Глава двадцать третья.

В одной из комнат дома стоял рояль. Выглядел он настолько привлекательно и величественно, что Натаниэль не смог побороть в себе желание к инструменту прикоснуться. Да хотя бы просто подойти и некоторое время постоять рядом, поскольку на что-то большее Кроули способен не был. Музыкальное образование обошло его стороной, потому единственное, чем он обладал – это исключительно чутьё, на которое и полагался, определяя музыку, которая ему нравилась, а которая, напротив, отталкивала. В плане музыки его мышление вполне подходило под определение ассоциативного, поскольку он видел именно отдельные образы, а не сам инструмент, который перед ним находился.
Скрипка в его понимании была истеричкой, независимо от того, какого плана мелодии на неё исполняются, всё равно проскальзывало нечто такое, что подводило данный музыкальный инструмент именно под это определение. В ней был плач, надрыв и слёзы. Грусть, тихая печаль и пепел сгоревших листов бумаги. Не потому, что вспоминался случай с Сеймуром, просто само собой перед глазами вставало подобное. Ворох листьев, исписанных от руки, соприкасается с огнем свечи, загорается, вспыхивает пламя, пожирая чужое творение, оставляя после себя лишь хрупкие чёрные «волны», которые стоит только зацепить пальцем, как они моментально рассыплются, ничего на память о себе не оставив. И свеча тоже была в этой картине обязательным элементом. Инструмент грусти, инструмент тоски, инструмент надрыва, когда душа распадается. Всего одна трещинка, которая позднее превращается в разлом, и этот разлом способен поглотить самого человека, уничтожив его. Скрипичная музыка его никогда не успокаивала, она била по нервам, щекотала их, не позволяя расслабиться.
С музыкой клавишных инструментов дело обстояло иначе. Во всяком случае, первой ассоциацией выскакивала торжественность, словно в противовес этой самой нежной и трагичной скрипичной мелодии. И музыкант за роялем представлялся не таким, как тот, что владел скрипкой. Они были далеки друг от друга. Один напыщенный, самовлюблённый, гордый, второй – полная противоположность. Такой, каким Натаниэлю довелось увидеть Сеймура неделю назад. Тот самый надлом, та самая чернота, вбитая в него гневом отца и равнодушием матери, слепо поклонявшейся своему персональному гению.
Рояль в данных декорациях смотрелся чужеродно, словно король, снизошедший до простого народа, но при этом он даже не пытался приспособиться к окружающему миру, стать похожим на его обитателей. Королевская стать и аристократизм проявлялись так ярко, словно их обладатель решил поразить окружающих новым парфюмом, но не рассчитал, в ходе чего вылил на себя целый флакон, позабыв, что в этом деле самого главное – чувство меры. Тем не менее, его не хотелось осуждать, им хотелось восхищаться. Его хотелось потрогать, чтобы хоть на мгновение прикоснуться к этой роскоши, попробовать её на вкус.
Вообще-то роскошь для Кроули чем-то странным и непривычным не являлась. Уж он-то, семнадцать лет своей жизни проживший в ней, сейчас ничему не удивлялся. Отец его занимался коллекционированием предметов роскоши, обожал всё дорогое и вычурное, словно не мог жить без того, чтобы свою состоятельность не продемонстрировать. Иногда создавалось впечатление, что Джейкоб Кроули готов носить свои костюмы, предварительно вывернув их наизнанку, чтобы окружающие посмотрели, что за фирма, прониклись и завидовали. Впрочем, в окружении отца все носили подобное, потому завидовать было нечему и некому. Возможно, это угнетало Джейкоба ещё сильнее. Всё же стремление к показухе оказалось чрезвычайно велико.
Но музыкальные инструменты его никогда не интересовали, поскольку и музыку, как таковую, Джейкоб не любил. Мог ради интереса посмотреть парочку клипов на молодёжных каналах, оценить внешние данные певиц, после чего благополучно позабыть о выписанной рецензии и отправиться по своим делам. Музыка для него была делом узконаправленным, и основная суть её обнажалась, запросто вписываясь всего в два слова. Коммерческий проект. То, что популярно, что востребовано, множится в геометрической прогрессии. А искать среди навоза жемчужные зёрна, когда сам фанатом музыки не являешься... Зачем оно нужно?
