И.В. Расскажите о том, как началась ваша служба в армии.

В.П. Все было очень просто: с третьего курса меня вызвали в военкомат и предложили пойти на военную службу. Приближалась же война все-таки тогда. Так я начал свою службу в армии. На военной службе меня, значит, устроили в 1-ю Московскую школу связи. Там выпускали радистов и стрелков-радистов. В этой школе связи проучились мы полгода. В мае месяце нас направили в лагерь: от училища были летние лагеря, хорошо построенные. В этих лагерях мы учились и узнали по радио, когда нас собрали, что началась война.

И.В. Служа в армии, вы войну предчувствовали или это было неожиданным для вас?

В.П. Знаешь, мы все были, во-первых, такими людьми, что были самые настоящие патриоты. Сейчас среди молодежи таких людей нет. Мы сдавали нормы на значки «Ворошиловский стрелок» «Готов к труду и обороне», «Готов к санитарной обороне», «Готов к противохимической обороне». Четыре у всех у каждого было. Но тогда такая жизнь была, что я не чувствовал, что приближается что-то страшное. Поэтому когда, конечно, объявили о войне, когда рупоры начали кричать, для меня это было неожиданностью...

И.В. Получается, разговоров не было о войне?

В.П. Может, и были разговоры. Но, по-моему, Сталин же тогда сам сказал, что заключили договор о ненападении. Может, верили Сталину все так, что не допускали мыслей никаких. Обстановка, может, и была такая.

И.В. Что было после того, как началась война?

В.П. Когда мы узнали из радиообращения Молотова о начале войны, мы находились в летних военных лагерях под Серпуховом. Ну после того, как это мы узнали, у нас все там собрались, сгоношились, как говорят, ну и решили, что мы вроде как должны стать военными. Ну мы и так-то военные были. Но нам надо было еще подготовиться к войне, чтобы в ней участвовать. Ну и наше начальство решило, что надо дать нам возможность докончить учебу. Мы проучились всего полгода ведь, как только началась война. А школа, где мы проходили учебу, была предназначена для двухлетнего обучения. И выходили оттуда все лейтенантами. А мы проучились там всего полгода. И решили нас доучивать. Сказали: в тыл поедете. И нас, наше 1-е Московское Краснознаменное авиационное училище связи, перевели в Казань. В Казани мы продолжили учиться. До сентября месяца доучились, а потом люди потребовались уже срочно в полки. Тогда полки уже формировались. Там, значит, собрались товарищи уже так более-менее подготовленные, четыре человека их были, они нас отобрали и нам сказали: «Явиться получить форму!» А у меня же курсантская была форма. Нам вручили солдатскую форму и сказали: «Там вас доучат!» И отправили нас в Рязань, где уже формировались полки непосредственно на фронт. Так что я уже там был радистом. Радио я отлично знал, на ключе работал. Значит, и пулеметы знал, и радистом мог быть. Но когда мы прибыли туда, то оказалось, что там формируют истребительный авиационный полк. А у истребителей не было ведь радистов и стрелков — там просто радисты требовались. Значит, морзянку можно уже не учить было. Сформировали нас там, значит, и обучили. Там летный состав тоже только прибыл молодой. Нас обучили и отправили на фронт. Первый раз я на самолете, на бомбардировщике, на ТБ-3, который гофрированный, полетел. Загрузили нас, технический состав, и повезли. Летный состав посадили на МИГ-3. Самолеты хорошие были, новые. И отправили куда-то. А куда — мы не знаем. Вдруг приземляется самолет через час с чем-то. Осмотрелся я кругом. Оказывается, в Тушино нас выгрузили. Подмосковье! Места хорошо знакомые — ведь я пацаном когда был, то на все эти праздники всегда в Тушино бывал. Ну летчики тоже прилетели. И говорят: «Мы должны на фронт лететь». Первый, значит, полет был нашего летчика под Волоколамск. Ну под Волоколамском мы с начала войны практически находились. Но все это подготовка была. Немец все ближе-ближе подбирался к Волоколамску. И под Волоколамском я работал радистом-механиком. Там, значит, с других училищ работали прибористы, тоже механики, и электрики. У нас, значит, тоже работали радисты, электрики, прибористы и спецы — так назывались, спецслужба. А на каждом самолете — техник самолета. Летчики были, конечно, боевые, молодые, но крепкие. А мы тем более — наземная служба.

