К оглавлению. . Этот переход и эти две категории вовсе здесь не отсутствуют

==270

. Этот переход и эти две категории вовсе здесь не отсутствуют, потому что, повторяем, иначе здесь не было бы и самого мышления о вещах. Однако переход этот, конечно, понимается здесь всецело как пространственный или как временной, так что та ошибка, которая в современной логике формулируется как post ho ergo propter hoc, оказывается здесь одним из самых центральных принципов и умозаключения и мышления вообще.

Приведем для примера несколько умозаключений, как они строятся в инкорпорированной логике.

Жизнь человека кончается с последним вздохом, и мертвый человек не дышит. Следовательно, причина жизни, или душа, есть дыхание.

Дыхание вылетает изо рта умирающего в виде облачка и летит по воздуху. Птицы тоже летают по воздуху. Следовательно, душа есть птица.

Человек умирает в случае большой потери крови. Следовательно, душа есть кровь.

Убитый враг был очень силен. Но сила жизни, или души, есть кровь. Следовательно, чтобы стать таким же сильным, как убитый враг, надо напиться его крови. Также, если душа есть легкие, сердце или почки, то для тех же целей необходимо есть эти органы убитого сильного человека.

Надо убить врага, но изображение врага на картине или в виде куклы есть сам враг. Следовательно, для облегчения замысленного убийства надо проколоть копьем картину или куклу, изображающую этого врага.

Когда луна отразилась в ручье, собака пила из него воду. В этот момент случилось затмение луны. Следовательно, собака здесь проглотила луну.

Женщина, пройдя мимо одной скалы, почувствовала себя беременной. Следовательно, причиной ее беременности является эта скала и прохождение мимо нее. Следовательно, и всякая другая женщина, желающая забеременеть, должна пройти мимо этой скалы.

Порядковый характер определяемого и определяющего в предложении, лежащий в основе всех подобных суждений и умозаключений, является, конечно, огромным и небывалым прогрессом на путях от животного сознания к человеческому. Тем не менее это пока еще ничтожное и совершенно беспомощное мышление, которое

==271

барахтается в необозримом множестве чувственных ощущений и восприятий, совершенно подавлено ими и очень плохо в них разбирается. Если употребить старинную философскую терминологию, впрочем, использованную Марксом для характеристики взаимоотношения общества и индивидуума в первобытной культуре, то можно сказать, что объективный мир, совершенно хаотический и непонятный, является здесь субстанцией, человеческий же индивидуум осознает себя только ее акциденцией, и притом акциденцией случайной, бессильной и беспомощной, подавленной и только способной быть во всецелой зависимости от своей субстанции. Единственно, чего достиг этот индивидуум периода инкорпорации, это — утверждения себя как вообще некоего «нечто». Ведь и вещей-то, как мы знаем, он еще не различает и не расчленяет в должной мере; и вещи-то у него, как мы об этом тоже говорили, тоже являются какими-то непроанализированными пятнами, различающимися между собой исключительно только по времени и пространству. Себя самого этот индивидуум отличает от вещей не больше того, как он отличает одну вещь от другой. Сам для себя он является именно одной из таких бесчисленных- вещей, которыми, вообще, заполнено его чувственное восприятие. Поэтому единственный субъект, который здесь известен, будь то человеческий индивидуум или. подлежащее.в предложении, — это есть-Здесь пока еще только нечто. Или, другими словами, тут уже известно, что-субъект есть, существует; но что именно он есть, это пока еще неизвестно.:

'Впрочем, если говорить о субъекте в собственном смысле слова, то его нужно определять здесь совсем иначе. Ведь под субъектом в наиболее развитом типе предложения, а именно в номинативном типе, мы понимаем настолько большую общность, что он является здесь потенциальным и максимально активным источником и носителем бесконечного числа, предикаций. Если мы станем искать такой субъект в инкорпорированном -слове-предложении, то, очевидно, это не будет его "буквальное подлежащее, которое абсолютно пассивно и неповоротливо и которое по этому смыслу никак не оформлено ни морфологически, ни синтаксически» а узнаете» только по своему месту в предложении. Таким