Истинным почитателем этого вида искусства без преувеличения можно было назвать Селину. Она никогда не скрывала своей любви к музыке и вполне заслуженно именовала себя меломаном. При этом её не бросало в крайности, как Дафну. Скрипичную музыку она считала одной из самых красивых, но никогда не делала громких заявлений, гласивших, что кроме скрипачей никого слушать не стоит. Это сделало бы музыку однобокой и узконаправленной. Нет, Селина старалась привить ребёнку любовь ко всем инструментам, не научив играть, но научив слушать и понимать душу музыки. Следовало заметить, что, не будь у Натаниэля задатков, обучение не принесло бы должного результата, так и разбиваясь о глухую стену непонимания.
Кроули подошёл ближе к инструменту, коснулся пальцами гладкой, лакированной поверхности. Наверное, по классике жанра ему следовало поднять крышку и сыграть что-то, хоть самую простенькую из мелодий, но он и этого не умел. К тому же, не был уверен, что к инструменту стоит прикасаться. С него стирали пыль, чтобы вещь не теряла своего царственного вида, превратившись под слоем паутины и грязи из той самой коронованной особы в сгорбленного нищего, но вряд ли настраивали и постоянно играли. Интуиция подсказывала, что человек давно не прикасался к клавишам, они потеряли свой голос и вместо стройного, чистого исполнения могли выдать только хрип, больше присущий существу болезненному. И наслаждение от подобного пения будет сомнительное, если вообще будет. Тем не менее...
Натаниэль провёл пальцами по крышке инструмента, не решаясь её поднять, просто наблюдал. Всё же инструмент диссонировал с общим видом комнаты. Здесь куда сильнее подошёл бы викторианский стиль. Нужно было или интерьер облагородить, или инструмент сменить. Ведь и среди роялей встречаются «бедные родственники», не всегда они производят впечатление подобное тому, что провоцировал именно этот инструмент, далеко не всегда.
В пользу теории о том, что рояль давно превратился в предмет интерьера, говорило и то, что рядом с ним не было стула. Да в этой комнате их вообще не было, только диван и пара кресел. Понятное дело, что никто здесь не музицировал. Дом, когда-то обещавший стать прибежищем музыки, оказался объят тишиной.
– Лучше не трогай, – раздался голос за спиной Кроули.
От неожиданности он вздрогнул. За время, проведённое наедине с роялем, он успел выпасть из реальности и позабыть, что находится здесь не в гордом одиночестве, потому-то появление другого человека стало неожиданностью, спустившей с небес на землю. До сего момента Натаниэль витал в облаках, представляя, кто мог сидеть за роялем, касаясь чёрно-белых клавиш.
– Почему?
– Просто... Лучше не надо, – со вздохом пояснил Бэнкс, продолжая стоять в дверном проёме и наблюдать за чужими действиями.
Он уже успел переодеться, и теперь бродил по дому в бежевом свитере и белых джинсах.
Эти цвета подходили ему не меньше, чем неизменный серый. А, может, даже сильнее, поскольку не были чрезмерно серьёзными, не накидывали пару-тройку лет, скорее, делали хозяина дома привлекательнее.
Впрочем, свитер был скорее классическим, нежели легкомысленным. Ни рисунков, ни широкой горловины, чтобы при желании обнажить плечо. Ничего такого.
– Он принадлежит... – начал Кроули и тут же запнулся, поскольку не хотел ошибиться.
У него было два варианта на роль владельца рояля. И он никак не мог решить, чьё же имя назвать. То ли чужого отца упомянуть. То ли мать.
– Дафне, – разрешил чужую проблему выбора Сеймур.
Внимательно посмотрел на инструмент, словно впервые в жизни его видел. Собственно, в таком ракурсе он его впервые и видел. Прежде посторонние рядом с роялем не отирались. Дафна вообще предпочитала в эту комнату гостей не водить, чтобы потом излишним любопытством не донимали, вопросов не задавали. Она не любила разговаривать о прошлом, если это самое прошлое не касалось Трэнта и не прославляло его. К роялю Трэнт отношения не имел, потому совершенно точно не стоило говорить об этом инструменте. И вообще-то хорошо, что сейчас Дафны дома не было. Кажется, для неё стали традиционными отлучки в компании младшего сына. Старшего она больше вопросами не донимала, составить компанию не предлагала, просто поставила в известность, что уезжает. Он остаётся в гордом одиночестве.