И тут уже сообщили ночью, что немцы подбираются к Волоколамску. А мы находимся у Алферьево под Волоколамском. Нам дают тогда команду: «Срочно убраться в тыл!» Мы не знаем ничего. Ведь не говорят всем: кому куда перебираться. Дали нам полуторки, были такие еще машины — полуторки, на них, значит, технический состав загрузили, и повезли. А летчикам как было лететь? Они дневные же были летчики. Дали команду оставить летчиков всех до утра, а то, говорят, перекроют дорогу немцы и нам будет не выбраться. С двух сторон окажутся окруженными и останутся на дорогах. И двух техников, чтобы выпустили самолет, дали команду тоже оставить на самолете. Мы покамест вырулили на трассу, доехали до Тушина. Мы в Тушино приехали с Рязани. Потом через два дня пришли техники наши, которые пешком добирались. И началась настоящая уже война. Наша техническая война: по специальности. Так что долетались наши летчики там, на месте, до 5-го декабря. Тут и Жуков прибыл с Ленинградского фронта. И мы начали войну уже техническим составом. До декабря месяца мы работали с Тушинского аэродрома. Потом немец до того передвинулся, что пришлось призвать Жукова и Жуков дал команду удар к носу организовать. Это уже их дело было. Наше дело — обслуживать самолеты. И 5-го или 6-го декабря как ударили по немцам. Сначала их остановили. Они же уже к тому времени рассматривали в бинокль Москву. И такой удар был им нанесен, что немцев отбросило на 300-400 километров за несколько дней.

Нас отбросили тогда опять за Волоколамск. Мы от Тушино прибыли опять к Волоколамску в Алферьево. Село Алферьево, когда мы в него вернулись, уже полностью немцами было сожжено. Немцы когда отступали, то его сожгли. И нам пришлось заново казармы строить. Летный состав устроили где-то поблизости от аэродрома. Ну их возили к самолетам на машине. А технический состав так прямо на аэродроме и жил. Но тут получилось так, что и мы выдохлись, и немцы выдохлись. Затишье получилось. Так? И нам дали команду. Наш летный состав уже тоже устал. А две эскадрильи было. Летный состав тоже устал, технический состав тоже устал, и у нас решили, что самолеты тоже устарели с такой нагрузкой. И нам дали команду ехать получать новые самолеты. Это были у нас уже не самолеты МИГ-3, а самолеты «Яки». Мы приехали в Новосибирск, технический состав и летный состав, изучали машины, которые там готовили, делали. Мы практически полностью от каркаса эти машины изучили. Хорошо изучили! А в это время началась Сталинградская битва. Так что мы не попали на Сталинградскую битву. Мы, значит, Московскую битву прошли хорошо. Значит, мы самолеты разобрали, и - на эшелоны. Ну разобрали так: от центроплана фюзеляж отделяется, а дальше - все вручную. В то время техники подъемной у нас не было, а морозы начались сильные, и поэтому, чтоб никто не бросил ничего, у нас были маски кротовые. Потом погрузили нас в эшелоны на открытой платформе, всё грузили, и потом через некоторое время, когда был состав уже готов, отправились уже снова в Москву. Приехали через четыре дня там в Москву, в Химки. Собрали машины опять полностью, соединили, значит, с центропланом, крылья, ну и облетали их.

После этого отправились мы на Курскую дугу. Вот уже Курск был освобожден к тому времени. Вот на Курскую дугу нас и направили. На Курской дуге началась когда сильная подготовка к наступлению, наши подготовились несколько эшелонов, но немцы нас сильно беспокоили. Воздушные бои начались на этой Курской дуге, помню, такие сильные, что техническому составу невозможно было на земле находиться, готовить что-то: потому что положение было такое у нас, что там и так стреляют, и так стреляют, и они друг друга обгоняют. А когда мы шли туда, до Волоколамска, у нас было две эскадрильи. А тут, как говориться, уже добавили три эскадрильи. И мы, значит, не могли уже больше так работать на земле. И тогда начальство решило, что нас надо перевести в Щигры. Щигры — это был такой город под Курском, от него в 40 километрах и был наш аэродром. И с полевого аэродрома уже начали наши работать таким образом, что нас как-то обозвали за это местные жители «сталинский полк». А обозвали так из-за того, что вроде забивают нас много. Один раз за один вылет восемь «Юнкерсов» 87-х, по-моему, одиннадцать или двенадцать самолетов сбили только в одном вылете. Представляете?

