Глава одиннадцатая.

«Охренеть».
Это слово единственное, что оставалось в голове Сеймура, причём довольно продолжительное время. Начиная со вчерашнего вечера, он никак не мог прийти в себя и остановить бешеный поток размышлений, хлынувший на него в момент, когда мерзкий Кроули назвал имя своей матери. После того, как Натаниэль вернулся в зал, они словно махнулись местами. Это Бэнкс нервничал и вздрагивал, ощущая на себе чужой пристальный взгляд, а Кроули вёл себя свободно, расслабленно и вообще наслаждался жизнью, наблюдая за чужой работой с таким вниманием, словно сам являлся работодателем, и в данный момент решал вопрос повышенной важности: как поступить с работником? Уволить его или же оставить на рабочем месте, ничего не меняя? Радовало только то, что Сеймур не работал здесь на постоянной основе, а, значит, даже если Натаниэль решит нанести повторный визит в ресторан, его обслуживать будут другие люди, а не Бэнкс.
Нервное потрясение оказалось настолько сильным, что даже честно заработанные чаевые, ради которых Сеймур вообще решился на эту авантюру, никакой радости не принесли, только равнодушие и даже разочарование. Бэнксу не хотелось принимать деньги из рук Селины, этот жест казался ему унизительным хотя бы потому, что она приходилась матерью отвратительному Кроули. Во-вторых... Ну, разумеется, не обошлось здесь и без того, самого фактора, что Селина когда-то встречалась с Трэнтом и значилась основной кандидатурой на роль его жены. Глядя на эту женщину, Бэнкс подсознательно сравнивал её с Дафной и приходил к неутешительному выводу, что мать значительно проигрывает в противостоянии. Наверное, всё дело было в том, как эти женщины себя позиционировали. Дафна никогда себя цельной личностью не видела, она всегда была продолжением Трэнта, его отражением, его второй половиной, если угодно. Факт остаётся фактом. Она никогда не могла с гордостью заявить о своей самодостаточности, а вот мать Натаниэля выглядела довольно таки состоявшейся в жизни. Она следила за собой и наверняка относилась к той породе людей, что даже дома не могут есть без ножа, вилки и салфеток, просто потому, что признанная аристократия, а он и его семейка – быдло.
Нет, до того, как умер отец, они даже могли причислить себя к тем, кого принято называть творческой интеллигенцией, за счёт бывших заслуг, правда, но могли же. А теперь даже этого статуса лишились, не то, что Кроули. Что родители, что сын. Сеймуру не довелось сталкиваться с главой семейства, но он подозревал, что третий член семьи Кроули в скатерть не сморкается и общую картину не портит, он её отлично дополняет. Те же манеры великосветского завсегдатая, та же одежда из бутиков. Странно только, что при всей своей любви к понтам, Натаниэль в школу ездит не на собственной машине, а на автобусе. Или же это новый способ продемонстрировать свою близость к народным массам, которые должны биться в экстазе от осознания, какая звезда снизошла до них? С однозначным ответом пока было плоховато, да и голова отказывалась работать, поскольку поспать после работы удалось только три часа, а этого Бэнксу никогда не хватало.
Проворочавшись без сна ещё около часа, он решил, что в выходной день неплохо бы выбраться из дома и совершить променад. Правда, он даже примерно не мог представить, куда можно пойти в это время. Дафны дома не было, Кеннет смотался в неизвестном направлении со своими приятелями, потому вниманием не донимал. Можно было вернуться ко вчерашним планам, но сегодня они актуальность уже потеряли. Смотреть кино не хотелось, а настроение не могли поднять даже споры с неизвестными собеседниками. Если быть откровенным, то сейчас Бэнкс не отказался бы от разговора с одним человеком, но понимал, что ничего хорошего у них не получится в общении. Да и он сам не сможет задать вопрос относительно нот отца. Хранит ли их Селина или же давно выбросила? Хотя... Может, Кроули в курсе, что его мать связана с отцом Бэнкса, потому и лез с расспросами?
«В любом случае, держись от него подальше», – посоветовало подсознание.
И даже не в первый раз. Подобное уже случалось в тот момент, когда Сеймур впервые увидел Кроули у доски с объявлениями. Тогда внутренний голос тоже советовал держаться на расстоянии. Вежливость, профессиональный нейтралитет, ничего больше. И уж точно не рассуждение о связи семей через отца одного и мать другого. Если бы Дафна узнала, что Селина в городе, она, наверное, сошла бы с ума. И далеко не от счастья.