Правда, одиночеством здесь не пахло. Бэнкс впервые в жизни решил слегка нарушить традиции и пригласить кого-то в свой дом. Обычно его такой расклад раздражал. Сеймур не любил гостей, не хотел, чтобы другие люди внимательно изучали его комнату, да и не только его, а все, что имелись в доме. Чувствовал себя так, словно лично вложил им в руку ключ от сундука с грязным бельём. Сомнительное удовольствие, если честно. Вот потому гостей из числа приятелей Бэнкса здесь не бывало. Даже Паджет и тот дальше гостиной не попадал. Впрочем, он и не жаждал. Намного чаще он заскакивал сюда на пару минут, а не потому, что планировал в срочном порядке и в мельчайших подробностях рассмотреть те комнаты, в которых проходит жизнь его товарища.
Муза могла гордиться собой, поскольку стала исключением из правил. Правда, она об этом не знала и, возможно, не догадывалась. О таких мелочах Сеймур и Натаниэль не разговаривали, как, впрочем, и о взаимном признании, имевшем место быть всё те же семь дней назад. Да и зачем обсуждать? Если честно, оба не видели смысла докапываться до самой сути, выясняя, чьи чувства сильнее и кто кого любит больше. Главное, что они знали, и всё остальное на этом фоне меркло.
– Она играет?
– Играла, – поправил собеседника Бэнкс, соизволив отлепиться от двери и сделать шаг, входя в комнату.
А ещё притворяя за собой дверь. Свет по традиции не включил. Освещение было в коридоре, а ещё от окна. Ночь выдалась лунная, потому сейчас силуэт, находившийся у рояля, просматривался без проблем. Натаниэль от инструмента не отходил, словно его приклеили. В который раз погладил блестящую поверхность, после чего оперся локтями на крышку и замер в такой позе.
– Почему перестала?
– Не считала, что играет на высоком уровне, хотя, должен сказать, уровень её мастерства был выше, чем у отца. Просто Дафна настолько склонна к самопожертвованию, что не смогла отделить мух от котлет. В упор не замечала своего таланта, упорно приписывая его наличие Трэнту, загубила свою карьеру, подавшись в ветеринары, только бы не составлять конкуренцию гению, который уже не мог играть. Если бы она продолжила занятия, если бы решила стать профессиональным музыкантом, у неё всё могло получиться. Она выбрала признание со стороны отца. Дура, – чуть презрительно фыркнул Сеймур, тоже подходя к роялю.
В отличие от Натаниэля, он крышку поднять не постеснялся. Его пальцы коснулись не гладкой крышки, а клавиш, в произвольном порядке. В воздухе повисли и тут же стихли несколько нот, так и не превратившиеся в прекрасную симфонию. Стоило признать, что Кроули не ошибся, звучали они не ярко и живо, а как-то тускло, будто устало. Возможно, рояль просто обиделся на своих владельцев, которые старательно игнорировали его присутствие поблизости в течение стольких лет, проходили мимо и ни разу не позволили исполнить что-то для них. Когда-то девчонка с косичками, упорная и целеустремлённая, занималась, сидя за ним, по несколько часов. Но это было так давно. Сейчас косы отрезаны, целеустремлённость померкла, а играть Дафна перестала сразу же после того, как Трэнт попал в аварию. Как будто из солидарности с ним и в поддержку.
Такой любви старший сын Дафны понять не мог. Впрочем, Натаниэль в этом вопросе был с Бэнксом солидарен. Чем больше узнавал он о сопернице своей матери, тем чаще приходил к выводу, что любовь Дафны были больной и излишне фанатичной для того, чтобы действительно оказаться любовью, а не проявлением страсти, ослепляющей и лишающей разума.
Типичная представительница женщин, готовых посвятить жизнь любимому, растоптав себя. Даже если от них подобных жертв никто не просит. Но Трэнту, вероятно, льстило подобное положение вещей. Сеймур был уверен в этом на девяносто процентов, и только на десять – сомневался.
– Абсолютно не пригоден для игры, – вынес свой вердикт Бэнкс.
– На рояле ты тоже умеешь играть?