Потом, когда Курская эпопея кончилась и дуга распрямилась, мы заняли Белгород, заняли Орел, а потом перешли уже на Украину. На Украине поработали хорошо. Потом надо было уже переходить всё ближе к Германии. Наш полк перевели в Белоруссию. Там был Белорусский фронт. А потом сделали 1-й, 2-й и 3-й Белорусские фронты. Точно так же, как поступили и с Украинским фронтом: сделали 1-й, 2-й, 3-й и 4-й Украинские фронты. Наш полк стал с 1-м Белорусским фронтом воевать. А 1-й Белорусский фронт нацелен был на Берлин. А те, значит, в Прибалтике еще были. А здесь шли украинские фронта через Украину, освобождали южную часть Донбасса и Крым. И мы, значит, переселились через Белоруссию в Польшу. В Польше есть Майданек такой город. Там концлагерь смерти был. Мы в один из свободных дней посетили с экскурсоводом это место. Нам показывали, рассказали, как все полностью они там жили, какие у них условия были содержания. А особенно нас потрясло, что в конце в лагере так сделано было: казармы-казармы-казармы, а там в конце - баня, где они усыпляли людей, и рядом была печь. Мы все это посмотрели. И мы дошли уже близко до германской территории. Белоруссию, значит, не всю прошли, а часть. Перешли дальше. Прошли Польшу, подошли к Германии. Был такой, как сейчас помню, город Лодзь, - отсюда и перелетели мы на германскую территорию. Нам подготовить только так все к вылетам нужно было. И началась после этого у нас война уже на немецкой территории. Три эскадрильи самолетов «яков» полетели. После начали и американцы наступать потихонечку тоже, чтобы захватить Берлин. Но была команда от Жукова: «Берлин брать будем мы!» Наш полк полностью участвовал в разгроме немецких самолетов и патрулировал Берлин. И командование ждало, когда наши войска соединятся, чтобы дать команду на штурм. Наши войска 28-го апреля не дали команду. Сообщили, что войска полностью закончили окружение. И наше командование дало приказ всем наземным частям штурмовать город. Штурм города продолжался до 2-го мая, это - четыре дня. За четыре дня Берлин пал. А мы ж близко на аэродроме стояли. 4-го мая мы экскурсию провели. Значит, проехали на машине в этот рейхстаг. Ну пошли и проехали до Бранденбургских ворот. Там завалы-развалы были кругом. Мы машины оставили, прошли через Бранденбургские ворота и в рейхстаг зашли. Ну рейхстаг тоже побитый сильно был. Ну там народу кишело всё. К большой колонне зашли — там все расписывались. И мы расписались 4-го мая. Но полностью все расписались на этих самых кто как: кто углем, кто карандашом, потому что не было авторучек тогда. Кто царапал как. И начали, помню, мы осматривать этот рейхстаг. Видим там мы такое: где лестница повалена, где завалена. Ну зашли мы, помню, в какой-то кабинет, где конторские столы стояли. Ну бумаги горелые всякие. Ниже стол стоял. Там - шкатулочка. Стол был канцелярский. Он выдвинутый вообще-то был. Гляжу — там два ключика маленькие валяются. Я их и взял. Это и есть все ценности, которые я привез из Германии. Это — мои трофеи. Я уже был, когда кончилась война, по званию младший техник-лейтенант. С трофеев взял вот это только. Ну и пошли дальше. Есть, кстати, частная фотография, где мы всей группой сфотографировались: летчики, техники. Все одинаковые фотокарточки как на память получили.

Потом мне отдельно дали команду, это было в августе уже, отправиться на Дальний Восток, где война с Японией шла. Мне нужно было туда прибыть как специалисту по спецоборудованию: радио и электроприборов. А наши войска, наши летчики, занимались в то самое время охраной Потсдамской правительственной конференции. Наши летчики, значит, охраняли всё там с воздуха. Ну и что получилось тогда? Теперь я приехал на Дальний Восток. На Дальнем Востоке 35-й истребительный авиационный полк такой располагался. Он был уже в Харбине или Мудедзяне. Я прибыл. Они там находились. Меня как специалиста должны были перебросить туда. Нас четырех таких туда направили. Так что я вел переговоры и находился в ожидании, что нужно что-то достать по телефонной связи. Но война там очень быстро закончилась.

И.В. Какими наградами вы во время войны были отмечены?

В.П. У меня два ордена Красной Звезды. Также есть орден Отечественной войны (юбилейный вариант. - Примечание И.В.), есть орден Богдана Хмельницкого (послевоенный украинский орден — примечание И.В.)

И.В. Как награждали вообще вас во время войны?

В.П. Летчиков боевыми в основном наградами и награждали.

И.В. За что вас наградили орденами Красной Звезды?

В.П. За работу, за хорошую боевую работу. Вообще у меня история с моими наградами такая. Какие были мои первые награды? Первая награда — это медаль «За боевые заслуги», это - раз. Потом была медаль «За оборону Москвы». Потом - медали «За освобождение Варшавы», «За взятие Берлина» - еще раз. Потом медаль за разгром немцев вообще — как-то она называлась, а как, не вспомню. А так все юбилейные остальные у меня были медали. Но еще у меня есть орден Богдана Хмельницкого и два орден Красной Звезды. Есть орден Отечественной войны 2-й степени. И даже сталинский знак у меня есть: медаль к какому-то юбилею Сталина.

И.В. Сколько вы в общей сложности сменили аэродромов за время войны?

