Глава двадцать четвёртая.

Играть исключительно для себя и для публики – вещи, несомненно, разные, но обе одинаковы сложны, пусть даже на первый взгляд расстановка сил кажется иной.
Играть ради собственного наслаждения – это одно. При таком раскладе упражнения со скрипкой, постоянные или же время от времени, когда выдастся свободная минутка, приносят удовольствие. Приятно отмечать свои, самые маленькие, едва заметные, но всё-таки успехи, осознавать, что не стоишь на месте, постоянно совершенствуя мастерство и манеру подачи материала. Находить новые переходы, пробовать подбирать мотивы, прислушиваясь, как они звучат именно в твоём исполнении. Где отображается фальшь, а где всё сыграно профессионально, или не профессионально, но всё равно на достойном уровне? Хвалить себя, не возводя в ранг одной из самых ярких звёзд классической сцены, а просто подбадривать, понимая, что идёт прогресс. Так же можно играть и для публики. Небольшой, из числа друзей и приятелей, если у них появится желание ознакомиться с хобби одного из своих знакомых. Мини-концерт, когда нет множества посторонних людей, оценивающих не только мастерство, но и концертный костюм, внешность, постановку пальцев, уровень владения смычком. Публичных персон обсуждать любят все, независимо от уровня своих познаний, будь он хоть высок, хоть низок, но веское слово стремится вставить любой.
Вот такой славы Сеймуру никогда не хотелось. Он мог играть для себя, для Кеннета, для отца, для матери. Для Хельги, которая была, пожалуй, самым благодарным его слушателем. Но с большим трудом выходил на сцену, когда от него это требовалось. Отец отправил его на пару конкурсов. Самое большее, чего Сеймур добился – звание лауреата третьей степени, выше подняться не получилось, да и, откровенно говоря, он понимал, что это его «потолок». Он не любил публичные выступления, не любил эти пресловутые фраки и удушающие бабочки, не любил находиться под наблюдением жюри, считавшего себя великими знатоками, потому смотревших на конкурсантов с презрением и снисхождением, как на тараканов, попавших на стекло микроскопа. Внимательно, в мелочах, едва ли по косточкам не разбирая. Иногда он ловил себя на мысли, что не удивится, если суровая дама в каком-то дико старомодном костюме цвета бордо попросит назвать группу крови, а после заявит со всей серьёзностью, что терпеть не может людей со второй положительной, предпочитая третью отрицательную, а потому голосует против. Ей этот конкурсант не нравится. Чем? Да хотя бы группой крови. Неужели так трудно это понять?
Ему не стоило соваться в мир классической музыки хотя бы из-за фамилии, она играла с ним злую шутку, автоматически навешивая ярлык «протеже». Она отбирала индивидуальность, затмевая личность самого Сеймура личностью Трэнта. Бэнкс подозревал, что и место, даже третье, ему досталось только из-за громкой в этих кругах фамилии. Будь он человеком со стороны, чьи родители не имеют никакого отношения к миру музыки, он бы не получил и сотой доли снисхождения, отведённого, как дань уважения к заслугам и личности Трэнта.
Возможно, Бэнкс-старший знал об этом, потому результатом остался недоволен? Скорее всего. Сеймур о своих профессиональных провалах предпочитал не думать, поскольку в противном случае на него могла навалиться тоска вселенская, от которой избавиться не так просто, как от мимолётной хандры, что накатывала периодически.
Есть среди тех, кто говорит, что играет исключительно для себя, люди отчаянно лукавящие. И здесь тоже легко выделить несколько подтипов. Те, кто ещё полон сил, энергии и энтузиазма, просто не желают делиться планами, оттого и говорят, что это только ради собственного удовлетворения. Они готовы поделиться истинными мотивами поступков лишь в момент, когда добились признания со стороны окружающих. Либо же и после этого продолжают гнуть свою линию, говоря, что началось всё, как шутка, но внезапно их настигла слава. Они могут сколько угодно это повторять, но в глубине души знать, что всё не так. Им просто не хочется признаваться в наличии тщеславных планов, поскольку выскочек не любят. Окружающие охотнее сопереживают тем, кто ведёт себя скромно, тихо и старательно изображает из себя тихоню. Иногда это выгодно. Считают, что судьба дала шанс человеку, который реально этого заслужил. Впрочем, всегда найдутся те, кто позлорадствует. Так уж получилось, что нравиться абсолютно всем нельзя, как бы ни стремился к этому. Недоброжелатели найдутся всегда и везде. Закон жизни, если говорить откровенно.
Второй подтип больше чем наполовину состоит из тех же энтузиастов, только с приставкой «экс». Когда-то они тоже горели идеями, верили в лучшее, надеялись, что смогут пробиться наверх и покорить музыкальный Олимп, заставив всех собой восхищаться. Но время шло, вода утекала сквозь пальцы, а окружающий мир не менялся совершенно, и мечты таяли стремительно, как мороженое, упавшее на асфальт жарким днём. И единственное, что осталось от мечты – липкая лужа, в которую противно наступить, потому что потом подошва будет цепляться к асфальту. Вот такой подошвой и являются собственные мысли человека о несбывшейся мечте. И легче отгородиться от них, чем вновь и вновь вспоминать о неудачах, которыми была наполнена жизнь. Сказать, что не очень-то хотелось – самый оптимальный вариант в такой ситуации. Правда, для полноты эффекта не помешало бы и самому поверить в свою сказку.