Бэнкс никогда не разговаривал с матерью о том, что довелось услышать от Хельги, но подозревал, что она, скорее всего, наорёт на него, приказывая больше никогда в её присутствии не упоминать имя посторонней девицы. В настоящее время уже не такой уж и девицы, если говорить откровенно.
Советоваться с матерью при таком раскладе было чистой воды безумием, но поделиться с кем-то своими мыслями хотелось. Сеймур некоторое время сидел на кровати, глядя в противоположную стену, после чего решительно сорвался с места, сунул голову под холодную воду, чтобы прогнать остатки сонливости. Холодные капли текли по шее, забираясь под рубашку. Отвратительное ощущение, но вместе с тем он постепенно приходил в норму, усмиряя эмоции, начиная мыслить здраво. Тряхнул головой, как собака, капли полетели в разные стороны в огромном количестве. Сел на край ванны, вцепившись ладонями в бортик, приказав себе думать.
Даже если он спросит у Кроули о наличии нот, если заведёт этот разговор, чем всё закончится? Натаниэль может ответить положительно, может – отрицательно. Но ни один из ответов не гарантирует, что они сойдутся во мнении по поводу этого вопроса. Если Кроули скажет, что нот нет, значит, Селина их уничтожила. Если она их хранит, значит, считает ценными. Для себя в первую очередь. И вряд ли отдаст первому попавшемуся человеку, пусть даже он сын Трэнта. Здесь назревал ещё один вопрос. Если Селина окажется настолько щедрой, что без вопросов вернёт ноты, как следует поступить ему самому? Что он должен сказать, сделать? Снова разжечь костёр и уничтожить то, что Хельга считает шедеврами современности? Или же распорядиться ими с умом?
«То есть сыграть их самому? – подсознание не просто засмеялось, оно захохотало, почему-то приобретя голос отца. – Ты хочешь сыграть их без наставления Трэнта? Да ты, поди, уже и не помнишь, как смычок в руках держать, ничтожество бесталанное».
Сеймур схватился за голову, чувствуя, что его сознанием опять завладевают кошмары прошлого. Снова это ощущение боли от удара, красные капли, падающие на ноты, расползающиеся по бумаге. Собственные слёзы...
– Уйди, пожалуйста, – прохрипел он, сползая на пол и обнимая себя руками. – Убирайся.
Он закусил губу, чувствуя, что по привычке уже начинает выть, независимо от настроя, от того, хочет он плакать или же нет. Слёзы текли сами по себе, а кошмары выползали из самых тёмных уголков души, мучая, заставляя вспоминать всё в подробностях. Ненавидеть скрипку и отца ещё сильнее.
Какая уж тут игра, когда он смотреть нормально на инструмент не может? Его колотит от одного только взгляда.
Бэнкс не уставал повторять, что бросил когда-то игру только потому, что она ему надоела, и он решил переключиться на что-нибудь другое. На самом деле, у него имелись совсем другие причины. Дело было вовсе не в усталости и не в ненависти. Подобные чувства он испытывал только к отцу, но никак не к инструменту. Другое дело, что разделить их в сознании не получалось. Там, где возникал инструмент, моментально появлялся и Трэнт, с этой его чёртовой улыбочкой снисходительной, с надменным лицом, которое искажала гримаса злости, когда Сеймур не мог переступить через себя и выполнить чужие требования. Не мог добраться до той планки, которую ставил отец. Он был ничтожеством без капли таланта в глазах отца, таким же стал и в своих собственных.
Бэнкс лежал на полу, чувствовал, как по щекам текут слёзы, но никак не мог остановить их поток. Он закрыл лицо руками и дышал хриплыми рывками, не зная, что сделать, чтобы больше не погружаться в глубину этого персонального ада. Если бы отец был жив, он пожелал бы Трэнту сдохнуть. Но Трэнт и так был мёртв, потому пожелание теряло свою актуальность. Сеймур чувствовал спиной холод кафельного пола, но совершенно не желал подниматься. Присутствие поблизости отца, или что это вообще было, превращало Бэнкса в слизняка, не способного контролировать свои эмоции. Он был марионеткой в руках отца, несмотря на то, что жизнь разлучила их шесть лет назад. Шесть долгих, мучительных лет, которые так и не подарили желанное освобождение...