– Нет, – Сеймур отрицательно покачал головой. – Да никогда к этому и не стремился, если говорить начистоту. Мне хватило одного музыкального инструмента.
Он усмехнулся и вновь закрыл крышку, чтобы больше не прикасаться к клавишам. Не лгал. Действительно играть на рояле не умел, да и скрипку в список своих умений не включал. В отличие от отца, искренне считавшего, что нет на земле человека, способного играть лучше него самого, Сеймур частенько спускал себя с небес на землю, напоминая, что манера его игры не уникальна. Он хорош, но не великолепен. Моментом его триумфа стали похороны отца, вот тогда он играл настолько прекрасно, что захватывало дух. В остальных случаях так и оставался посредственным тапёром.
– Кстати, о скрипке...
– Да?
– Она тоже хранится в этом доме? На одну из бабушек её не спихнули?
Бэнкс чуть приподнял уголок рта, изображая полуулыбку, которую никто не видел. Но он и не потому улыбался, просто фраза Натаниэля немного повеселила. Она не была наивной и глупой, она оказалась вполне логичной. Скрипку легко могла забрать себе мать Трэнта, решив, что после смерти сына именно она достойна стать хранительницей культурного наследия. То есть, определённой его части. Другое дело, что Дафна не захотела отдавать инструмент свекрови, заявив, что никто лучше неё самой с этой задачей не справится. И, конечно, была права. Настолько сильного стремления сохранить воспоминания о прошлом не было ни у кого, даже у родителей Трэнта.
Кроули на одном месте не сиделось, да и не стоялось тоже, потому он не придумал ничего лучше, чем устроиться на рояле. Да-да, именно сесть на инструмент. Или лечь, что он и сделал. Чуть свесил голову вниз, посмотрел в окно. Лунный свет не исчез, облака на небе не появились, ночь всё так же оставалась ясной. Бэнкс посмотрел на картину, развернувшуюся перед ним, поймал себя на мысли, что это немного походит на кадр из какого-нибудь готического романа, в котором ему бы предписывалась роль любителя крови, а Натаниэлю – роль жертвы. Кроули ни о чём подобном не думал, просто лежал и размышлял о своих недавних ассоциациях.
– Дафна не позволила, – произнёс Сеймур, спустя несколько минут молчания. – И, кстати, не подскажешь мне, по какой причине решил использовать мамин инструмент в качестве лежанки? Может, подушку?
– От подушки, пожалуй, откажусь, – усмехнулся Натаниэль. – А почему решил вот так использовать... Не ты ли сказал, что для игры рояль уже не подходит? Так почему бы не пристроить его для иных целей.
– Надеюсь, он под тобой не рассыплется, – Бэнкс соединил руки в замок, оперся на инструмент локтями и посмотрел на Кроули; с нового ракурса можно было увидеть гораздо больше, чем прежде. – То, что для игры не пригоден, так это чистая правда. Рояли капризная штука, а уж, чем выше класс, тем они капризнее. Как короли.
– Только не говори, что премиум.
– Нет, какой там премиум. До элиты не дотянул. Они же все штучно изготавливаются, здесь конструкция проще. Не премиум, но высокий. Bechstein, если не ошибаюсь. Если честно, в роялях я профан, никогда особенно не увлекался, больше по верхам. Но даже я знаю, что за инструментом нужно ухаживать, поддерживать определённую температуру и влажность в помещении, где он находится, занимать настройкой... Дафна этого не делает, потому данная конструкция уже выполняет исключительно декоративную функцию, украшая собой помещение. Даже жаль.
– Того, что Дафна бросила свои занятия музыкой?
– И это тоже. Но я больше об инструменте говорю. Как я уже говорил, инструмент относится к высокому классу, потому цену его маленькой назвать нельзя. И не столь важно, что куплен он был не менее тридцати лет назад. Ценность денег с тех пор вряд ли уменьшилась, в том смысле, что заработать их не так просто. А родителей моей матери сложно назвать очень обеспеченными людьми. Они готовы были вложиться в будущее, но оно себя не оправдало.
– Сейчас я скажу одну вещь, которая, вполне возможно, не придётся тебе по вкусу, но, если разобраться, то ведь всё именно так и есть.
– Я, кажется, догадываюсь, какого она толка.
