. Я хорошо помнил каждую морщинку на его руках, крепко сжимавших сейчас одеяло, все их линии, родинки и волоски; то были знакомые мне руки; я помнил запах одеколона, которым они всегда пахли: в детстве они множество раз гладили меня по голове и спине. Но сейчас стали такими неестественно бледными, что я отшатнулся и не смог их поцеловать. Хотел было взглянуть на тело отца, но одеяло за что-то зацепилось, и я не смог его поднять. Постаравшись, наконец стянул и из-под него показалась левая нога. Я внимательно посмотрел на большой палец: у меня на ногах большие пальцы были точь-в-точь как у отца – особенной, необычной формы. Её можно разглядеть на фотографии, на фрагменте одного старого черно-белого снимка, который я специально увеличил и поместил в мой музей памяти. Сходство наших пальцев заметил в свое время давнишний приятель отца, Джунейт. Это было двенадцать лет назад, когда мы сидели на пристани в Суадие. Потом, всякий раз, встречая нас вместе с отцом, спрашивал: «Ну что, как там поживают большие пальцы?»

Когда закрылась дверь спальни, мне захотелось плакать; и хотя думал я об отце, плакать хотелось по Фюсун. Но слез не было. Внезапно я увидел комнату, где мать с отцом провели столько лет, другими глазами. Она всегда оставалась тайным, интимным средоточием моего детства, центром моей жизни; здесь пахло лимонным одеколоном, пыльными коврами, паркетным лаком, деревом и мамиными духами. На прежнем месте висел барометр, который отец показывал, взяв меня на руки; и знакомые до боли в сердце занавески. Но теперь, казалось, центр моей жизни растворился, исчез, и прошлое утекло в землю.

Открыв шкаф, я посмотрел на отцовские галстуки и ремни, давно вышедшие из моды; подержал его старые туфли, которые продолжали чистить и полировать, хотя отец не носил их много лет. В коридоре послышались шаги, и мне почему-то стало страшно, будто меня сейчас поймают на месте преступления, как в детстве – роющимся в этом шкафу. Я быстро захлопнул его скрипучую дверь. На комоде в изголовье кровати стояли бутылочки с лекарством, лежали сложенные газеты и вырезанные из них кроссворды, старая, любимая отцовская фотография времен службы в армии, на которой он пил ракы с друзьями-офицерами, очки для чтения, и зубной протез в стакане. Я взял протез, завернул в платок и положил в карман, потом пошел в гостиную и сел перед матерью, в отцовское кресло.

– Мама, папины вставные зубы я взял себе. Не беспокойся, что не найдешь их, – сказал я ей.

Она кивнула, словно соглашалась: «Бери что хочешь».

Ближе к обеду дом наполнился множеством людей: пришли родственники, знакомые, друзья, соседи. Каждый целовал матери руку и обнимал её. Я почувствовал, как люблю всех этих людей, как мне нравится домашний шум и тепло дома и как я счастлив среди родственников и друзей, среди мужчин и женщин с детьми. Дверь в квартиру была открыта, лифт не замирал ни на секунду. Вскоре собралась толпа приглашенных, что напоминало праздничные дни. Я старался, как и все, говорить шепотом. Помню, в какой-то момент мы сели на диван с Беррин и подробно обсудили нашу родню. Беррин сумела прекрасно приглядеться ко всем, теперь она знала мою семью лучше меня, и мне нравилось это. Затем с кем-то поговорили о последнем футбольном матче – я видел его по телевизору в вестибюле гостиницы «Фатих» («Фенербахче» – «Болуспор» 2:0). Потом сели за стол, накрытый стараниями Бекри, который нажарил, несмотря на переживания, пирожков.