Она была единственной, кто способен был выслушать откровения Сеймура. И её не нужно было вводить в курс дела, потому что она всё прекрасно знала. Покончив со своей истерикой, Бэнкс за шкирку отлепил самого себя от пола, принял душ, вымыл голову и высушил феном. В общем, попытался придать себе товарный вид. Учитывая его мысленный настрой, это было задачей не из простых, но сидение в четырех стенах действовало на него ещё хуже. Оно угнетало. Когда здесь не было Дафны, когда не шумел Кеннет, оставалась только леденящая кровь тишина и воспоминания об отце. При жизни ему никто не мешал издеваться над старшим сыном, после смерти он приходил только в те моменты, когда Сеймур чувствовал себя особенно запутавшимся и одиноким. А ещё, когда он думал об инструменте.
Она всегда говорила, что двери её дома открыты для Бэнкса, и он рванул туда сразу же после того, как покончил с процедурами. Но потом понял, что это, как минимум, невежливо – явиться без предупреждения. Пролистал список контактов и, выбрав нужный, позвонил.
– Можно? – спросил тихо.
– Конечно, приезжай, – ответили ему.
Пожалуй, только она и понимала всю серьёзность ситуации, в которой оказался Бэнкс из-за действий своего родителя.
Последний раз они виделись с глазу на глаз два года назад, потом общались исключительно по телефону, но сейчас Сеймур чётко осознавал, что ещё несколько минут пребывания в собственном доме, и он сойдёт с ума. Просто-напросто свихнётся, превратившись в слюнявого идиота, если задержится в стенах, таящих призраков прошлого, оттого и выбрал побег.
Иногда Бэнксу казалось, что Хельга с годами нисколько не меняется. Она разменяла восьмой десяток, но ей трудно было дать больше пятидесяти пяти или шестидесяти. Линдберг сохранила царственную осанку, светлый ум и скандинавскую невозмутимость. Она столько лет прожила вдали от дома, а менталитет её оставался прежним. Как и любовь к ученикам, которая не угасала с годами.
– Вы были правы, – произнёс Сеймур вместо приветствия.
Он стоял у забора, теребил замок на своей куртке и старался сохранять спокойствие. Последнее оказалось особенно трудной задачей. Никогда прежде его кошмары не задерживались так долго. Они приходили, скалили свои окровавленные рты, смеялись и исчезали до следующего раза. Сегодня они не торопились отступать, они просто рвали его на части, заставляя почувствовать себя тряпкой, поверить в слова отца о ничтожестве, которое не сможет добиться успеха. Ни на йоту не продвинется в изучении, навсегда оставшись величайшим разочарованием и для преподавателя, и для родителей.
От остановки и до дома Хельги он бежал, потому сейчас был слегка запыхавшимся и старался отдышаться. Поняв, что против его визита всё же не возражают, толкнул калитку и зашёл во двор. Ему казалось, что сейчас его накроет тем же страхом, что и в детстве, он не сможет устоять на ногах и просто рухнет здесь. В детстве он часто терял сознание во время наказаний отца. Не от боли, а больше от страха, и сейчас, когда былые чувства особенно ярко напоминали о себе, ноги тоже отказывались идти. Казалось, что ещё немного, и он рухнет, как подкошенный, словно кто-то ударил его по ногам, заставив упасть на колени.
Ничтожество, хуже Вэнса Райли, которого школа считает отстойным отстоем. Хуже по многим причинам, и это – только одна из них. Есть гораздо больше секретов, о которых ему не стоит говорить окружающим, потому что ни к чему хорошему откровенность не приведёт, только усугубит положение.
Вэнс хотя бы знает, чего хочет от жизни, а вот он совершенно запутался и вряд ли сможет выбраться наверх. Так навсегда и погрязнет в своих переживаниях, кошмарах наяву и во сне.
Ему не вырваться из этой трясины никогда.
– Мальчик мой, – растерянно произнесла Хельга, чувствуя, как Сеймур подался вперёд, обнимая её.
Он кусал губу, чтобы не зарыдать в очередной раз и не мог ни слова произнести, словно что-то блокировало его способность говорить, всё сильнее затягивая в глубокое мрачное болото, из которого невозможно выбраться на берег, как бы сильно этого не хотелось. Потому остаётся только один вариант. Идти на дно.
– Вы были правы, – повторил Бэнкс свою недавнюю реплику.
– В чём я была права? – растерялась Линдберг, которая совершенно не знала, как следует утешать детей.