В.П. Даже и не могу сказать этого вам, наверное. У нас в основном были полевые аэродромы. Наши самолеты могли именно с полевых аэродромов летать. Немецкие самолеты — они на колесах вылетали. А у нас было так: летом - на колесах, на шасси, а зимой — на лыжах. Вот самолеты наши так летали: эти «миги», «яки».

И.В. Какими были ваши потери в полку?

В.П. Знаешь, мы очень тяжело к нашим потерям относились. Но я скажу так: летный состав в основном гиб, потому что разбивался над чужой территорией. Прилетают товарищи, шляпу снимали и говорят: «Почтим память. Погиб человек!» А нам, техническому составу, только когда под бомбежкой или под обстрелом находились, приходилось нести потери.

И.В. То есть, у вас, технического состава, были тоже потери?

В.П. Конечно! Это уже хоронили мы сами своих тогда. Один раз нас так накрыли, что очень много было потерь. Там были у нас специально организованы похороны с двух полков в общей могиле. Эта могила была для технического состава. А вот летный состав хоронили отдельно.

Помню, у нас погиб командир эскадрильи Трубников. А с ним интересная история была у нас в полку. Благодаря ему у нас появился сын полка. Тоже интересно мне было бы узнать, как сложилась его судьба. Хотел я послать по Интернету или куда информацию о нем, чтобы узнать, где он, если жив, находится. Но я только знаю его имя — Феликс. Фамилия его мне неизвестна. Получилась история с ним вот как. Когда Курская битва кончилась, командир эскадрильи Трубников, проходя по улице, увидел, как в луже возится какой-то мальчонок. Он был полуразутый-полураздетый. Он подошел к нему. Затем спрашивает: «Где мать, отец?» Тот говорит: «Папа на фронте, не пишет». Ему было лет шесть лет тогда. Вернее, еще не было ему шести лет. Спрашивает: «А где мама?» «Мама болеет». Он отвел его, командир эскадрильи этот Трубников, к матери, и там, значит, ей и говорит: «Не дадите его нам? Воспитывать мы будем его». Она согласилась. И он взял его, значит, к себе в самолет. А самолеты у нас были марки «ЯК-7Б». Были самолеты «ЯК-7» простые, а были - «ЯК-7Б». В общем, марки «яков» были такие: ЯК-1, ЯК-2, ЯК-7Б. Ну на самолете «ЯК-1» был летчик с одной кабиной, а на «ЯК-7Б» специально сделан был за бронеспинкой отсек для того, чтобы техник самолета мог в нем перелетать, — это когда надо, значит, было перевозить самолет с одного аэродрома на второй. И я перелетал в таком отсеке самолета несколько раз. И самолет прилетает с Курска на Украину в Чернигов. Командир эскадрильи открывает свой фонарь, открывает крышку, а оттуда выглядывает мальчонок. У меня командир полка майор был. Он спрашивает: «А этот откуда?» «А это, - говорит Трубников, - будет у нас сыном полка». И они его так и звали: Феликс, Феликс. Ну он, этот мальчонка, чем занимался? С летчиками был. Он и жил с летчиками, потому что летчики все-таки не на аэродроме, а где-нибудь подальше были. Это только техники находились на аэродроме. А потом, значит, дело дошло до того, что уже в Польшу мы прибыли когда, командира нашей эскадрильи Трубникова немцы сбивают. Наша группа ему говорит: «Прыгай!» А он отвечает «Коммунисты погибают, а не сдаются». Это мы по радио услышали. И он врезался в какую-то колонну там. Прилетели на аэродром, значит, уже без Трубникова. А этот мальчуган остался вроде бы как без отца. Трубников - это же его приемный отец практически был, хотя мы его все любили. Потом прошли мы Польшу, и этому Феликсу, значит, семь лет стало. То шесть лет ему было. Тогда он, значит, начал немножечко подхулиганивать. А как? Ну как? У летчиков были официантки, которые им еду подавали. Они этого мальчонку подговаривают: иди ущипни такую-то, иди дерни такую-то. Начали, в общем, на него жаловаться, что он вроде не слушается. Трубников был как отец ему. А тут его уже не было. И его решили отправить под Ленинград в какое-то училище. Я знаю, что есть нахимовское училище, суворовское училище, а какое еще было там такое же примерно училище — не знаю. Это у нас начальник строевого отдела Кусков отвез его, и после этого мы практически забыли, потому что он ни летчик был, ничего, а просто был как игрушка у нас. И вот я хотел бы, потому что сколько прошло времени, найти этого Феликса. Конечно, ему сейчас тоже под 80 лет. Но вот представьте себе, вот такой случай. Вот это интересный был такой момент

А сколько нас в полку было хороших летчиков? Вот, допустим, Башкиров был такой. Сбил четыре самолета противника. А между прочим, я с ним вместе летал однажды как техник... Дело в том, что когда мы в Рязань прибыли, то там летчиков обучали так летать. Самолет взлетает, выпускает конус, он - на веревке, а летчики, значит, стреляют по нему. Потом подсчитывают, сколько раз и кто в этот конус попал. А у каждого летчика были свои заряженные патроны, которые окунались немножечко так в краски. Патроны были красные, зеленые и так далее. Все это нужно было для того, чтобы когда летчик пробивал конус, оставался бы след. И подсчитывали, что тот-то - столько-то раз самолет завалил, а этот - столько-то.