Тем, кто честно признаётся, что хочет подниматься на сцену, собирая при этом полные залы, тоже не всегда легко. Есть актёры, певцы, да проще говоря, звёзды с самого рождения. Они привыкли ко всеобщему вниманию, они любят находиться в его центре, потому красуются вволю, используя свои возможности на полную катушку. Но есть и те, кого сцена к себе манит, а вот привычки и некоторые аспекты не позволяют появиться перед широкой публикой. Скованность, стеснительность, боязнь оказаться перед большой аудиторией. Вроде бы без наблюдения всё отлично, но стоит только предстать перед людьми, как вся решимость моментально рушится, аутотренинг перестаёт помогать, а ощущение грядущего обморока даёт о себе знать с каждой минутой всё сильнее. Таким людям тоже особо не позавидуешь. Впрочем, если покопаться в ситуации, то плюсы и минусы могут обнаружиться в любой из представленных ситуаций. Более того, плюс одних может оказаться минусом для других, равно, как и наоборот. Ведь нет такого вопроса, в котором у всех спорящих было бы единое мнение. Пусть минимальные, но отклонения в плане восприятия чужой позиции будут.
Сеймур со своей позицией по данному вопросу определился давно, потому с уверенностью мог заявить, что не желает становиться профессионалом, ему достаточно любительского уровня. Главное, чтобы эта игра его не напрягала и приносила только радость. Кто лучше него самого мог определить, при каком положении вещей всё будет именно так? Разумеется, никто.
Для Бэнкса игра могла стать способом выражения эмоций, некой отдушиной, но не на уровне профессионала. Желание прикоснуться к инструменту просыпалось у него от силы раз в полгода. Для того, кто игрой зарабатывает, это непростительная беспечность. Такими темпами Сеймур остался бы без денег довольно быстро. Но он никогда и не говорил, что видит себя звездой, собирающей стадионы. Он ненавидел пристальное внимание к своей персоне. Тихое и уютное одиночество или же то состояние, та атмосфера, что царила в их отношениях с Кроули, импонировала ему гораздо сильнее, чем беснующийся от экстаза зал, оглушительные аплодисменты и попытки журналистов узнать море подробностей его жизни. Минусов он видел намного больше, чем плюсов, потому и не стремился пополнить собой список известных личностей.
Полностью разобравшись в своих отношениях с вопросом профессиональной карьеры, Бэнкс так и не смог определиться, как же, на самом деле, относится к инструменту. Презирает его всей душой, ненавидит или же просто пасует, боясь с головой нырнуть во времена далеко не беззаботного детства? У него со скрипкой было множество ассоциаций. И ни одну из них Сеймур не мог назвать истинной, единственной верной. В каждой из них было что-то понятное и близкое, именно в данный момент жизни. Даже в той, что предательски гласила: на самую малую долю процента он скрипку любит. Во всяком случае, прикасаться к ней не так уж отвратительно. Нужно только забыть об отце, оставив в памяти мысли исключительно об уроках госпожи Линдберг.
В спальне Бэнкса кромешная темнота не царила, но и не сказать, что было светло, как днём. Скорее то самое состояние, которое принято называть таинственным полумраком. Сеймур не стал включать верхний свет, ограничившись ночником. Шторы, разумеется, задёрнул, поскольку терпеть не мог наблюдателей, а в доме напротив жили люди из той самой породы, которых принято именовать сплетниками. Кто куда пришёл, во сколько ушёл и что делал. Причём перетирать события чужой жизни они предпочитали не друг с другом, а с другими соседями, после чего Сеймур чувствовал себя участником реалити-шоу, а не человеком, имеющим право на неприкосновенность личной жизни.
– Проходи, – произнёс, пропуская Кроули вперёд.
– Спасибо, – усмехнулся тот, проскальзывая внутрь комнаты и устраиваясь на краю кровати.
Бэнкс, подойдя к шкафу, отметил краем глаза чужие действия. И снова подумал о том, что, наверное, зря заикнулся в присутствии Натаниэля о скрипке. Чем ближе был решающий момент, тем больше сомнений давало о себе знать. Они одно за другим начали поднимать голову, словно предрекая, что вечер может обернуться крахом. Не подерутся, так поскандалят. А всё почему? Потому что между ними встанет скрипка и те воспоминания, что привязаны к ней. Отец. В первую очередь, конечно, он.
Возможно, Сеймур допустил фатальную ошибку, выбрав на роль музы именно Кроули, которому откровенно симпатизировал, которого воспринимал иначе, не так как остальных людей? Может, нужно было заняться поиском вдохновителя среди нейтральных кандидатур? С ними не так страшно скандалить, и осадок неприятный не был настолько горьким, как после ссоры с Натаниэлем. Бэнкс вспоминал ссору недельной давности и готов был побиться головой о стену от некоторых выходок. Правда, если бы ему дали второй шанс на знакомство с нотами отца, он нисколько не изменил бы линию поведения, повторив всё то, что сделал в прошлый раз. Всего один щелчок зажигалки, и нет этих листков, которые хранят на себе главную причину его страданий. Основной повод для гордости Трэнта. Несколько простых мелодий, которые может написать даже подросток, который всерьёз занимается музыкой. Впрочем, стоило сделать скидку на то, что в момент написания Бэнкс-старший именно подростком и был. Какими могли получиться мелодии, созданные им в зрелом возрасте, оставалось только догадываться. Несмотря на предвзятость в отношении Трэнта, Сеймур признавал, что отец мог изменить эти мелодии, подарив им свежее звучание, внести какое-то разнообразие, приукрасить уже созданное, добавив оригинальности. Правда, для этого ему не нужно было взрослеть, ему следовало остаться собой восемнадцатилетним, который ещё не считал себя самой яркой звездой, но имел зачатки таланта и способность к восприятию прекрасного, утраченного со временем. Трэнт был тем человеком, которого слава испортила, испытание ею он пройти не смог, слишком многое на себя взял. А Дафна поспособствовала.
– Когда-то я обещал себе, что ни за что не прикоснусь к ней, не буду играть, – произнёс Сеймур, даже не определившись с тем, какой реакции ожидает на своё признание.