А еще я часто заходил в родительскую спальню и внимательно смотрел на отца. Но нет, он не двигался. Иногда я снова открывал в спальне шкаф, выдвигал ящики и трогал вещи, каждая из которых теперь наполнилась воспоминаниями. Теперь все эти вещи, большая часть которых мне была хорошо знакома с детства, превратились в драгоценных хранителей утраченного времени. Я выдвинул ящик комода и, вдыхая смесь запаха дерева и сладкого сиропа от кашля, долго, как картиной, любовался лежавшими там старыми телефонными счетами, телеграммами, коробками с аспирином и отцовскими лекарствами. Помню, прежде чем отправился с Четином улаживать похоронные дела, долго смотрел с балкона на проспект Тешвикие, и передо мной оживали фрагменты моего детства. Со смертью отца не только привычные предметы, но и знакомый вид улиц превратились в цельную, связанную единым смыслом картину незабвенных воспоминаний о безвозвратно утраченном мире. Так как возвращение домой означало для меня отчасти возврат в центр былого единства, то я был несказанно рад, как едва ли может радоваться мужчина, у которого умер отец, хотя из-за своего воодушевления испытывал угрызения совести. В холодильнике оказалась маленькая бутылочка «Йени Ракы», половину которой отец выпил за ночь до смерти, и когда гости ушли, мы с матерью и братом допили её.

– Видите теперь, как ваш отец со мной обращался? – причитала мать. – Даже умер, не сказав ничего.

После полудня тело отца увезли в морг при мечети Синан-паши в Бешикташе. Мать не сменила постельное белье, потому что ей хотелось спать, вдыхая запах отца, который удержали наволочки и простыни. Нам с братом удалось уложить её только очень поздно, и то дав снотворное. Она немного поплакала, но все же заснула. Осман ушел к себе домой, а я лег в кровать и вспомнил, что наконец сбылась моя детская мечта: мы с мамой остались вдвоем одни в доме.

Радость, которую я не мог скрыть даже от себя, проистекала еще и от надежды, что Фюсун, возможно, придет на похороны отца. Ради этого я велел напечатать некролог в центральных газетах и упомянуть в нем фамилии всех родственников семьи. Мне казалось, родители Фюсун прочитают его и обязательно объявятся. Интересно, какую газету они читают? О похоронах они могли узнать и от других родственников, фамилии которых были перечислены в некрологе. Мама за завтраком просмотрела все газеты. Она то и дело бормотала:

– Садык с Саффетом и мои родственники, и вашего покойного отца, поэтому их надо было написать после Перран с мужем. И дочери Шюкрю-паши, Нигян, Тюркян и Шюкран не на месте...[14] Арабку Малику, первую жену дяди Зекерии, тоже упоминать не нужно было... Она замужем за ним была самое большее три месяца... А бедную дочурку вашей тети Несиме, старшей сестры вашего отца, умершую в двухмесячном возрасте, звали не Гюль, а Айшегюль... Кто вам это рассказал и написал?

– Матушка, это ошибки наборщика, ты же знаешь газетчиков... – объяснял Осман.

Она то и дело поглядывала из окна на двор мечети Тешвикие и размышляла, что ей надеть, а мы оба пытались убедить её, что погода слишком холодная, да и снег идет, чтобы ей выходить из дома. «Ведь если вы придете в мехах, матушка, будто на прием в „Хилтоне", будет не очень хорошо», – убеждали мы.

– Хоть умру, а на похороны вашего отца все равно пойду, – упорстовала мать.

Но, после того как из морга на катафалке привезли гроб с телом отца и поставили на погребальный камень, мать зарыдала в голос, и стало понятно: находиться в похоронной процессии, которая пойдет по проспекту, она не сможет. Пока присутствующие совершали во дворе намаз, мать, в каракулевой шубе, ведомая под руки Бекри-эфенди и Фатьмой-ханым, вышла на балкон и, когда гроб подняли и стали грузить на катафалк, потеряла сознание, несмотря на все принятые ранее успокоительные. Дул резкий северо-восточный ветер, мелкими, неприятно колючими крупинкам сыпал снег. Мало кто во дворе мечети заметил стоявшую на балконе женщину. Когда Фатьма и Бекри унесли её в комнату, я присмотрелся к собравшимся. Все это были те самые люди, которые приходили на нашу с Сибель помолвку в «Хилтон». Только красавиц девушек среди них поубавилось. Они, как цветы, появлялись только летом, а зимой обычно исчезали. Женщины стали некрасивыми, а мужчины выглядели мрачными и даже грозными. Со всеми, как на помолвке, я обменялся рукопожатием и обнялся с множеством людей и всякий раз страдал, когда мне мерещилась в толпе Фюсун, потому что её не было. Это длилось до конца похорон. Когда стало ясно, что ни она, ни её родители на похороны не пришли, мне показалось, что в промерзлую землю зарывают не только отца, но и – заживо – меня.