А я когда прибыл в полк, мне так хотелось полетать. Я попросил ребят. Говорю: «Как бы мне подлетнуть?» А я прибыл молодой. Только 18 лет мне было тогда. Один мне и говорит: «Пойди к Витьке (это — к Башкирову, значит) летчику». У меня есть целый отдел таких». А Витька сбил четыре самолета. «Пойди, - говорит, - к нему да попроси. Он всех берет». Я подошел к нему да попросил: «Витьк! Возьми». «А ты что, в первый раз что ли?» - он меня спросил. Он меня, видимо, тогда спутал с кем-то другим. А ведь тогда еще меня не переодели в шинель. Шинель такая солдатская была у меня. А в училище у нас, конечно, хорошая форма была. А потом, когда нас уже отправляли и переодели, то сказали: «Там вас обмундируют». Так вот, он меня с кем-то перепутал, видимо.

Ну и он, значит, взял меня с собой тогда. Взлетели. Ну а ты, наверное, представляешь, что такое конус? Он, знаешь, спускается колбаской такой, и - на трассу. Самолет взлетает и начинает стрелять по нему. И вот, когда начали взлетать мы тогда, что-то чувствую я, что самолет барахлит: че-то чихает или что. А переговорного устройства не было между первой и второй кабиной. Башкиров мне перед этим и говорил: «Когда нужно будет прыгать, я постучу по спине тебе. Ты прыгал с парашюта?» «Конечно, - я говорю, - прыгал». На самом деле я обманул его. Я прыгал, но только с вышки еще до войны. Он: стук-стук. Я уже собрался выпрыгнуть. Потому что больше мы ни о чем не договаривались. Он, значит, снова стучит. А те ждут же летчики. Конус не выпускается. В общем, самолет подбарахливает. Он раз — и приземлился. Техник, значит, подбежал. «Что такое?» Он говорит: «Ничего не делай, открой капот, чтоб командованию сказать, что забарахлил самолет». И оказывается что? В передней кабине там у него термометр был. Так вот, там, значит, надо было температуру посмотреть: когда открыть жалюзи, а когда закрыть эти жалюзи. С задней кабины нельзя было это делать, - только с передней. Там мы че-то мы перегрели или переохладили, - я так до сих пор и не понял, что там случилось. Ну и он видит, что не то, и спустился. Там уже он меня матом пошел: «Что ты?» Я говорю: «А я в первый раз». «Как это, - говорит, - в первый раз? Ты же летал с парашютом». Я говорю: «В парке Горького прыгал с парашюта».

Ну это так с перелетами было в первый раз. А потом я перелетал уже. Помню, как-то мы перелетали с одного аэродрома на второй уже с Украины. У летчика была свободная кабина. Я тогда и говорю ему: «Витька, возьмешь меня?» Он говорит: «Два кармана семечек». А мы тогда располагались на Украине, - было селе Лоснистое такое. Так там много было семечек... У нас, помню, аэродром был бархатный, - еще землеройки не нарыли там ничего. Мы тогда по три человека в квартире были подселены, где там у них были нары. Люди там семечки, причем крупные такие, через решето процеживали. И сами едят, и мы едим. А он то ж знал, что семечки у нас были, ну и подшутил, когда сказал: «Два кармана семечек». А потом так хохотал. Говорит: «Я ж с тобой прилетел, у меня свободно сзади». А место было для летчика, который самолет на себе тащит, и для механика, чтобы перелетать. И вот, значит, летели мы тогда с ним. Я смотрел тогда по земле, как там и что. Сначала быстро летели мы. А потом, когда мы сравнялись, я еще подумал: чего-то скорости не чувствую. Думаю: наверное, он обманул меня в том, что скорость такая большая. И потом подлетели к аэродрому. И потом он как пикирнул. Меня прижало головой к стенке. Ну да, подбросило. Я же не привязанный там был. Там, в самолете, ведь не предназначено ничего для фигурного пилотирования. Только для того, чтобы делать перелет. Потом приземлился. А я ему перед тем еще сказал: «Ты покажи, как истребитель летает». Он, когда мы приземлились, меня и спрашивает: «Ну как?» я говорю: «Здорово!» Вот такой случай со мной был. Запомнился мне он очень.