То ли согласия с тем, что обещания нарушать не стоит, то ли попыток переубедить и признать, что это стремление убежать от детских страхов, откровенная демонстрация неумения решать проблемы. Кроули мог отреагировать как угодно. Хоть так, хоть этак, хоть психануть, да и послать неуверенного одноклассника на все четыре стороны. Окажись Бэнкс на его месте, наверное, выбрал бы третий вариант, не обременяя себя размышлениями о том, какие обещания кто давал, и как давно это было.
– Но ведь играть на ней тебя никто и не заставляет, – разумно заметил Натаниэль, улыбнувшись. – Это не показательные выступления, не так называемый семейный вечер, когда на середину комнаты вытаскивают стул, приказывают ребёнку взобраться на него и читать стихи, чтобы понравиться каким-то левым тётям и дядям, которых ты видишь, возможно, в первый и в последний раз своей жизни. Так что всё нормально. Если не хочешь играть, не нужно этого делать. Просто посмотри в лицо своим страхам, то есть инструменту. И закинь обратно в шкаф.
Сеймур усмехнулся. Пожалуй, реакции лучше нельзя было представить.
На секунду он зажмурился, прикусил губу, не до крови, конечно, но достаточно сильно для того, чтобы немного привести нервы в порядок, а после решительно рвануть дверь в сторону и оказаться перед тем самым инструментом, на который отказывался смотреть столько лет. Конечно, не перед самой скрипкой, а перед футляром. Разумеется, он и раньше его видел, знал, что причина кошмаров находится поблизости, но никогда не совершал такой дерзости, как попытка вытащить футляр из шкафа, тем паче – открыть его, достать скрипку, смычок и провести им по струнам, выжимая из них боль, страдания или же, наоборот, нечто светлое и тёплое, приносящее надежду.
И да, Бэнкс действительно считал свой поступок дерзостью. Правда, она больше походила на вылазки Кеннета за конфетами, пролегая в той же плоскости. Кенни крал сладкое из конфетницы, а Сеймуру казалось, что он крадёт скрипку из музея. Наверное, основная причина такого ощущения скрывалась в том, что своего собственного инструмента он не имел, эта досталась ему от отца. Точнее, Трэнт купил её специально для старшего, тогда ещё единственного сына. Свою концертную он никогда не доставал, поскольку слишком сильными были воспоминания о былой, звёздной жизни, которая так нелепо оборвалась. Позволить играть на ней какому-то недоумку, который даже руки нормально поставить не может? Да никогда! Потому-то и была приобретена для Сеймура отдельная скрипка, но она практически ничем не отличалась от своей предшественницы. Почти всё совпадало. Сорта дерева, из которого инструмент изготовлен, оттенок лака. В этом плане Трэнт оказался тем ещё консерватором, он не стал искать новое.
Изнутри футляр был темно-синего цвета, а скрипка всё так же могла похвастать светло-коричневым, тёплым, почти медовым оттенком лака, что и шесть лет назад. Она оставалась неизменной. А вот Сеймур теперь изменился. Открытый футляр с инструментом лежал на кровати, как раз между Бэнксом и Кроули, оба смотрели на неё. Один с интересом, другой с отблеском некоего иррационального страха в зрачках. Но события прошлой недели сделали своё дело, позволив хотя бы частично избавиться от пугающих мыслей, от того дикого отторжения, от мыслей о могуществе Трэнта, который и после смерти умудряется влиять на жизнь сына, воздействовать на его сознание.
Почти одновременно парни потянулись к инструменту, прикоснувшись к нему с разных сторон. Натаниэль пробежался пальцами по блестящему от лака дереву, провёл по резному завитку, соскользнул на бок. Всё же Бэнкс выдал самую правильную из всех возможных ассоциацию. Скрипка действительно походила на женщину. И характер у них, наверное, такой же, как у дам. У одних мягкий, тихий и спокойный. Кроткий, что называется. У других – стервозный, наполненный ядом и дерзостью. Совладать с такой, ох, как непросто. Возможно, Сеймуру досталась именно такая, а он не смог её укротить?
Бэнкса привлекала не столько древесина, сколько струны, к которым он и прикоснулся, представляя, как одна из них лопается и режет кожу. Но ничего такого, естественно, не произошло. Струны были идеальными, как и сам инструмент. Иначе и быть не могло. Трэнт в ерунду бы не вложился.
– Странное ощущение, – поделился своими соображениями Кроули.
– В чём именно? – спросил Сеймур, отвлекаясь от своего занятия, но руку от струн не отдёргивая.
Он смотрел на инструмент с интересом первооткрывателя, словно впервые увидел, но вместе с тем понимал, что знает его, как свои пять пальцев. Не испытывает восторга и желания поскорее ухватиться за смычок, но если бы ему требовалось сыграть, постарался бы это сделать. Не факт, что смог. Всё-таки шесть лет – это не два дня. Потерять навыки – проще просто. В его случае на таланте было не выехать. Ему требовалось как раз упорство и много-много тренировок. Даже то, что в своё время Трэнт вымуштровал его так, что комар носа не подточит в игре, сейчас не играло никакой роли. Чуда не происходило. Да и не должно было, если посмотреть правде в глаза.
– Сегодняшний вечер, – пояснил Натаниэль. – Такое чувство, словно меня привели в музей и теперь демонстрируют разнообразные экспонаты. Сначала рояль, теперь скрипка. Кстати, смею предположить, что она тоже высокого класса. Страдивари?
– Нет, у меня самая обычная, ничем не примечательная скрипка, поскольку уровнем мастерства до гениев не дотянул. Мне не положено, а вот отец...
– Он предпочитал Страдивари?
– Гварнери, – ответил Бэнкс. – Близко, очень близко. Почти угадал.