==272

субъектом, действительно полным и живым, действительно активным, а также источающим из себя бесконечные предикации, оказывается только та объективная вещь или то событие, которое отражено в инкорпорированном слове-предложении и которое в основном дано только чувственно, а в смысле абстрагирующей деятельности мышления представлено только порядком следования членов предложения. Другими словами, инкорпорация есть нечто вроде нашего безличного предложения, где подлинный субъект не выражен в самом предложении, но предполагается вне его в виде той или иной объективной ситуации, а само предложение только и состоит из предиката. Все инкорпорированное слово-предложение является, в сущности говоря, именно таким предикатом, субъектом которого надо считать объективную ситуацию, зафиксированную в самом предложении. Это свидетельствует о том, что инкорпорированное предложение есть только самый первый шаг абстрагирующей деятельности человеческого мышления, который фиксирует в субъекте отнюдь не всю его полноту и жизненность, но только тот единственный момент, что он есть нечто, т. е. что он есть некая вещь среди прочих вещей и притом неизвестно, какая именно. Какая- именно это вещь, об этом говорит в данном случае не мышление, не суждение и не грамматическое предложение, но пока только ощущение, только чувственное восприятие. Суждение же и предложение говорят здесь только о самом факте существования отражаемых здесь вещей, но отнюдь не о самих вещах и не об их осмысленной связи.

Этот безличный характер инкорпорированного предложения будет оставаться еще очень долго и на последующих ступенях развития синтаксиса; и, собственно говоря, только номинативный синтаксис окончательно преодолеет это безличие, т. е. это смешение логического суждения и грамматического предложения со спутанным, слепым и безотчетным чувственным восприятием.

Любопытно отметить, что также и человеческое «я», т. е. жизненный человеческий субъект, отличается здесь теми же свойствами плохо расчлененной чувственности и ничтожным развитием абстрагирующей деятельности, поскольку то, что творится в грамматическом предложении и логическом суждении, есть только отражение

==273

жизненного и фактического взаимоотношения человеческого «я» с окружающей средой. Как пассивен и инертен, как бессилен и неоформлен субъект инкорпорированного предложения, как находится он во всецелой зависимости от объективного события, которое он призван выражать в предложении, точно таким же образом бессилен и неоформлен, точно так же пассивен на данной ступени развития и сам человеческий субъект, который далеко еще не есть действующее начало, но оказывается только орудием объективных сил природы и общества. И поскольку грамматический субъект здесь определяется только пространственно-временной конфигурацией, т. е., в сущности, только телесно, только физически, можно вполне точно сказать, что и человеческий субъект на данной ступени развития есть не что лное, как только физическое тело, находящееся во всецелой зависимости от окружающих стихийных сил и чувствующее себя только слепым орудием в руках тоже слепого хаоса вещей.

Правда, понимая весь инкорпорированный комплекс.как предикат объективно действующего субъекта, мы различаем в нем свой собственный субъект, объект и предикат путем их пространственного расположения. Но, если угодно, то же самое первобытный человек находит и в своем теле. Будучи только предикатом объективных стихийных сил, он тем не менее содержит в себе более важные или менее важные органы, когда, например, носителем жизни считаются легкие или сердце. Но такой «субъект» человеческого тела сам вполне физичен и, как это и вытекает из определения субъекта на данной ступени, отличается от других органов или частей тела только своим специальным положением или конфигурацией с другими органами или частями.

Наконец, очень важно не сбиться с правильного понимания в вопросе об общем понимании чувственности. То, что всякое человеческое знание и мышление, даже самое высокое и самое абстрактное, уходят своими корнями в чувственный опыт, это является аксиомой, по крайней мере, для марксистско-ленинской теории. И в этом смысле от чувственности никуда нельзя уйти. Однако научное знание вовсе не есть слепая чувственность, отраженная во всей своей недифференцированности и хаотическом протекании. Наоборот, оно есть анализ

==274

этой чувственности и всегдашнее стремление представить ее в виде закономерного целого и изучить все лежащие в ее основе объективные закономерности. Если же мы будем абсолютизировать самое голую чувственность, не фиксируя в ней никакого ее закономерного упорядочения, то мы не приблизимся к объективной картине мира, но только удалимся от нее. Когда импрессионисты нового времени требовали изображать в искусстве только одни бесформенные краски, в отрыве от всяких вещей и их объективных связей, то, несмотря на выдвижение здесь на первый план чувственности, это было типичнейшей абстракцией, которая обездушивала искусство, лишала его жизненности и удаляла от объективных закономерностей мира. Аналогичным же образом и первобытное мышление, базируясь исключительно на чувственном опыте и не будучи в состоянии отразить лежащие в его основе объективные закономерности, волей-неволей оказывается своеобразной абстракцией, волей-неволей вырывает чувственность. из цельной системы человеческого знания, односторонне абсолютизирует эту чувственность и пытается чувственно представлять даже те немногие продукты абстрагирующей деятельности человеческого ума, которые на той ступени возможны.

А отсюда по необходимости вытекает и все то фантастическое и сказочное, чем так богато первобытное мышление, поскольку основой его является стремление чувственно представлять то, что есть только абстракция и не.подлежит чувственному представлению.