И.В. А вообще техники часто перелетали на самолетах с экипажами?

Было это всё. Я расскажу тебе, значит, один такой случай. Это было у Башкирова Вити. Он, ну этот случай, даже в газете где-то был описан, и у меня эта вырезка, значит, есть. В общем, получилось это так. Полетел Витя Башкиров (он перегонял самолет ЯК-9 на другой аэродром) и механика захватил с собой. Набрал высоту. Потом видит, что «Фокке-Вульф» идет — немецкий самолет-разведчик. Он механику, значит, на него показал. А там через бронестекло можно видеть было его вроде. Так он махнул рукой ему: «Собьем, мол, вроде!» А тот махнул ничего не видя. А что он? Махнул, да и все. Ну и что же получается? Башкиров подлетает, сбивает самолет «Фокк-Вульф» и увлекается: смотрит, как он там горящим падает. В это время сопровождавшие «Фокке-Вульф» четыре «Мессершмитта», которые, наверное, запоздали почему-то, атакуют его. Но он все же как-то выкручивается и сбивает еще один немецкий самолет. А тех два самолета, которые в ножницы взяли его, промахнулись и, как я уже сказал, обстреляли друг друга. И так он еще самолет один сбил. То есть, получается, что он одного Фоккевульфа сбил, еще одного сбил, а два немецких самолета друг в друга выстрелили. В итоге он четыре самолета сбил, два из которых воткнулись друг в друга. А он уже до этого 6 самолетов сбил. Вот такой был случай. Даже в газете об этом написали потом. А этот бой смотрел генерал какой-то наземный. И он разыскал, отыскал этого летчика, он видел это всё, и ему, Витьке Башкирову, за это дали звание героя. Но не конкретно только за эти самолеты. У него было 6 сбитых, и эти 4 еще приписали ему. Не важно, что один «Фокке-Вульф» он сбил, потом — еще «Мессершмитт», а эти два врезались друг в друга. Все равно четыре самолета он подбил в том бою.

И.В. Небезвозратные потери были среди летчиков и наземного состава?

В.П. Был у нас однажды случай, когда бомбили и человека во время этого как раз ранило. Он нес паек и зажал его в этот момент как раз в руке. Это был мой товарищ, механик, фамилия его - Назаренко. А получилось тогда это как? Я что-то очень завозился. Он один, он — механик самолета. А мне десять самолетов нужно было обслуживать, мне нужно было время. А столовая не все время же работала. Я ему как-то и говорю: «А ты возьми на меня. А я кончу и прибегу к тебе». Он пошел. А я, значит, закопался тогда что-то. Вдруг слышу: что-то за непонятный шум какой-то слышится. А мы за время службы как-то привыкли к такому шуму: когда пробуют машины и так далее. Ведь у нас там два полка стояло: иловский полк и наш полк. Так что за это время, понимаете, привыкли к такому шуму мы. Я посмотрел: батюшки, валятся бомбы, свистят бомбы, падают с самолетов. Уж я не знаю, сколько их было, - их я не считал. Я выскочил из кабины и побежал. Вот они валятся, эти бомбы. Причем были они такие, что у каждой бомбы был стабилизатор, а там, на стабилизаторе, - четыре свистка. Она чем больше приближается к земле, тем больше воет и тебе от этого кажется, что все бомбы в тебя летят. Вот с таким эффектом были эти, значит, бомбы. Не важно, на тебя она падает или близко, но раз она приближается близко к земле, тебе кажется, что всё на тебя летит. И я, когда эта бомбежка шла, всё бежал-бежал: меня туда-сюда швыряло. Потом я, значит, перепрыгивал через эти ямы. Заскочил в воронку. Там - гарь. Думаю: может, газ? А я и противогаз не взял. Тогда я побежал в направлении аэродрома. Там ручей такой был. Я, значит, бросился туда. Там уже столовая находилась. Я добежал до середины до нее примерно. И бомбы до того начали валиться, что это был ужас один. Я уже не мог бежать. Уже темнеть стало. Вообще начало смеркать. А уже темно было. Я и забыл, что мне надо было в столовой... Я отдал талоны, потому что мне не до талонов было. Потом вернулся и побежал по этому руслу. Всё, значит, бежал-бежал-бежал. А там говорят, что уже самолеты стали гореть «иловские». А у «илов» же и пушки, и пулеметы были. Вот и начали стрелять они. Но как понять: стрелять? Не через ствол, а патроны нагорали и в патронных ящиках взрывались.