– Да уж, почти.
– Скажу крамольную вещь, но в настоящее время споры между ценителями этих скрипок отчаянно напоминают мне постоянные склоки между владельцами андроидов и «яблочных» аппаратов. Каждый считает своим долгом заявить, что именно его выбор – правильный, все остальные идиоты. На самом деле, звучание обеих скрипок имеет свои характерные особенности, и сложно сказать, что лучше. Кому-то ближе одно, кому-то другое. И те, и другие инструменты сейчас ценятся очень высоко. Мой отец предпочитал работать с качественным материалом, потому, дай ему волю, мог бы потратить на скрипки целое состояние. Впрочем, он и так это делал. Его гонорары позволяли. Впрочем, он даже после смерти делает вклады в семейный бюджет.
– Отчисления от продаж с его дисков?
– Именно они, – кивнул Сеймур.
Поскрёб лак ногтем. Конечно, ничего не получилось, но он и не стремился разобрать инструмент по кусочкам. Просто нужно было чем-то себя занять, чтобы отвлечься от мыслей об отце.
– Знаешь, есть в ней что-то мистическое, – заметил Кроули.
– Клён, эбеновое дерево, ель, – хмыкнул Бэнкс, оставив покрытие в покое. – Раз уж ты заговорил о Страдивари, то следует отметить, что его скрипки сделаны именно из древесины этих пород и покрыты эластичным лаком. Верхняя дека – ель, нижняя – клён, а лак, поговаривают, изготавливался из смол деревьев, растущих в Тирольских лесах, ныне же начисто вырубленных. На деле – это лишь красивое предание, а большое количество этих самых легендарных скрипок повторно отлакированы в девятнадцатом веке. И нет никакого «волшебного» лака, на раскрытие секрета коего было потрачено столько лет.
– Я не о материалах, из которых она изготовлена, – Натаниэль покачал головой. – Я, скорее, об ауре этого инструмента. Есть в ней что-то зловещее и пугающее. Наверное, у меня такие мысли возникают потому, что первая ассоциация к скрипке – «Danse macabre», удивительная по своей силе воздействия штука. Слушал несколько раз, всегда приходил к выводу, что эта музыка не моя и не для меня. Она меня угнетает и как будто душит. Видимо, к скрипке нужен особый подход, особые эмоции во время игры. Для сравнения взять тот же «Шторм» или «Зиму». Они мне нравятся намного сильнее и не давят на мозг.
– Кроули, признайся честно, ты экстрасенс?
– Вовсе нет. Почему вообще такой вопрос возник?
– Любимое, коронное произведение моего отца – это именно «Danse macabre». Он завершал ею все свои концерты, надевая чёрный балахон и перемещаясь по сцене, словно изображал эту самую пляску. Говорят, выглядело довольно эффектно. К тому же... Играть и танцевать одновременно – довольно сложная задача, но Трэнт научился этому. Если хочешь знать моё мнение...
– Хочу.
– То это самое странное из всего, что я когда-либо слышал в своей жизни, – произнёс Сеймур, поёжившись. – И мнение у меня об этом сочинение абсолютно идентично твоему восприятию. Эта мелодия давит на мозг, она вгоняет в уныние, даже в отчаяние. Музыка музыке – рознь. Иногда я думаю над тем, почему отца так тянуло к этому произведению. И прихожу к выводу, что он мог предчувствовать подобное развитие своей судьбы. Или, как вариант, накликать на себя несчастья именно этой мелодией. Она – не то, что следует играть на каждом концерте. А лучше вообще не играть.
– Ты суеверен?
Натаниэль немного удивился. Он такого за Бэнксом не замечал никогда.
– Нет. Но в некоторые приметы верю. Как и в то, что есть вещи, которые лучше не затрагивать и не заигрывать с ними, поскольку конец может оказаться непредсказуемым.
Кроули лишь молча кивнул. В принципе, он мог подписаться под каждым словом чужого высказывания. Сочинение Камиля Сен-Санса не прожило в плеере Натаниэля и дня, отправившись на удаление через пару часов после прослушивания. Было что-то отталкивающее в этой мелодии, хоть и считалась она классикой и звучала красиво. Но душа к ней не лежала.
– В ночное время такие разговоры особенно вдохновляют, – заметил Натаниэль, стараясь перевести тему на что-либо нейтральное.
– Просто проза жизни. Но и, правда, лучше не думать, иначе можно зайти в такие дебри, из которых никогда не выберешься. Скажи...
– Что именно?
– Ты никогда не думал о том, чтобы научиться играть.
– Вроде бы нет.
– И Селина никогда не предлагала тебе отправиться на занятия? Пусть даже индивидуальные, а не в специализированной школе?
– Тоже нет. Она не хваталась за прошлое, абстрагировавшись от него. Старалась жить настоящим. А в нём у неё был муж приземлённый, от мира искусства далёкий, который предпочёл бы отправить меня в секцию по боксу, нежели на уроки игры на скрипке. На самом деле, Джейкоб считает себя эстетом, скупает антиквариат, любит всё вычурное и дорогое. Он мог бы купить скрипку только для того, чтобы потом хвастать перед гостями, что отхватил такую ценность, но играть на ней... Честно говоря, у него не самое лестное мнение о скрипачах.
– Вот как? И почему?
– Он считает, что сейчас в скрипачи может податься только законченный идиот. Во-первых, нет никакой гарантии, что навыки окажутся востребованными, во-вторых, ему это кажется даже унизительным, в силу того, что некоторые скрипачи, решив заработать своими умениями, идут играть в ресторанах, например. Да, шикарная, пафосная публика, щедрые чаевые, заоблачные цены, но... Скрипачи там ведь не ужинают, они работают, значит, уважения недостойны. Во всяком случае, так считает мой отец. Потому играть я не умею, никогда не учился и даже не пробовал. Зато у меня имеется другой навык. Но я не могу сказать, насколько он полезен.
