Стилизация

Из дневника не пристегнувшегося человека.

Меня стали настигать частые вечера, когда я не мог найти себе компанию. Игривый поворот судьбы: всю предыдущую глупую жизнь я не так назойливо нуждался в обществе. Звучит немного лукаво, согласитесь – но даже если и нуждался со всей полнотой, то ненахождение собеседника не дарило мне столь пылкого разочарования, как сейчас.

Новейший период устоялся месяца четыре назад, и теперь, когда никто не может или не хочет со мной встретиться, я с несколько подавленным выражением лица иду в бар. Есть целая улица в городе, состоящая из одних кабаков. Она стала моим регулярным вечерним ориентиром.

Оценивая будто бы со стороны наполнение данных злачных мест, я совершил одно неуверенное наблюдение. В этих барах на Думской улице свирепое разделение: кто-то несчастный, а кто-то ужасный. И никого между. Про себя ничего сказать не могу.

Ох, кого я видел! Проза прозой, а отложилось надежнее многого другого, в том числе казавшегося важнейшим и первостепенным. Деликатные тридцатилетние лица, полные еле слышного стыда и ставшие заложниками и жертвами своих пьяных обещаний. Похожие на них, словно форсировавшие что-то неназванное – люди из симпатичного зазеркалья, словно стоящие за мутным стеклом без сна, люди бесспорного обаяния, алкоголически-безразлично относящиеся ко всем своим знакомствам, старым и новым – но это были люди такого склада души, что никому не вздумается на них обидеться.

Почему я не перестаю туда ходить, светло осознавая, что это меня засосет и раздавит, навек унизит? Никаких оправданий – вместо них крошечная история, ст о ящая всех так называемых «жизненных целей», вместе целующихся.

В один из не подходящих для бурного веселья будничных вечеров я не смотрел на людей и незаметно для себя засиделся. Кого, правда, встретишь в ночь на вторник? Полупустой зал, редкие праздные мужчины. Даже хохот – приглушенный. Рутинные полутона ежедневника, уставшая блеклость, отсутствие чрезмерности, всеобщее предчувствие грядущих повинности и цейтнота. Неразмашистость.

Оторвав взгляд от стилизованных под старину рекламных изображений, я уткнулся в ошеломляющее чудо. В считанных сантиметрах от меня блестели большие справедливые глаза, глядящие без особого любопытства на те же картинки, что и я. Меня заметили, не изменяя положения зрачков.

Разговор, скорее всего, произошел, но я ничего не помню. Меня, обездвиженного, смыло. Я запечатлел нечто сформулированное и окончательное – что приходило ко мне еще в самые ранние сны. Я столкнулся с неразмытой, не отвлекающей в засаду красотой. Мне стало дурно. Это было сравнимо, пожалуй, только с одним: с созерцанием умозрительной сцены – когда оживает покойник. Поневоле побледнеешь и потребуешь воздуха. И ведь это тоже был своего рода мертвец. Погрязший некогда в ленивом пессимизме, я, можно сказать, похоронил подаренный снами идеал – и вот он. Воскрес и оформился.

Это была несправедливость, выраженная через мою неподготовленность. И сами небеса потворствуют – а я мутнею, я лишаюсь чувств, успев наболтать перед этим коллекционных несуразностей. Недаром писали и пишут мудрые: в минуты прозрения и встречи с прекрасным слова не нужны, говорение – гибель.

Справедливые глаза не укоряли меня за принужденное суконное словоблудие. Но почему я больше ничего не помню? И почему мне теперь ничего не снится?

Стоит признать, вряд ли Думская улица в силах ответить на этот вопрос. Но я же, закусив собственной слабиной, все равно туда собираюсь. А куда же, после всего случившегося, мне еще идти? Куда?

Открой рот, Думская улица. Открой рот, любой проводник или свидетель – но только не так, как когда-либо открывал его я.

Летом, изумленно вздохнув, проснулась мама. Не склонная к показухе, в свое время она не ушла грустить, а предпочла потустороннее отдохновение, сильно нас напугавшее. Год или два мы потеряли на собственную беспомощность и привыкли. Длительный затаенный сон выпрямил ее дыхание, сделал его чище и содержательнее. Возвращение состоялось вдвойне кстати: сейчас, сами того не зная, в свою очередь, нуждались в пробуждении мы сами – а кто же нас по-настоящему разбудит, кроме мамы?

Грязный понедельничный сон обернулся для Майорова большой и склизкой рыбиной – что? Скумбрия? Деликатес, мля.

Материализовавшись, эта хищная неумолчная фигура стала спокойнее – а там, в ночном сюжете, вовсе не казалась беззубой. Похоже, украл хвостатую дуру из кабака в честь неудавшегося дня рождения, судьей которому был сам и в одиночестве. Шнырял после хлипким идиотиком, всё паспортом помахивал – бейте, не посмеете! Рожден сего дня!

Лежит теперь, вонючая, на краю тертого постельного белья, и всё соглашается без спроса: будем жить, говорит!

Вовочка, эта пьяная умница с вредительски обширной фантазией, как-нибудь поплатится. Начал, прохвост, симулировать боль, всяческие травмы, рези и мигрени – чтобы не добавляли извне. Ничего, мы отыщем подход, вмажем туда, куда принято промахиваться! Ну, или когда спит. Да, это, пожалуй, вернее. Спит он, слава богу, очень, очень здоровым сном.

Немолодой Николай Борисович по грубоватой кличке «Энбэ» до сих пор преподаватель. Однажды в подземке, с криком «Троцкист!» он сорвал пальто с совершенно незнакомого человека. Испуганный, тот тоже был преподавателем. Сидят они, значит, в обезьяннике и дерутся. Милиционеры – глянь им в паспорт – мама родная, и тот ученая степень, и эта. Бросились защищать двуглавую науку от себя самой и выпустили прочь ее, шаткую, восвояси.

«Я был прощен во сне», - с какой-то особой гордостью рассказывал Энбэ коллегам о результатах своего проступка. «Вот почему нужно пить днем – я давно это понял. Днем-то – кто же тебя пожалеет?»

И всё же – стал бы он уже, наконец, менее агрессивным, честное слово. А то сил с ним никаких.

Поздний и безуспешный, пойду тоже посплю.

Дата добавления: 2015-07-16