Там были какие-то стоги сена, которые образовались после того, как аэродром скашивали. Так они загорелись огнем. Я побежал при свете этих самых огней в столовую. Когда прибежал, то, значит, увидел такую картину: уже летчики приехали на машине и уже раненых таскают. Я прибежал туда и тоже, значит, начал таскать раненых. Там, помню, бочка стояла, а рядом лошадь почему-то сохранилась. Бочку сбросили в воду. Раненых прямо в Дмитриев-Льговский отправляли. Смотрим: где кто стонет — туда, значит, идем. А там за столовой была здоровая щель на два полка. Не щель, а целое такое, знаете, укрытие. Люди-то прыгали туда, а потом, когда бомбы стали валиться вниз, они выскочили, и - на это поле. Они по полю начали бежать. А те как раз миновали то место, где я был, бросили его, значит, и начали бить в другом направлении. Потом улетели они. А мы всё смотрим, по ржи, что ли, ходим. Если где стонет человек, то его берешь и туда, значит, на повозку с лошадью грузишь, а там его уже отвозят в Дмитриев-Льговский. Или на машине на этой отвозят тоже раненых. На утро начальство приезжает. Говорит: «Может, прилетят еще немцы вас бомбить. Давайте эвакуируйте с ним». Я говорю: «Мы до того измучились от самолетов, что не поедем никуда». У нас палатки сделаны самодельно из чехлов сделаны. В общем, из чехлов мы делали их и палки ставили. Так мы так замучились после бомбежки. Они, ну палатки эти, упали у нас от взрывов. Говорим: «Мы никуда не поедем до утра». На утро, значит, когда к нам приехали, начали интересоваться, каких же не хватает механиков. И вот, значит, оказалось, что у меня прибориста не хватает, нет механика Назарова, которому я дал талон. Потом поехали мы проведать своих в Дмитриев-Льговский. И вот приводят нас и говорят: этот раненый Назаренко, его раненого привезли, а он с землей был вместе, и какая-то сосиска зажата и еще что-то у него было. Он без памяти, сказали мне. Так его оперировали и что-то ему там зашивали. Еле открыли ноги. И он, когда пришел в себя, сказал: «Я же спасал еду, я не выбросил». Вот такой случай был. А случаев вообще таких было столько, сколько я дней на аэродроме служил. А их, конечно, было много.

И.В. А такого, чтобы во время вылетов кого-то ранило, бывало?

В.П. Ну был же случай, когда у Башкирова как раз в кабине механика человека ранило. Он перевозил этого техника, а тут, значит, как раз завязался бой. Механика закрутило, он на днище упал. Он потом рассказывал нам обо всем. Говорил, что летчик по радио сказал: «Санитарку подготовьте!» Прилетает, а вместо того, чтобы на свою стоянку сесть, там, где маслозаправка и еще что-то, он совсем в другое место рулит. Соскочил на плоскость, стукнул по автопилоту, открылось отделение, а там техник лежит: облевался весь. Башкиров спрашивает: «Ты жив?» «Жив», - говорит. - Там темно было. Вижу, дырки появляются около дороги». Оказывается, пуля какая-то попала ему, этому технику, в ногу. Он говорит: «У меня что-то течет в сапоге». Зимой то они в унтах ходили. Открыли: у него прострелено всё. Ему разрезали кирзу. В икру попала, оказывается, ему пуля и кровь текла. А самолет этот с дырками пришел. Вот один случай. Вы думаете, один? А как же случай с летчиком, который был в плену и пришел? Всякое было.

И.В. А сколько было Героев Советского Союза? Он один был героем в вашем полку или все же еще были?

В.П. Были еще у нас герои. Но в нашем, например, полку один Герой Советского Союза разбился. Это произошло, когда мы вылетали на Курскую дугу. Ну и командир нашего полка Мурга был Героем Советского Союза. Но он начинал не с нами воевать. Мы в Рязани в сентябре начинали воевать, а он - с Ленинграда, значит, начал. И у него сбитых 14 самолетов было что ли. Он тоже был Герой Советского Союза.

И.В. Что вы можете сказать о вашем командире полка? Приходилось общаться?