– И что это за навык?
– Я метко стреляю.
– Собственное желание или воля отца?
– Второе.
– Почему я не удивлён?
– Ну, это же закономерно. У кого деньги, тот и правит балом. У нас организатором мероприятия и его же спонсором выступал отец. Сеймур...
– М?
– Почему ты вообще начал этот разговор о моих навыках?
– Просто подумал, что тебе образ скрипача подошёл бы сильнее, чем мне.
– Что за образ?
– Романтический.
– Романтик с винтовкой. Чудесно.
– Гопник со скрипкой. Вообще отпад.
Бэнкс не выдержал и засмеялся. Натаниэль тоже. Всё же это действительно смотрелось забавно. Хотя с некоторыми замечаниями он согласен не был, поскольку себя похожим на романтика не считал, а Сеймура никак не мог назвать ярким представителем молодого поколения бандитов и маргиналов. Просто чуть грубости проскальзывало, да и то, не на постоянной основе, а время от времени. И даже к месту, что удивительно.
– Думаю, во время игры все преображаются. Да и, в целом, я не могу сказать, что ты производишь впечатление гопника. Скорее, просто...
– Ну же.
– Хамло.
– Хм, – многозначительно заметил Бэнкс, но на более развёрнутый комментарий не решился.
– К тому же, я понятия не имею о том, как на ней играть, почему струны четыре, а не шесть, как у той же гитары. Как орудовать смычком.
– Владеть.
– Что?
– Смычком владеют, а не орудуют. Навыки игры постигают. Или же овладевают ими. Вроде как устойчивое выражение.
– Потрясающе пошлый инструмент.
– Есть в нём что-то такое. Что касается струн, то здесь всё достаточно просто и легко. Вот смотри, – Сеймур придвинулся чуть ближе. – В обратном порядке расскажу, начиная с последней. Чётвертая струна, она же «басок» имеет густой и суровый тембр. Настроена на соль малой октавы. Третья обладает матовым, мягким тембром, настроена на ре первой октавы. Вторая имеет тот же тембр, что и третья. Ля опять же первой октавы. Первая струна, «квинта», настроена на ми второй октавы, а тембр её блестящий и звонкий. Способов держания смычка, как минимум три. Франко-бельгийский способ, который называют новым, немецкий – старый и новейший, который ещё иногда именуют русским. Различия... В общем, легче показать, чем рассказывать.
Бэнкс достал смычок из футляра, попеременно продемонстрировав на нём все три способа, обозначенные выше.
– А что ещё?
– В смысле?
– Что ещё нужно знать начинающему скрипачу? – хмыкнул Кроули, заинтересованно глядя на то, как Сеймур обращается с инструментом.
В этом и, правда, было нечто удивительное, интересное и моментами очаровательное. Кроме того, вспомнились слова матери, поведавшей о том, что она неоднократно наблюдала за репетициями Трэнта. Хотелось больше узнать о её чувствах в тот момент, насколько они схожи с тем, что испытывал Натаниэль, наблюдая за действиями Бэнкса. В любом случае, он не мог сказать, что видит в чужом поведении ненависть или отторжение к инструменту. Может, Сеймур не любил скрипку больше жизни, но он был увлечён ею, хотя бы в этот момент.
Если бы его отношения с инструментом можно было сопоставить с отношениями любовного плана, Кроули отметил бы лёгкий флирт, а не головокружительный роман, напичканный под завязку страстями и переживаниями или же нежные отношения, построенные на откровении, доверии и любви. Бэнкса просто привлекала скрипка, но подобное приключалось с ним не столь часто, чтобы объявить во всеуслышание, что ему стоит связать свою жизнь с игрой.
– Основные приёмы игры, возможно? – вопросом на вопрос ответил Сеймур. – Но, думаю, о них даже человек, далёкий от музыки, хоть раз в жизни слышал. Не обязательно постигать азы игры на скрипке, чтобы знать такие понятия, как, допустим, легато или деташе, мартеле...
– Стаккато?
– И это тоже.
– Надо же. Действительно что-то знаю.
Натаниэль улыбнулся шире, чем прежде, и Бэнкс поймал себя на мысли, что его водят за нос. Кроули знает об игре на скрипке намного больше, чем что-то. Играть – не играет, судя по всему, но специфические термины и их значение для него секретом не являются. Да и не могло быть иначе. Селина наверняка упоминала в своих разговорах скрипичную музыку, называла её чарующей и волнующей. Натаниэль мог бы разделить энтузиазм матери в этом деле. Почему, собственно, нет? Мог, конечно. Судя по всему, он вообще легко прикипал душой к тому, что приходилось ему по вкусу. И музыка была как раз одной из таких сфер.
– Точно не играешь? – усмехнулся Сеймур.
Смычок в футляр он так и не убрал, вместо этого ещё и скрипку вытащил. Почему-то у Кроули в голове промелькнула мысль, что инструмент в этот момент готов пищать от восторга. Книги созданы для того, чтобы их читали, а не заставляли пылиться на полках, а музыкальные инструменты существуют для игры, а не для украшения. В этом доме инструменты были «мертвы». Один полностью, превратившись исключительно в подставку под книги или что там на него решат водрузить, другая походила на египетскую мумию, заточённую в саркофаге. К ней не прикасались, о её существовании позабыли, и она бесславно умерла, навеки заточив в себе море невыплаканных слёз и душевных историй, способных тронуть даже самое чёрствое сердце.
– Точнее просто не бывает. Если предложишь мне сыграть, то я, увы, не смогу исполнить вещь, приятную для ушей. В сравнении с ней даже то произведение, которое угнетает нас обоих, покажется чудесной вещью.