Посвятив свою жизнь музыке, она пожертвовала семьёй, потому у неё не было ни детей, ни внуков. Только семья музыкантов, которых она воспитала и подарила дорогу в жизнь. Но два этих определения не поддавались сравнению, потому что изначально стояли на разных ступеньках в социальной лестнице. Правда, для Сеймура она была роднее, чем бабушки с обеих сторон. Мать Дафны никогда не разделяла восторгов дочери относительно личности Трэнта. Считала, что рядом с ним Дафна потеряла себя, потому всё, что так или иначе было связано с именем Трэнта, вызывало у неё отторжение. Дети Дафны были связаны не как-то, а напрямую, потому вызывали только вспышки ненависти, о чём добрая бабуля не забывала сообщать периодически.
И если Кенни, благодаря своему умению подлизываться к подобного рода людям иногда получал в ответ на свои слова и действия снисходительную улыбку, то Сеймур собирал все шишки, которые только можно, да и те, которые нельзя.
Бабушка со стороны отца относилась к нему гораздо приветливее, но к ней сам Сеймур особой любовью не пылал, осознавая чётко, что она любит не столько внука, сколько тот образ, что рисует её воображение. Она живёт мечтами, видит в старшем внуке продолжение своего сына, жаждет, чтобы он стал похож на Трэнта, не понимая, что для самого Сеймура исполнение этого станет самым ужасным наказанием. Он всю жизнь только и делает, что борется, доказывая свою самостоятельность, свою независимость и обособленность от отца, но окружающие видят его другим. Они, возможно, даже имени его не знают, для них он был и остаётся сыном Трэнта Бэнкса.
– Ваша интуиция, – произнёс Сеймур, немного отстраняясь и вытирая нос рукавом.
Этикет – последнее, о чём он сейчас думал.
Держать гостя на пороге было верхом неприличия, потому Хельга поспешила поскорее провести посетителя в дом. Бэнкс стащил с себя куртку, снял ботинки и прошёл в гостиную, которую видел множество раз, но в каждый его визит данное помещение представало перед ним по-разному. Здесь всегда было светло и уютно, в доме вкусно пахло и не только в общепринятом смысле. В понятие «вкусно» входило многое. Запах свежести, обещанный производителями ополаскивателя для белья, цветами, лимонным чаем, старыми книгами. Сеймуру несказанно нравилась обстановка, царившая в этой гостиной, так отличавшейся от той комнаты, что была в их доме.
Бэнкс устроился на диване, забравшись на него с ногами, и закутался в плед, чувствуя, что его по-прежнему трясёт. Уже не так сильно, как прежде, но всё же... Ему отчаянно хотелось зарыдать так, что любая женская истерика оказалась бы в сравнении с этим воплем просто жалкой пародией, но он старался держать себя в руках, чтобы не становиться похожим на слабаков, которые только и делают, что сопли распускают.
– Если тебе хочется плакать, почему же ты сдерживаешься? – спросила Линдберг, словно прочитав мысли бывшего ученика.
– Мужчины не плачут, – отозвался Бэнкс, посмотрев на бывшую учительницу. – Это стыдно.
– Дорогой мой, стыдно бегать по парку голышом, а не плакать наедине с собой. Глупости это всё, которые вбивают нам в голову много лет. Видела я на своём жизненном пути множество мужчин, настоящих. В их качествах никто бы не усомнился, а они рыдали навзрыд по тем или иным обстоятельствам. Я вовсе не призываю тебя пускать слезу по поводу и без повода, но если тебе очень плохо, лучше позволить чувствам вырваться наружу, а не копить их в себе, становясь кладбищем отрицательных эмоций. Кому ты этим поступком делаешь хуже? Только себе. Но если ты всё-таки настаиваешь на том, что плакать тебе не хочется, то давай перейдём к тому, что тебя так зацепило. Моя интуиция, правота...
Хельга тоже присела на диван, поставив перед гостем чашку с чаем.
– Спасибо, – пробормотал Сеймур, поднося чашку к носу и принюхиваясь.
Судя по всему, это была ромашка с яблоком. Натуральное успокаивающее средство. Напиток стариков, как презрительно говорила Дафна, которая терпеть не могла всё, что так нравилось её матери. А бабушка Сеймура тоже частенько заваривала себе подобный чай, разве что сушёные яблоки не добавляла.
– Не бойся, не отравлю, – добродушно усмехнулась Линдберг.
– Я... Нет, – не особо связно ответил Бэнкс, который вообще сейчас находился в прострации, не зная, что делать и с чего начать свой рассказ.