– И какого? – спросил Натаниэль, чуть согнув ногу в колене и повернув голову в сторону собеседника.
– Что я повторяю судьбу своей матери. Она отказалась от музыки, и я иду по её стопам. Верно?
– В целом, да.
– Тогда я могу сказать пару слов в своё оправдание.
– Да?
– Ага. И даже больше, чем пару слов. Пожалуй, как бы прискорбно это не звучало, но меня можно поставить на одну доску с отцом, в плане способностей, а не в плане завышенного самомнения. Я играю... Ну, не так, чтобы очень. Я играю так, как может играть любой, кто действительно стремится к владению инструментом на уровне любителя. Моя игра не станет откровением, она не потрясёт никого и не перевернёт жизнь другого человека. Она может только подарить пару минут приятного времяпрепровождения, не более того. Та, у кого был настоящий талант, не может стоять на одной ступени со мной. Дафна могла блистать, она могла собирать залы и провоцировать восторг у огромного количества людей, вместо этого она самоустранилась, устроив себе профессиональное самоубийство. Мне кажется, что, не сделай она этого, была бы гораздо счастливее. Но мы с ней смотрим на ситуацию с разных позиций. Она истинно уверена в том, что без Трэнта её жизнь была бы гораздо хуже. А я верю в обратное. И наши точки зрения никогда не сольются в единое восприятие. Кроме того, есть ещё одна проблема, о которой я уже говорил.
– Напряжённые отношения с инструментом? Отторжение к нему, опасения, даже страх.
Сеймур согласно кивнул, скорее, даже просто опустил голову, выражая согласие и, глядя теперь на свои переплетённые пальцы.
– Вряд ли Дафна боится играть. У неё такого точно нет. Она постоянно проходит мимо рояля, и нет такого, как у меня. Её не трясёт, не бросает в холодный пот, не накатывают штормом воспоминания.
– Никогда не пробовал представить что-то другое?
– В смысле?
– Сублимация. Я не знаю, как точно это объяснить. Просто доводилось слышать, что в момент игры музыкант как будто соединяется со своим инструментом, они становятся единым целым. Скрипка, как продолжение тебя, как самый дорогой человек на свете, который не вызывает отторжения, а потому к ней можно прикасаться бесконечно долго и чувствовать себя счастливым от осознания этого, – Кроули хмыкнул. – Звучит, как извращение какое-то. Любить скрипку, как человека.
– У тебя какое-то пошлое направление мыслей, – заметил Бэнкс.
– Что поделать, – Натаниэль развёл руками и приподнялся на локтях, отводя пряди чужих волос немного в сторону и прикасаясь кончиками пальцев к коже.
– Тогда всё ещё печальнее.
– Почему?
– Виолина – женщина, и тело у неё женское. Вряд ли она способна пробудить во мне те самые эмоции, о которых ты говоришь. Пожалуй, мне следует всерьёз задуматься о смене скрипки на альт или контрабас. Правда, я не уверен, что у меня это получится, поскольку они меня вдохновляют слабее самой маленькой представительницы семейства.
– Даже, несмотря на то, что являются мужчинами?
– Даже, несмотря на это, – подтвердил Сеймур. – Впрочем, мы можем попробовать. Если ты хочешь, конечно.
– Поиграть на альте?
– На скрипке.
– Реально?
– Ну... Можно попытаться, – ответил Бэнкс без особой уверенности в голосе.
Всё же у него возникало немало сомнений относительно своих способностей. Он однозначно не был виртуозом, который и через пять, и через десять лет может взять в руки инструмент и запросто исполнить сочинение любой степени сложности. Ему нужно было долго, упорно и муторно тренироваться, дабы возродить в воспоминаниях не ужасы и боль, что родом из детства, а те малочисленные приятные моменты, связанные с инструментом. Они в сравнении со своими противниками значительно проигрывали, поскольку их было меньше. Но ведь никто не мешал Сеймуру добавить несколько новых впечатлений в свой послужной список? Сейчас отца рядом не было, никаких линеек, никакого крика, никаких обвинений, несправедливых, по большей части. Сейчас рядом находился Кроули, и он не стал бы брать на вооружение методы Трэнта. Он был просто слушателем, скорее всего, благодарным, способным разглядеть душу музыки. Он сможет прочитать её эмоциональную составляющую.