– Правда?
– Она хотя бы профессионально написана и исполнена.
– Этого не отнять, – согласился Бэнкс. – Но это не отменяет факта, что эмоционально она подавляет и душит.
– Не отменяет, – подтвердил Натаниэль.
– Шесть лет, – задумчиво протянул Сеймур, прикрыв глаза или же просто исподтишка поглядывая на пол. – Такое странное ощущение сейчас. Словно всё это время прожил вдали от цивилизации, теперь снова вернулся на большую землю, потому понятия не имею, что за время моего отсутствия успело измениться. И вот то, что я держу в руках, как раз и является одной из новинок. Я от неё отвык. Или же наоборот, никогда не привыкал, потому что старые привычки искоренить трудно, практически невозможно. Они навсегда врезаются в память, я же не могу вспомнить, каково это было – играть.
– Ты хочешь играть? – спросил Кроули, подняв глаза и серьёзно посмотрев на своего собеседника. – Скажи честно, хочешь? И это больше не для меня, сколько для себя. Я не Дафна и, уж точно, не Трэнт. Я не буду требовать от тебя покорения большой сцены и высоких результатов. Просто, если тебе реально нравится процесс игры, ты должен играть. Для самого себя, прежде всего. И только потом для других, если, опять, же тебе этого захочется. В этой жизни ты должен только одному человеку, себе. Желания других стоит учитывать, но не нужно за ними терять собственное «я».
– Это напутствие музы? – улыбнулся Бэнкс.
– Как вариант.
– Не думаю, что после стольких лет молчания у меня получится сыграть что-нибудь такое, от чего реально кровь ушами не пойдёт.
– Не думаю, что у меня вообще получится сыграть, если я возьму скрипку в руки.
– Пытаешься развести меня на взаимовыгодную договорённость?
– Это какую же? – прищурился Натаниэль.
– Сначала играю я, потом ты. То есть, ты не играешь, а продолжаешь убеждать меня в том, что никогда прежде к инструменту не прикасался, а потому ждать от тебя шедевра не стоит.
– Я и так официально заявляю, что не стоит. Однако тебя готов послушать с удовольствием. Могу даже попытаться угадать, что именно ты пытался исполнить.
После стольких лет молчания было страшно вновь прикасаться к инструменту и не просто рассматривать его, попутно проводя пальцами по струнам или гладким, лакированным бокам, а действительно пытаться играть. Снова появилось то самое отвратительное чувство, которое преследовало прежде, стоило только взяться за инструмент во времена своего детства. Где-то на периферии сознания вновь появилось лицо отца. Трэнт насмешливо улыбался, как мантру повторяя своё любимое выражение, гласившее, что старший сын его полное ничтожество, которому руки не нужны, поскольку растут не оттуда, откуда нужно. Снова алыми каплями отразилась кровь на столешнице, переместилась на листы бумаги, те самые, что недавно так запросто горели в доме Натаниэля. Трэнт никуда не уходил, появилось неясное чувство, словно он находится где-то поблизости, старательно наблюдает за действиями сына и продолжает сыпать оскорблениями, лишь на время замолкая для того, чтобы через некоторое время возобновить свои обличительные речи.
«Сам же говорил, что больше никогда не будешь играть и к скрипке не прикоснёшься, – раздался в голове голос Трэнта. – Так почему же теперь с таким рвением за неё схватился? Похвастать хочешь перед этим, с позволения сказать, другом? Ну-ну, попробуй, ничтожество. Опозорься, докажи, что вообще ни на что в этой жизни не годен. И музыка – это не твоё призвание».
Старший Бэнкс замолчал так же внезапно, как и начал этот разговор, поскольку его совершенно неожиданно послали туда, куда никогда не посылали при жизни. Направление путешествия было вовсе не пошлым, и, скорее всего, никуда идти Трэнту уже не требовалось, поскольку он уже находился именно там, куда его отправил сын.
Кроули подобрался, удобнее устроился на кровати, устроив футляр от скрипки у себя на коленях, внимательно наблюдал за тем, как Сеймур пытается перебороть свои страхи и сомнения. Ему хотелось подойти и обнять Бэнкса, сказав, что всё будет хорошо, но это казалось ему несколько лишним, словно снисходительным жестом. Натаниэль искренне верил, что Сеймур способен самостоятельно со всеми проблемами справиться, ему просто нужно немного времени. А подойти и обнять он сможет в любой момент. Сейчас подобная мера может произвести обратный эффект, всё только усугубив.
Несмотря на смущение и попытку убедить самого себя в том, что все навыки утрачены безвозвратно, Бэнкс мог признать, что это не так. Он мог играть не так чисто и заученно, как прежде, но и пороть откровенную чушь тоже не стал бы. Его музыка сквозила неуверенностью, но не являлась насилием над инструментом.
Правда, в первый момент он, ещё не окончательно подготовившись к игре, случайно коснулся смычком струн, вырвав у них один вскрик, истеричный, словно живого человека по коже полоснули ножом. Сеймур поморщился, крепко зажмурился и после, широко распахнув глаза, всё же решил сыграть.
Тень отца никуда не исчезла. Бэнкс по-прежнему чувствовал, что за ним предельно внимательно наблюдают, и этот взгляд по тяжести подобен той линейке, что приземлялась ему на пальцы. Только на этот раз он старался отделиться от отца, чётко осознав для себя, что они давно потеряли связь друг с другом, их больше ничто не связывает. Трэнт ушёл из жизни сына, он больше не властен над его жизнью, его действиями и его игрой.