Огонь можно залить водой и потушить; но понятие огня нельзя залить водой и потушить. И тем не менее такого рода мышление склонно представлять понятие огня как сам огонь, а огонь — как понятие огня. И тогда получается такой реальный огонь, который нельзя затушить, т. е. образуется концепция неугасимого огня, которую можно найти в мифологии почти каждого народа. Конь не может говорить человеческим языком, но конь, везущий героя, образует с ним нечто целое и некую общность, которую ничто не мешает представлять не абстрактно, как это делает современное цивилизованное сознание, но вполне чувственно. И тогда все, что свойственно герою, может перейти и на коня, в результате чего кони, сопровождающие Ахилла у Гомера, и

==275

начинают говорить человеческим языком. И, вообще, то пространственное и временное сближение предметов, которое, как мы видели, заменяет для инкорпорированного мышления логику, только потому и получает здесь логическое значение, что образует из этих сближаемых предметов некую абстракцию, общность, которую первобытный человек обязательно мыслит чувственно. Вся разгадка первобытной фантастики заключается в этом стремлении представлять продукты абстракции чисто чувственно. Инкорпорированное слово-предложение,- абсолютизация обнаженной чувственности и фантастическая чудесность и сказочность — это, с точки зрения единства языка и мышления, есть решительно одно и то же.

Таким образом, инкорпорированное предложение почти целиком есть еще чувственное ощущение, а инкорпорированное суждение есть почти только чувственное восприятие. Но это «почти» — очень-очень важно. В том, что подлежащее осознано как нечто, и в том, что субъект и в суждении ив жизни уже как-то осознан существующим, — огромная победа человеческого мышления и огромный успех познавательной и мыслительной деятельности человека, огромное достижение абстрагирующего мышления. В этом пункте инкорпорация уже не есть слепое, беспомощное, инстинктивное чувственное ощущение, но есть уже и предложение, и суждение, и определенный синтаксический закон, и определенный логический принцип, и, вообще, (проблеск живой мысли, который отныне уже никогда не исчезнет в человеческом сознании и человеческой деятельности.

Последующие ступени грамматического строя будут заполнять это пока еще пустое «нечто» и заменят принцип пространственно-временной конфигурации более содержательными и более действенными принципами.

7. Инкорпорированный строй как орудие общения. Только теперь мы можем отдать себе полный отчет во всей недостаточности обычных изложений этого предмета у многих исследователей. Речь идет, конечно, не о простой описательной картине инкорпорированного предложения, которая уже давным-давно открыта в науке и которая в настоящее время может излагаться уже не как исследование неизвестного предмета, но как информация о том, что для науки является азбучной

==276

истиной. Речь идет здесь не об описании, но о способах объяснения инкорпорированного строя и об установлении для него соответствующего логического коррелята. Однако многие изложения предмета все еще остаются в сыром виде и с точки зрения истории логики страдают наивным примитивизмом. Происходит это в результате многих причин, но главная причина здесь — игнорирование данной синтаксической формы как орудия общения, игнорирование коммуникативной сущности и назначения этой формы. Понимая связь логики и грамматики только, абстрактно-логически, исследователи и излагатели этого предмета не могут извлечь из инкорпорированного строя всех его подлинных логических возможностей и под общим впечатлением весьма яркой специфики этого грамматического строя вводят— и притом, конечно, совершенно некритично — разного рода неожиданные элементы инкорпорированного предложения вне всякой зависимости от конкретных особенностей этого строя. Отсюда возникает не только общая произвольность многих утверждений, как, например, введение какого-то всесильного «мифологического субъекта» в инкорпорированное предложение, но и пропуск важных логических достижений данного грамматического строя и пропуск его большого значения на путях развития абстрактной мысли, как, например, игнорирование логической природы порядкового характера подлежащего и сказуемого в инкорпорации.