– Сомневаешься, что у тебя получится?
– Сомневаюсь, что у меня снова не начнётся истерика от одного только взгляда на эту вещь.
Натаниэль вскинул бровь. В принципе, объяснения ему не требовались. Провалами в памяти он не страдал, потому прекрасно помнил, что случилось в прошлый раз, стоило только миру Трэнта слегка соприкоснуться с миром его старшего сына. Помнил, как тогда вёл себя Сеймур, едва не всадивший в него ножницы. Ему бы тогда не сдерживать себя, разрыдаться в полную силу, чтобы вместе со слезами и весь яд с души его смывался. Но Бэнкс не мог зарыдать. Большинство сеансов воспоминаний оборачивались для него именно такими, «сухими» истериками, а рыдания прорывались наружу крайне редко. В противовес детским годам, когда он рыдал постоянно, боясь попасть в немилость отца. Опять. Опять. И снова.
– И что предлагаешь? Связать тебе руки?
– Чем я тогда буду играть? Зубами?
– Это было бы креативно, – засмеялся Кроули.
– Но я не думаю, что способен на такое.
– Тогда я не знаю. Варианты ответов прилагаются? Мне бы хотелось получить сразу несколько и определённое количество времени, чтобы обдумать каждый из них.
– Не обязательно играть. Мы можем просто посмотреть на скрипку. Я этого шесть лет не делал. То есть, видеть – видел, но прикасаться к ней или даже пытаться хоть пару нот взять – нет. Двенадцатилетие было тем периодом, когда я сыграл свой первый и последний шедевр. С тех пор настолько сильная ненависть меня не посещала. И вряд ли посетит.
– Ненависть в приоритете?
– Не знаю. Я вообще многого не понимаю. Лишь говорю о том, что было. Смерть отца породила во мне бешеный всплеск эмоций, помогая полностью погрузиться в эту атмосферу и каждую ноту пропустить через себя, не тупо пиля струны, а осознавая, что именно я играю, для чего. Что хочу поведать окружающим. Впрочем, большинство так и не поняло моего посыла.
– Несмотря на то, что это тактика заранее обречённая, каждый судит по себе, – произнёс Натаниэль. – Возможно, потому они и не смогли понять эмоции, вложенные в музыку.
– Скорее всего. Другого объяснения не существует. Все видели в моей мелодии только скорбь и боль потери, а мне... Знаешь, в ней было торжество и иррациональная радость. Я понимаю, что радоваться подобным вещам не стоит, это довольно мерзко, но иначе у меня не получалось. Я радовался. И плакал не потому, что любимый папочка от нас ушёл, оставив неприкаянными, а потому, что мне тогда весь мир казался раем. Не будет больше гнёта, рукоприкладства и отчаянного вдалбливания в голову истин о том, насколько я отвратителен в качестве музыканта, насколько неудачлив, как человек. Если бы Трэнт не погиб, участь, схожая с моей, постигла бы Кеннета. По идее, отец окончательно поставил на мне крест, сказал, что я могу больше не играть, всё равно коэффициент полезного действия минимален. Вот подрастёт Кенни, он надежды, на него возложенные, оправдает на сто процентов. И почему-то мне кажется, что так всё и могло быть. Кеннет умеет подстраиваться под взрослых, понимает, что им нужно, умело этим и пользуется. Он бы показал отцу ту игру, которой пытались добиться от меня.
– Увы, пока что ничего на эту тему не могу сказать.
– Почему? – удивился Сеймур.
– Я не слышал, как ты играешь, потому и соображениями своими не способен поделиться. Чтобы анализировать и давать характеристику, нужно иметь хотя бы общее представление, а у меня его нет. К слову... Мне доводилось знакомиться с творчеством Трэнта, не так много, но для составления общего впечатления более чем достаточно.
– И как тебе?