Смычок предельно легко порхал по струнам, не вырывая, а снимая с них живую мелодию, прочувствованную, нежную и лиричную, полную не трагизма и скорби, а тихой, плавной грусти и нежности. Не было никакого страха или отчаяния, только история одиночества, выливающаяся в это произведение. Пальцы скользили по струнам, позволяя музыке то переходить на тихий шёпот, то на отчаянный вскрик, рассказывая эту историю доверительно, без цензуры. Эта музыка была откровением. Ничего не тая, она распахивала душу старшего сына Трэнта, позволяя без слов понять историю его жизни. Он примерял на себя чужое сочинение. Оно оказалось узнаваемым, но при этом не было просто копией, оно получило своё лицо, попав к другому исполнителю.
Кроули внимательно наблюдал за чужими действиями, понимая, что, возможно, именно так чувствовала себя когда-то Селина, наблюдавшая за игрой Трэнта. Сеймур не был бездарен, это точно. Он играл, пусть не очень умело, но с душой. Его музыка не была набором нот, которые тут же вылетают из памяти, они рисовали живые картины в воображении, а в сочетании с визуальным рядом из видеоклипа, который Натаниэлю был знаком, составлял просто потрясающую картину.
И здесь даже женский вокал не был нужен, чтобы дорисовать какие-то подробности, выхватив их из текста. Музыка сама позволяла нарисовать в воображении самые разнообразные картины, пропустив всё через себя, почувствовав себя не только наблюдателем, но и участником событий.
Конечно, Кроули ничего этого не знал и даже не догадывался, но всё время, что Бэнкс играл, внутри него шла нешуточная борьба. Не столько с собой, сколько с отцом, который не оставлял ни на минуту, он словно стоял за спиной, стараясь помешать чужой игре, то смычок не туда направить, то степень натяжения струны ослабить, чтобы в звучании проскользнула откровенная фальшь. Он смеялся, он оскорблял, он вмешивался в чужие дела, но у него не получалось. Фиаско, раз за разом. Словно ему кто-то мешал, и, судя по всему, этим кем-то был Натаниэль, внимательно смотревший на Сеймура. Он не растягивал губы в придурковато-восхищённой улыбке, не стирал слёзы, поскольку их вообще и не было, не прижимал руки к груди, притворно ахая. Он просто наблюдал за чужой игрой, и умиротворённое выражение его лица говорило больше любых слов и похвал. Он чувствовал то, что хотели ему сказать. Им не обязательно было разговаривать друг с другом, они и так понимали, что чувствуют в этот момент. Для этого Бэнкс мог играть, в Кроули просто смотреть на него.
И в тот момент, когда Сеймур собирался перейти на проигрыш, отец нашёл способ помешать ему довести мелодию до конца. Свет в комнате мигнул и уже через мгновение погас, уничтожая зрительный контакт, отсекая скрипача от его музы, разрывая этот мост, что держал их обоих в состоянии, близком к идиллическому.
«Сам по себе играть ты не сможешь, темнота поглотит, она отберёт вдохновение, напомнив о твоей неуверенности в себе. Верно?».
Нет, ошибка.
Он не учёл одного. Для Кроули и Бэнкса в порядке вещей было находиться вдвоём в темноте, более того, подобные декорации оказались для них близкими, родными и не только не позволили скрипке замолчать, а вдохнули в неё новую жизнь. Только вот мелодия сменилась, и вместо атмосферной, нежной и лирической «Memories» из-под струн полилась иная история. Та, что не являлась импровизацией, а изучалась досконально, была известна обоим, и сейчас напоминала состояние души самого Сеймура.
Смятение, буря, стихия, сметающая всё на своём пути. Он словно бросал своей игрой вызов отцу или же наоборот готов был принять его приглашение на это безмолвное состязание, которое Трэнт объявил открытым, напомнив о себе. Сейчас невозможно было увидеть выражение лица Натаниэля, но зато создавалось впечатление, что ещё немного, и Трэнт появится, встанет напротив, тоже возьмёт в руки свою знаменитую Гварнери и начнёт играть, желая доказать сыну, что тот ничтожество, которое ничего не может сделать на высшем уровне. Даже такую классику, которую любой уважающий себя скрипач способен сыграть, запорет. Здесь не импровизация, не собственная любовь к песне, заставившая подобрать мелодию на скрипке, здесь классика. И потому в ней нельзя ошибиться. Если ошибётся, то придётся признать себя побеждённым, хуже того – неудачником. Перед кем угодно, но только не перед отцом. Уж кто-кто, а Трэнт такого счастья не дождётся, слишком много чести.
Вызов брошен.
Вызов принят.
Ему кажется, что отец размахивается, стараясь вновь ударить. Закрывает глаза, чтобы перед глазами не возникали эти воспоминания из прошлого, и завершает песню бушующего моря красивым финальным аккордом, усмиряя смычок, вообразивший себя лошадью на скачках, которая обязана прийти первой. Он летал по струнам, позабыв о неторопливом темпе исполнения мелодии-предшественницы, теперь он рвался, как природная стихия, не знающая преград, ни к кому не прислушивающаяся. Он создавал свою собственную картину, рисовал это море, охваченное безумием. И которое стихло, исполнив свою лебединую песню.
Свет вспыхнул в комнате так же внезапно, как и погас. Бэнкс тяжело выдохнул и опустился на колени посреди комнаты, продолжая крепко сжимать в руках и скрипку, и смычок.
– Прощай, – шепнул тихо, представляя, как отца смывает штормом.
Желательно, чтобы навсегда, а не на время.
– И почему мне кажется, что это не ко мне обращение? – вклинился в его размышления голос Натаниэля.
– Потому что оно действительно не к тебе, – Сеймур улыбнулся и всё же сел на пол, положив скрипку к ногам. – Подарок от папочки-призрака. Визит и фокусы со светом. Хотя, со светом всё могло быть прозаичнее, просто напряжение скакало, потому всё получилось именно так, а не иначе. Надеюсь, в ближайшее время я его больше не увижу, потому что и сегодняшнего появления мне хватило за глаза.