После похорон прижавшиеся друг другу от холода родственники долго не расходились, но я взял такси и поехал в «Дом милосердия». Запах квартиры успокоил меня. Я лег в нашу кровать, взяв с собой ручку и чашку Фюсун, из которой она пила чай и которую я не мыл с тех пор, как она исчезла, – две вещи, утешавшие и успокаивавшие меня лучше других. Поводил ими по коже и вскоре окончательно успокоился.

Если меня спросят, от чего я страдал в тот день – от того ли, что Фюсун не пришла, или от того, что умер мой отец, отвечу так: боль – всегда одно целое. Страдания по любимому человеку обычно захватывают сердцевину нашего существа; любовь ловит нас там, где мы слабее всего и, крепко прирастая ко всем нашим прочим горестям и печалям, овладевает нами, заставляя страдать и физически, и духовно, бесконечно продолжая отравлять нам жизнь. Когда мы безответно влюблены, всяческое горе – от смерти отца до обычной неприятности вроде потери ключей, беды и разного рода неурядицы будут катализатором основной боли, готовой усилиться в любой момент. Человек, который, как я, портит себе от несчастной любви жизнь, обычно считает, что его беды закончатся, когда прекратятся любовные страдания, чем волей-неволей сильнее бередит душевную рану.

К сожалению, я никогда не поступал сообразно тому, что понял, сидя в такси в день похорон отца. Страдания, принесенные любовью, с одной стороны, в каком-то смысле учили меня и делали более зрелым, но, с другой стороны, захватив целиком мой разум, оставляли мало возможностей для умения рассуждать, дарованного зрелостью. Любой безнадежно влюбленный знает, что ведет себя неправильно, но продолжает делать то же самое, хотя и сознает, сколь плачевным будет финал, и с течением времени все яснее видит, как неверно он поступает. Интересная деталь, на которую человеку в этом состоянии не свойственно обращать внимание: наш разум не смолкает ни на мгновение, и даже если он и не противостоит нашей страсти, в самые горькие минуты честно и безжалостно нашептывает нам, что результат окажется один – наши страдания и боль станут нестерпимыми. Все девять месяцев с того момента, как я потерял Фюсун, мой разум шептал это с каждым днем все настойчивее и настойчивее, но он же подарил надежду, что однажды, когда ему удастся завладеть мной, я избавлюсь от боли. Однако, поскольку любовь с надеждой (пусть даже на излечение от своего недуга) давали мне силу жить с болью, это приводило лишь к тому, что страдания мои не кончались.

Лежа в нашей кровати в «Доме милосердия» и чувствуя, как, благодаря вещам Фюсун, боль постепенно стихает (горечь утраты отца объединилась во мне с горечью утраты возлюбленной, и вместе они заставили меня страдать от одиночества и мечтать быть любимым), я одновременно гадал, почему Фюсун и её семьи не было на похоронах. Вряд ли тетя Несибе и её муж, всегда ценившие отношения с матерью и нашей семьей, не пришли из-за меня. Это означало только одно: Фюсун с родителями всегда будет скрываться от меня и, вероятно, я не увижу её больше никогда. Поверить в такое я не мог и проникся новой надеждой опять повстречаться с Фюсун.

 


Дата добавления: 2015-07-16; просмотров: 42 | Нарушение авторских прав


<== предыдущая страница | следующая страница ==>
Можно ли бросать невесту перед свадьбой?| Главное в жизни – быть счастливым

mybiblioteka.su - 2015-2024 год. (0.008 сек.)