– Чем-то «Secret Garden» напоминает, – честно признался Кроули. – Я не могу сказать, что большой поклонник, изучивший всё их творчество. Что-то мне понравилось, что-то не очень. В любом случае, любители найдутся всегда. Они на всё находятся. Вот и на твоего отца тоже нашлись. Классическая школа, скрипка рыдающая, но не открытая истерика, а приглушенная, мягкая, что ли. Нет особого всплеска эмоций, есть чётко выверенная линия, которой твой отец в своей игре и придерживался, будто нарочно заточив себя в определённые рамки, которые сам для себя и создал. Игра без импровизации, без попыток добавить нечто новое, просто чёткое следование традициям. Стремление угодить консервативной публике. Но такая игра тоже ценится. Во всяком случае, далеко не все готовы принимать новаторство в сочетании с подобными инструментами, предпочитают классическую расстановку сил. Именно им игра твоего отца казалась идеалом.
– И, правда, есть что-то схожее, – согласился Бэнкс, вспомнив мелодию «Ноктюрна», довольно прилипчивую и прославленную благодаря конкурсу «Евровидение» и мультфильму о зеленом обитателе болот.
Признаться откровенно, историю эту Сеймур терпеть не мог. Хотя бы потому, что она напоминала ему историю взаимоотношений собственных родителей. Стать таким уродищем ради того, кого полюбил. Всё же Фиона была крайне странной принцессой. Дафна, хоть принцессой и не была, но тоже подходила под определение девы со странностями, в период своей молодости. Отказалась от музыкальной карьеры, стала невидимкой на фоне некогда знаменитого мужа. И что имела теперь? Возможно, она была счастлива в своей рутине, но Бэнкс в этом сильно сомневался.
Почему бы не сделать Шрека человеком и не научить хорошим манерам? Почему нужно было опуститься до его уровня, превратившись в такое, на что без слёз не взглянешь? Всё же мораль, вложенная в сию вещь, прививала неоднозначные, а, по мнению Сеймура, глупые ценности. Не стань лучше ради любви, а превратись в полнейшее чмо. Офигенно.
– Так мы идём? – поинтересовался Натаниэль, перемещаясь на край рояля и спускаясь обратно на пол.
– За скрипкой?
– Да.
– А... Идём, – решительно заявил Бэнкс.
Кроули улыбнулся, но поскольку луна освещала сейчас его затылок, а не лицо, улыбка так и осталась незамеченной. Сеймур прикусил губу. Сказал и тут же пожалел. Подумал, что лучше бы вообще тему музыки в разговоре не затрагивал. Пусть проблематично, но всё же... На территории дома Кроули с этим было как-то проще, но выяснения отношений тоже избежать не удалось. Само собой разгорелось, вспыхнуло, и частично превратилось в пепел. Разорванные ноты были вновь склеены, Натаниэль их не выбросил. Селина лишь покачала головой, но комментировать никак не стала, просто выслушала рассказ сына от начала и до самого конца. Узнала, что мальчишка из ресторана не кто-нибудь, а сын Трэнта. Не сказать, что сильно удивилась. Она ещё в тот раз нечто такое в разговоре обронила, заметив, что наблюдается нечто знакомое в облике официанта. Но всё же решила, что это банальное совпадение. Кроули поделился своими знаниями только сейчас. Селина вообще много нового узнала из рассказа сына.
А потом сделала то, на что раньше не решилась бы. Встретилась с Хельгой. Говорили долго, много, обсуждали события жизни всех, кто так или иначе к ситуации оказался причастен, взахлёб, словно не было стольких лет жизни, которые их разделяли, словно Селина никогда не уезжала вместе с отцом.
Госпожа Линдберг её не забыла, визиту обрадовалась несказанно. Экс-миссис Кроули обсуждала с пожилой женщиной все события своей жизни, рассказывала о сыне, потом и о Трэнте обмолвилась. Хельга всё подтвердила. Да, не уходил он из музыки по собственному желанию. Просто авария, травма и... всё. Скрипке пришлось сказать «прощай». И с тех пор Трэнт начал считать себя недостойным любви Селины, с тех пор и сделал выбор в пользу Дафны, которая им любым восхищалась. Будь он хоть зелёным в крапинку, всё равно бы восторгалась и говорила, что это самое прекрасное из того, что ей доводилось видеть в жизни.