Подумал, что самым правильным будет всё же успокоиться, начать складно мыслить и так же полученные предложения излагать, чтобы не выглядеть косноязычным идиотом в глазах этой женщины. Сколько бы он не задумывался о её возрасте, назвать Хельгу старухой у него не получалось, потому что она совсем не подходила под это определение.
Сделал небольшой глоток чая. Надо же... Напиток оказался довольно приятным на вкус, чуть сладковатым, но не тошнотворным, как тот, что делала мать Дафны.
– Наш разговор двухлетней давности, – произнёс, сжав чашку в руках; дрожь постепенно отпускала. – Помните, в тот раз вы поведали мне о женщине, которую так любил мой отец? О Селине. Ещё говорили о том, что она живёт в Вашингтоне, сюда возвращаться не планирует, но, скорее всего, не позволит сочинениям моего отца сгинуть в безвестности.
– Да, – кивнула Линдберг, позволив Сеймуру продолжить свой рассказ.
– Кажется, она приехала. То есть, я не совсем уверен, что это она, поскольку увидел её случайно и имя узнал тоже по чистой случайности, поспорив с её сыном, поставив себя в глупое положение… – Бэнкс тяжело вздохнул. – Всё же я действительно косноязычный идиот. Позвольте, я начну с самого начала, чтобы было понятнее.
– Разумеется. Если считаешь нужным.
Хельга с ним не спорила, понимая, что ребёнку нужно выговориться. Несмотря на то, что Сеймур перерос уже и детский, и подростковый возраст, для Линдберг всё ещё оставался ребёнком, поскольку она судила с позиции прожитых лет, а разница между ней и Бэнксом была внушительной.
– Этот учебный год начался с появления в нашем классе нового ученика. Не знаю, что тому виной, но мы с ним сразу не поладили. Вроде он ничего плохого мне не сделал, но первое впечатление о нём оказалось довольно неприятным, на уровне подсознания. Его поступки мне тогда наблюдать не доводилось, потому судить по ним было глупо и, в принципе, нереально. Так вот, новичок... Натаниэль Кроули. Мы с ним практически не разговариваем, между нами тихая ненависть, которая в конфликт открытый не перерастает. Единственный раз, когда он решился со мной заговорить, окончился весьма плачевно. Всё потому, что он задал мне вопрос об отце, сказал, что его собственные родители считали Трэнта гениальным. Наверное, он хотел добавить ещё что-то, но не смог, я этот разговор оборвал. Вы же знаете, как я реагирую на упоминание Трэнта.
Сеймур сделал небольшой перерыв, вновь отвлекаясь на содержимое чашки. Нужно было снизить градус эмоциональности и попытаться говорить не столь скомкано, как он делал сейчас. Хельга его не торопила, хотя и сама уже догадалась, что к чему. Разумеется, этот новый парень, который появился в школе – ребёнок Селины. Вот только неизвестно, играет он на скрипке или же не играет. В любом случае, некая ревность и отторжение проявились между представителями двух поколений подсознательно. Дафна ненавидела Селину, а её сын испытывает отторжение к Натаниэлю. Превратности судьбы, иначе просто не скажешь.
– По моей вине разговор сорвался. А вчера произошло то, чего я совсем не ждал. Один знакомый попросил меня подменить его на работе, поскольку напарник заболел, выйти было некому, и я согласился. Мой друг работает в ресторане... И именно там мы столкнулись с Кроули. Он был не в одиночестве, а в компании какой-то женщины. Признаться, я несколько ошибся в своих расчетах. Подумал, что они... Ну, вместе. Мы столкнулись в туалетной комнате, слово за слово начали снова скандалить, и он сказал, что это его мать. Имя женщины меня оглушило практически. Потому что слишком странным было бы совпадение. Они приехали из Вашингтона, они знакомы с моим отцом и считают его гениальным. Вполне возможно, что ноты до сих пор на руках у этой женщины.
Бэнкс замолчал и уткнулся носом в чашку, чувствуя себя выжатым лимоном. Он никогда не любил откровенничать, сейчас же ему казалось, что душа вывернута наизнанку, не осталось в ней ни одного укромного уголочка.
– Селина – имя не такое уж редкое, – резонно заметила Линдберг.
– Я понимаю. Именно по этой причине сделал кое-что.
Сеймур достал из кармана джинсов свой смартфон и пролистал список фотографий. Кто бы знал, скольких усилий ему стоило – сфотографировать мать Натаниэля, чтобы это было незаметно ни ей, ни однокласснику, но при этом лицо хорошо распознавалось на снимке, а не походило на нечто непонятное.