В.П. Так я обслуживал его! Звали у нас все батя его. Ну а что? Ему уже тогда было 30 лет, а нам всем - по 18. Я вам даже больше про него расскажу. У нас и «отец» его все звали. А батя — это да, так называли в полку его все. Был такой случай у нас с ним. Прилетает, значит, самолет. У нас электрик должен был в таких случаях всегда проверить и патроны, и как это работает все там на РС, а РС — это реактивные снаряды. Они по рельсе слетали. Вот как у «Катюш» было, так же и там. У нас электрики вставляли первый патрон туда, потому что там с управлением все это нужно было делать. И прилетел самолет. Летчик говорит: «Элктрик не сбросил. Проверь: может, патрон не работает? Может, сигнал не доходит?» И вот, значит, этот Прытиков сел и начал этим заниматься.Пока сидел, тоже замучился, затыркался. А тут командир полка в это самое время идет — тот самый Мурга. Но он к своему, значит, самолету что ли шел. Ну а тот нажал, а не снял РС. Надо было снять, чтобы хлопнуло, и все. А он не снял, значит, — и полетел РС. Как полетел в Тушино, так на 500 метров раздался взрыв. Командир полка говорит: «Сутки ареста!» А он услышал это самое и опять нажал. Второй РС полетел. Тогда командир полка говорит: «Двое суток!» Прытиков выходит из кабины, поднимается и говорит: «Разрешите идти на гауптвахту?» «Я тебе пойду! - говорит ему командир полка. - Так, а кто обслуживать будет?» Вообще у нас командир полка характерный был. Он во всем показывал свой характер. У меня с ним тоже был, значит, один такой случай. Я же его обслуживал. А командир полка — он находился, знаешь, на таком положении, что он и так уже налетался много. Ведь он начинал с начала войны летать. Правда, прибыл он к нам уже потом. Сначала был у нас один командиром полка, потом - Рязанов, а после Рязанова — вот этот Мурга, а после Мурги — еще был кто-то командиром полка. Так вот, он был как раз в нашей эскадрилье. Я — радист. Самолет прилетает, он говорит: «Посмотри». Ну он латыш, по-моему, был по национальности. Акцент у него сильно чувствовался там. Он мне и говорит: «Посмотри: что-то там не работает». Я посмотрел: предохранитель полетел. Заменил. А он опять не летает. Потому что обычно так: если полк летит полностью — командир полка его ведет, эскадрилья летит полностью - значит, командир эскадрильи ее ведет. А в основном летают парами, звеньями, ну по четыре обычно так самолета. В разных вариантах и смотря на какое задание по разному летали. Но командир полка в месяц раз обязательно должен был летать для своего, как говориться, развития, для навыков, чтоб не сбить то, что у него есть. И вот он, значит, по-отечески так мне сказал: посмотри, что там надо сделать. Я посмотрел, предохранитель поставил на второй. Через месяц он опять летит и опять у него происходит то же самое. Говорит: «Опять что-то не работает». Ну у него, значит, получилось опять то же самое: над аэродромом поработал - и опять садится. Я тогда заменил у командира полка в самолёте всё: приемник, передатчик, умформер, всё-всё-всё. Остались одни кабели, которые, как говорят, в бронированных... - ну там, где есть начинка. В общем, провода одни. Только это я не тронул. А так всё заменил. Мне начальник штаба, а я радист, сказал: «Если еще раз такое будет, то не миновать штрафного батальона». А дело в том, что в штрафном батальоне несколько человек от нас были. Я могу потом тебе рассказать, за что они и как туда попали. А если тебе штрафной батальон присудили, то, значит, это означало: всё, уже не вернешься в свой полк. В третий раз командир полка опять по хорошему с акцентом таким мягким латышским сказал: «Посмотри!» А мне начальник связи, я тебе говорю, уже сказал: «Еcли ты еще раз допустишь это, то не миновать тебе штрафбата». И вот, значит, он прилетает уже на третий раз. У меня мандраж такой: как, опять? Получается, я не нашел причины, почему появляются такие проблемы с предохранителем. Командир полка, значит, опять прилетает и мягко так мне говорит: «Опять посмотри. Чего-то опять не работало».

И представляешь, мне от этого до того стыдно сделалось, что, мол, как же у командира полка я такую штуку не мог найти, что я взял винтовку и решил застрелиться. Еще кабинку, значит, там себе сделал. Такой момент был критический, что хотел застрелиться. Но это была, собственно говоря, не кабинка, а техническая кассета. Вот я там, значит, все и пристраивался. Но как-никак она большая была, эта винтовка. Чтоб мне нажать и застрелиться от стыда, надо было еще постараться. И что-то мне подсказало еще кое-что в отношении предохранителя предпринять. Я передатчик открутил и начал заголять эту обшивку. И вдруг увидел знаешь чего? Вдруг увидел я такую штуку: один из проводов оказался завязан петлей. А там, где была петля и где было все экранированное, как раз передатчик проходил. Меня аж пот пробил. Этот кусок протерт, наверное, и был, когда, видимо, на этом самолете перелетали. В вибрации он протерся до заголенного. А когда садился он, то, видимо, осаживался провод. То есть, у меня до этого что получалось? Я ставлю всё командиру полка и говорю — ничего, всё нормально. А потом, когда он уже начинает летать и фигуру делает, то стоит только задеть за экран, как предохранитель перегорает и получается это самое обезглавливание. Ох, я прозрел, конечно, тогда. Я кричу начальнику связи: «Посмотри!» Он, как об этом узнал, так побежал от радости к командиру полка сказать, что нашли, нашли. Как будто он сам нашел это. Вот такой случай, значит, был у меня.

Дата добавления: 2015-07-16