Самое большее, что можно найти в изложениях инкорпорированного строя, заключается в отождествлении вещи и ее свойств, которое выводится из отсутствия здесь морфологии. Но этот вывод звучит очень вяло потому, что отсутствие морфологии не есть просто отсутствие различия между вещью и ее свойствами, но есть различие между основой слова и ее оформителями. Основа слова, как и само слово, и оформитель этой основы не просто вещь и ее свойства, но являются прежде всего коммуникацией, предметом сообщения;

и потому тождество основы слова и ее оформителей есть не что иное, как тождество сущности и явления — со всеми вытекающими следствиями. Некоторые излагатели, выводя из инкорпорации, самое большее, только недифференцированность вещи с ее свойствами, получают вместо мифологии трафаретное и обывательское,

==277

вполне мелкобуржуазное, позитивистское мировоззрение, которое, как известно, тоже основывается на изучении явлений с категорическим запретом изучать сущность этих явлений. Но, не умея вывести из отсутствия морфологии и вообще из конкретных грамматических особенностей инкорпорации характерного для этой последней мифологического мышления, многие исследователи вводят в качестве непонятного все разрешающего deus ex machina то, что они называют «мифологическим субъектом» инкорпорированного предложения. И было бы бесполезно спрашивать, из каких конкретных грамматических особенностей инкорпорации выведен этот мифологический субъект, в то время как у нас мифология выведена исключительно только из этих последних. И точно так же было бы бесполезно спрашивать, что тут понимается под мифологией, в то время как у нас ей дано точнейшее определение на основе ленинского указания: «Идеализм первобытный: общее (понятие, идея) есть отдельное существо»⁸.

Наконец, не используя конкретного инкорпорированного синтаксиса и лежащей в его основе коммуникации, многие ученые дали своему «мифологическому субъекту» такую большую волю, что инкорпорированное предложение совсем уже теряет всякое место в истории абстрагирующей деятельности человеческого мышления и потому оказывается пассивным привеском «мифологического субъекта», целиком вычеркнутым из истории логики. Вместо этого, исходя из инкорпорированного синтаксиса и используя все решительно его основные элементы, мы дали логическую интерпретацию также и порядковому характеру определяемого и определяющего в инкорпорированном предложении, откуда, как было указано выше, вытекает принцип пространственно-временной конфигурации. Все это диктуется стремлением понимать синтаксис не просто логически, но прежде всего коммуникативно, как орудие общения, и все логические выводы делать только на основе наличной здесь коммуникативной предметности.

Если язык, и в частности та или иная синтаксическая форма, в самом деле есть орудие общения, то и отсутствие морфологии и порядковый характер членов

Л е н и н В. И. Поли. собр. соч., т. 29, с. 329.

==278

предложения тоже есть орудие общения. А это значит, что тут имеется особый предмет, который всерьез утверждается и всерьез сообщается одним человеческим субъектом другому. И в то время как логически все типы предложения совершенно одинаковы и абстрактное суждение совершенно не зависит от того, каким предложением оно выражено, в это самое время не логически, но (коммуникативно все типы П5редло'ж'ения совершенно различны, поскольку они сообщают разное;

и не абстрактное суждение, но коммуникативное тоже везде разное и соответствует разным типам предложения. Поэтому если мы хотим говорить о логике именно в связи с синтаксисом, то это значит, что мы ставим вопрос о таком мышлении, которое не только абстрактно, но и направляется к своему практическому осуществлению, т. е. становится языком. Но тогда имеется и своя особенная коммуникативная предметность, для каждого типа предложения вполне специфическая и всегда связанная с конкретной грамматикой каждого такого типа предложения. Это и есть то, что часто заменяется общими логическими дедукциями и что требует всю работу по изучению инкорпорированного строя начинать сызнова.

==279

00.htm - glava14

О типах грамматического предложения в связи с историей мышления'

От инкорпорированного строя к эргативному

В нашем кратком наброске нет никакой возможности прослеживать всю историю предложения со всеми ее бесчисленными оттенками, переплетениями, рудиментами и нагромождениями. Кроме того, множество языков в этом отношении остается в науке еще не изученным. Но в этом нет и никакой необходимости, потому что разыскание логического аналога для многих типов предложения или встречает неодолимые трудности, или дает незначительный эффект. Считая, что инкорпорированный, эргативный и номинативный строй предложения являются наиболее показательными для истории абстрагирующей функции мышления, мы и останавливаемся на них несколько более подробно. Прочие же типы предложения мы будем обсуждать кратко, выбирая из них то, что более показательно для истории исследуемой нами связи языка и мышления.

1. Двучленная инкорпорация. Первым таким этапом на путях развития абстрактного мышления после полной инкорпорации является то, что можно назвать двучленной инкорпорацией <и что обильно представлено в гиляцком языке. Сущность этой двучленной инкорпорации сводится вот к чему.

Вместо единого инкорпорированного слова-предложения мы здесь имеем две инкорпорации, причем характерным образом одна функционирует здесь как подлежащее, другая как сказуемое. И подлежащее и сказуемое, следовательно, являются здесь целыми комплексами разных слов или основ с характерным для

Читалось на кафедре классической филологии МГПИ им. В. И. Ленина в 40—50-х годах.

Дата добавления: 2015-07-16