– Конечно, с тех пор прошло много времени, но я не думаю, что люди кардинально меняются, если не прибегают к услугам пластического хирурга.
Хельга надела очки, взяла в руки чужой телефон и некоторое время внимательно рассматривала изображение женщины, которая была там запечатлена.
Тридцать лет – не один миг, за это время многое может измениться. Но Селина всё равно осталась узнаваемой. Те же светлые волосы, те же лучистые глаза, те же черты лица, лишь немного искажённые, потерявшие остатки детства. Теперь это была не пятнадцатилетняя девчонка, плачущая вместе со скрипкой. Селина превратилась в прекрасную женщину. Мать Натаниэля Кроули, которого Сеймур возненавидел с момента появления, первая и настоящая любовь Трэнта Бэнкса, чувствительная натура, понимавшая музыку, а не тупо восхищавшаяся простейшими аккордами... Это была именно она. Та, кого Хельга запомнила девчонкой с внимательным, чутким отношением к миру музыки. Такая женщина просто не могла уничтожить ноты, поддавшись порыву злости на человека, отказавшегося от женитьбы на ней.
– Мать Натаниэля и та, кого любил мой отец – это один человек? – спросил Сеймур, нарушая тишину, повисшую в гостиной.
– Да, – ответила Линдберг.
Она не видела смысла в утаивании правды. Сколько верёвочке не виться, рано или поздно она всё равно будет распутана. Так зачем пускать Бэнкса по ложному следу, отрицая очевидные факты?
– И как вы посоветуете поступить?
– С нотами?
– С ними. Не знаю, почему, но мне искренне хочется посмотреть на них.
– Только посмотреть?
– Не сыграть, – отрицательно покачал головой Сеймур. – Если вы об этом. Такое ужасное чувство, что как только я прикоснусь к инструменту, у меня будет нервный срыв. Или я не создан для скрипки, или ещё не настало моё время. Или оно уже прошло. Других вариантов просто не существует.
– Мне больше всего нравится второй вариант.
– Вы никогда не откажетесь от своей идеи? Всё ещё хотите видеть меня на сцене со скрипкой в руках?
Бэнкс даже смог улыбнуться. Дикая тряска, одолевавшая раньше, постепенно отступила и совершенно растворилась в безмятежном спокойствии. Она ещё скалила зубы, но сам Сеймур уже не чувствовал себя настолько беззащитным, как прежде. Наверное, была в этом заслуга Хельги.
– Я просто верю в наличие у тебя таланта и сил, чтобы справиться с мрачными воспоминаниями. Не знаю, как скоро это произойдёт, но вечно продолжаться не будет, если, конечно, ты сам этого не захочешь.
– Считаете, что в этом есть и моя вина?
– Не совсем вина. Скорее, опасение. Мне кажется, что ты боишься других людей, закрываешь им путь к своему сердцу. Нет, я не призываю тебя собрать всех знакомых и рассказать им историю своей жизни, просто хочу отметить, что с трудностями бороться в одиночестве сложно. Когда есть рядом те, кто, понимает тебя и готов разделить с тобой не только радость, но и горе, борьба становится продуктивнее и в каком-то смысле приятнее.
– Иными словами... Вы советуете мне влюбиться? – усмехнулся Бэнкс.
– Я говорила о дружбе, но твоё предложение тоже очень толковое. Почему бы и нет? Что плохого в любви? Или ты и это чувство считаешь отвратительным?
– Я просто не понимаю его, – пожав плечами, ответил Сеймур. – Не уверен, что когда-либо прежде мне доводилось это чувство испытывать. Скорее всего, вы правы. Моё сердце от такого рода вещей закрыто, потому что мне проще жить, ничего не чувствуя.
– И это называется – ничего не чувствуя? – спросила Линдберг, чуть наклонив голову и снисходительно поглядев на собеседника. – Мальчик мой, ты же один сплошной клубок нервов. И ты не такой уж бесчувственный, каким хочешь себя показать окружающим. Просто преобладает в твоей жизни боль, а не что-то другое. Ты ненавидишь её, но ею же и прикрываешься, думая, что история твоей жизни оттолкнёт всех, кто рискнёт узнать чуть больше.
– Быть может, вы правы, – голос Бэнкса звучал неуверенно.
«На самом деле, есть ещё одна причина, о которой я не хотел бы говорить, поскольку не уверен, что этим признанием не оттолкну вас», – додумал про себя, но озвучивать эти мысли, естественно, не стал.

Дата добавления: 2015-12-01