Селине хотелось посетить могилу Трэнта, но она так и не смогла решиться на этот поступок, понимая, что ничем хорошим этот визит не обернётся. Да и вероятность встречи с Дафной была высока. Селина примерно представляла, во что эта встреча способна вылиться, потому держалась на расстоянии. К тому же сейчас, спустя тридцать лет, она не могла сказать, что готова вступать в словесные склоки из-за человека, которого... не так уж и любит. Нет, в юности она, конечно, любила и действительно считала Трэнта тем, кто сможет сделать её счастливой. Только с тех пор много воды утекло, всё изменилось, не оставшись константой. Особенно остро Селина почувствовала это теперь, когда оказалась в родном городе, прошлась по знакомым улицам, пообщалась со старыми знакомыми.
Она любила Трэнта когда-то. Но пронести чувство через всю жизнь оказалась не способна. Селина не хваталась за эту любовь, как за спасительный круг, она смогла её отпустить, хотя тёплые чувства к этому человеку остались. За многое она была ему благодарна, пусть теперь и стало немного обидно от осознания, что он всё решил за двоих, не позволив Селине подумать самостоятельно. Она могла бы вернуться к нему, могла выйти за него замуж и поддержать не хуже Дафны. Возможно, даже лучше. Она не позволила бы Трэнту пожирать самого себя изнутри, она встряхнула бы его за плечи и приказным тоном заявила, что он должен идти вперёд, наплевав на неприятности. Не может играть? Пусть занимается композиторской деятельностью, развивая задатки, а не упивается своей болью и проблемами, навалившимися сверху. При умелом подходе он мог бы добиться успеха, как автор мелодий, но он выбрал иной путь, отыгрываясь на детях. Видел только чёрное, упорно не замечая белого или же старательно его игнорируя.
Селина теперь знала и о жизни старшего сына Трэнта, о том, какими методами его воспитывали, стараясь превратить в великого музыканта. И не желала принимать новые знания к сведению, поскольку они убивали в ней веру в прекрасное, открывая, казалось бы, знакомого человека, с иной, неприглядной стороны. Демонстрировали всю грязь, что таилась внутри мужчины, которого она считала одним из самых чутких и понимающих. Селина многое могла простить людям, но никогда не принимала жестокости к тем, кто заведомо слабее. В этом случае, даже вопросов не возникало, кто же уступает в силе. Разумеется, не тягаться ребёнку с взрослым мужиком.
Селина когда-то встала между Джейкобом и Натаниэлем, отхватив себе ту пощечину, что предназначалась сыну. Будь она матерью Сеймура, не задумываясь, бросилась бы на его защиту. Не стала бы с покорностью во взоре наблюдать за тем, как обрушивается на детские пальцы тяжёлая линейка, пачкая кровью столешницу, уж точно. Да и жить бы с таким человеком, веря, что он поступает правильно, не стала. После этого рассказа уверенность, что она знала Трэнта, пошатнулась. Юноша, с которым она свела когда-то знакомство, над игрой которого рыдала, понимая, что он наружу ей душу выворачивает, не мог стать таким жестоким и отвратительным человеком. Но, как бы прискорбно это не звучало, он стал. Самое страшное, что его злоба и ненависть отразились на близких ему людях. Он даже не пытался себя контролировать, он мстил за свою разрушенную жизнь, ломая чужие.
Уж он-то должен был понимать, что рамки и ограничения убивают душу творчества. Для того чтобы оно окрыляло человека, помогая двигаться вперёд, нужно пускать в ход иные методы. Никакого насилия, всё добровольно, по собственному желанию. Муштра никогда до добра не доводила, она лишь убивала способности. Вообще-то, как и в любой другой ситуации, здесь имелось два варианта, два типа людей. Те, кто реально живут творчеством, а потому довольно ранимы и к ним нужно искать подход. Те, кто привык во всём и всегда полагаться исключительно на чугунную задницу, которая не позволит подняться с места и уйти, бросив начинание, то есть, зубрилы обыкновенные, которые, возможно, от рождения талантом не обладают, но зато имеют желание и трудолюбие. Они готовы убиваться на творческом поприще день и ночь, только бы заслужить похвалу, и, скорее всего, у них это получится. Они будут играть не вдохновенно, но профессионально. И вот как раз ко вторым муштра неплохо подходит. Однако и здесь она не должна переходить ту грань, что отделяет процесс воспитания от процесса насильственного насаждения своего мнения.
Трэнт, увы, эту грань не видел.
А, может, сам её и уничтожил, разочаровавшись в жизни. И в самом себе.

Дата добавления: 2015-12-01