– Так или иначе, но у тебя получилось, – произнёс Кроули, немного подвинув скрипку и встав на колени между чужих, чуть раздвинутых ног. – У тебя действительно получилось. И пусть в этой игре проскальзывала неуверенность, технически мне, как среднестатистическому слушателю придраться не к чему совершенно. Это было чудесно. И «Memories», и «Шторм».
– В первом, правда, недоставало вокала, но если бы я решил запеть, мелодия оказалась бы испорчена.
– И без вокала всё прекрасно. Возможно, даже ярче и острее, потому что эмоции, вложенные тобой, отличаются от того, о чём поётся в первоисточнике. Скорее, они даже противоречат друг другу.
– Это точно, – согласился Сеймур, позволив себе протянуть руку и чуть ощутимо коснуться чужой щеки и волос.
Они никогда не знали краски, потому были восхитительно мягкими и приятными на ощупь.
– Как насчёт нашего договора? – напомнил.
– Договора?
– Что после того, как я попробую сыграть, ты тоже продемонстрируешь своё мастерство.
– Я, правда, не умею играть. И, смею предположить, что даже пальцы правильно поставить не смогу, не говоря уже о том, чтобы сыграть пару правильных аккордов.
– Вот и проверим.
– То есть, ты настаиваешь?
– Нет, просто прошу.
– Хорошо, хоть не приказываешь, – усмехнулся Кроули, поднимаясь на ноги и протягивая руку собеседнику, помогая выпрямиться в полный рост.
Сеймур сделал это не без удовольствия, второй рукой прихватывая инструмент, а после подавая его Натаниэлю. Кроули тяжело вздохнул, но подношение из чужих рук всё же принял и попытался повторить чужие действия, чтобы так же легко, просто и грациозно устроить скрипку на плече, коснуться пальцами струн, правильно их прижимая. Первая позиция. Кажется, именно так это называется. Но поскольку навыков у него не имелось, со стороны это выглядело не ахти, и Натаниэль сам всё прекрасно понимал. Бэнкс его подозрения оправдал, засмеявшись тихо и беззлобно.
– Что такое?
– Создаётся впечатление, что ты не играть на ней собираешься, а врагов в подворотне разгонять, – признался Сеймур.
– Согласись, это тоже важный и нужный навык, – хмыкнул Кроули.
– Соглашаюсь. Но всё же, сейчас здесь нет тех, кому на голову можно опустить скрипку, потому хватай не так сильно, прикасайся немного нежнее и... Нет, не так.
Он покачал головой, после чего подошёл к Натаниэлю ближе, оказался у него за спиной и попытался на собственном примере показать, как же именно должны пальцы касаться струн.
– Зато теперь ты можешь быть уверен, что я не лгал. Если бы у меня были навыки...
– Смычок, – Бэнкс всё же вложил в руки несопротивляющегося Кроули аксессуар для непрерывного извлечения звука.
– И?
– Просто прикоснись к ним.
– Затыкай уши, – предупредил Натаниэль, выполняя чужую просьбу.
Звук в комнате повис резкий, как вопль в подворотне, такой же высокий и болезненно-опасливый.
– Плавно, – произнёс Сеймур, прикоснувшись ладонью к чужой руке, пытаясь вести в этом тандеме, руководить чужими действиями, но, не навязывая свою линию поведения, а лишь руководя поступками Кроули.
Теперь он пытался играть тот самый «Ноктюрн», о котором заходила речь раньше. Разумеется, ощущалась дикая нехватка аккомпанемента на рояле, но скрипичная партия получалась узнаваемой, несмотря на то, что Натаниэль стоял бревном, не зная, что делать и как поступить. Его пальцы подчинялись чужим, опускаясь и поднимаясь по струнам так, как того требовал самопровозглашённый наставник, смычок тоже скользил по воле Бэнкса. Кроули смиренно принимал эти наставления, понимая, что чувствует себя немного странно, но ему это нравится. И эта попытка играть, которая для него провальна, а для Сеймура – очень даже удачна, и атмосфера, царящая вокруг, и полумрак вместо яркого, ослепляющего света. И чужая близость. Особенно она. И грустная, такая щемящая мелодия, повисшая в воздухе.
Он собирался продолжить те движения, которые от него требовались, но в этот момент ощутил прикосновение тёплых губ к своей шее и вздрогнул. Не от неожиданности, потому что всё время, именно этого подсознательно и ждал, просто не решался спросить, случится ли нечто подобное, или же это воображение расшалилось от того, что творилось вокруг. Но нет, оно не расшалилось. Всё было реально на двести процентов. Смычок соскользнул со струн с неприятным резким звуком, словно кто-то оторвал полоску скотча от целлофана. Но Натаниэль этому происшествию значения не придал, лишь опустив руку, сжимающую скрипку, вниз. Ту, в которой был смычок, тоже опустил, развернулся к Бэнксу лицом и тут же почувствовал прикосновение губ теперь уже не к шее, а к своему рту. Чуть прикрыл глаза, отдаваясь ощущениям, наслаждаясь прикосновением чужих ладоней, гладивших его лицо. И мягким поцелуем, который был слаще всех конфет на свете.
Разумеется, он ответил. Просто не мог не ответить на эту ласку.
И тут же перед глазами пронеслись картины относительно недавнего прошлого, когда они с Селиной только прибыли в этот город, и мать поведала, что Трэнт когда-то позволил ей подержать в руках скрипку и попробовать сыграть на ней. Подобное совпадение в их жизнях было приятным, но вместе с тем несказанно пугало.
В этот момент Натаниэль думал об одном. Только бы их с Сеймуром история не стала ещё одним неудачным дублем, повторив события жизни Трэнта и Селины.

Дата добавления: 2015-12-01