|
Читайте также: |
Итак, право состоит из норм или получает свое выражение в нормах. Но нормы – это правила, это общие высказывания о том, как надо поступать и как не надо, или что каждый должен делать и чего не должен. Уже то, что нормы являются высказываниями, показывает, что они создаются человеческим умом, они результат разумной деятельности человека. К тому же это не просто высказывания, а высказывания, имеющие общий характер. Правовые нормы обладают общностью в двух отношениях. Подобно всяким правилам они прежде всего общи по содержанию. Ведь даже правило, придуманное каким-нибудь отдельным лицом для себя самого, заключает в себе всегда какое-нибудь общее положение – именно что при определенных обстоятельствах надо действовать известным образом. То же общее положение, несомненно, заключается и во всякой правовой норме. Следовательно, всякой правовой норме присуща в первую очередь эта внутренне логическая общность. Но затем, так как правовая норма представляет из себя не индивидуальное, а социальное правило, то ей присуща, так сказать, и внешне логическая общность. Она устанавливается не для одного лица, а для всех лиц, принадлежащих к данной общественной группе. В сознании всякая правовая норма сопровождается убеждением, что согласно с правилом, выраженным в ней, должно действовать не одно какое-нибудь лицо, например, то, которое в данный момент сознает эту норму, а всякое лицо, для которого она по тем или другим причинам обязательна. Не подлежит сомнению, что есть этические нормы, которые претендуют быть обязательными для всякого человека или для всего человечества. Выше мы это достаточно выяснили и обосновали[83][2]. По-видимому, существуют и правовые нормы, которые обладают, по крайней мере, той же логической всеобщностью.
Присущая правовой норме общность роднит ее с логическим понятием. Но по самому характеру своей общности, именно ввиду ее двойственности, правовая норма гораздо сложнее простого понятия. Сопоставление первой общности, т.е. общности содержащегося в правовой норме положения, с содержанием понятия, а вто-
рой общности, т.е. сопровождающего норму убеждения, что она обязательна не для одного лица, а для всякого лица из данного круга лиц, с объемом понятия было бы лишь аналогией. В действительности мы здесь имеем две вполне самостоятельные общности, и каждая из них имеет свое собственное общее содержание и свой собственный общий объем. Но, по-видимому, эта возможность сопоставления первой общности с общностью содержания понятия, а второй общности с общностью объема понятия является причиной того, что двойной характер общности нормы, а также и естественного закона, мало обращал на себя внимания. Во всяком случае, по своей общности правовая норма представляет как бы мультиплицированное понятие, ей присуща общность в квадрате.
Рациональное впервые было сознано в истории умственного развития человека в виде логического понятия. Открытие понятия в греческой философии знаменовало величайший подъем в деятельности человеческого разума и на много столетий наложило свою печать на все научное развитие. До сих пор понятие остается наиболее типичным представителем рационального; оно является таковым и по существу. В нем рациональное воплощено наиболее просто и вместе с тем наиболее полно.
Правовая норма и как высказывание общего положения, и как установление общего долженствования есть также, несомненно, чисто рациональный продукт. Рациональное составляет основную и самую существенную черту ее. Но рациональное в правовой норме всегда очень сложно и даже многообразно. Ведь уже по своему содержанию норма всегда состоит не из одного, а из нескольких понятий. Поэтому и выводы, получаемые из той или иной правовой нормы, даже чисто логическим путем, бывают очень различны и обыкновенно возбуждают много споров между юристами. Следовательно, в количественном отношении правовая норма не менее, а даже более рациональна, чем понятие, но в качественном отношении рациональное представлено в ней, как мы увидим ниже, не в столь чистом виде, как в понятии. Правовая норма – гораздо более сложный продукт духовной деятельности человека, чем понятие, и потому элементы, составляющие ее, отличаются большим разнообразием.
Итак, право, поскольку оно состоит из норм, есть нечто безусловно рациональное. Подобно понятиям оно создается разумом, без которого нормы не могли быть ни сознаны, ни формулированы. Составляющие право нормы, будучи созданиями разума, стремятся вслед за понятиями стать выражением нормального и развитого сознания. Поэтому если бы право исчерпывалось нормами, то оно и шло бы прямым путем к осуществлению этого идеала.
Однако право есть не только совокупность норм, а и жизненное явление. Все юристы согласны в том, что право, для того чтобы быть правом, должно постоянно осуществляться в жизни. Иначе оно или уже не право, или еще не право, т.е. его составляют или уже отжившие нормы, или еще лишь возможные и желаемые нормы. Право в своем осуществлении, т.е. как жизненное явление, служит предметом исследования юристов под именем субъективного права, противопоставляемого праву объективному или праву как совокупности норм. Но, исследуя субъективное право, юристы всегда сводят его к ряду общих понятий о субъективном праве и этим путем совершенно стирают разницу и даже прямую противоположность между субъективным и объективным. Ведь в то время как объективное право в силу того, что оно есть совокупность норм, состоит из ряда явлений, которые по самой своей природе родственны понятиям, субъективное право состоит из ряда явлений, которые по своей природе прямо противоположны понятиям. В жизни субъективное право дано в виде неисчислимого количества правовых отношений или прав и обязанностей, присвоенных всем чле-
нам того или иного общества, связывающих их между собою и объединяющих в одно целое. Все эти правоотношения или все эти права и обязанности безусловно конкретны, единичны и индивидуальны. Каждое из них обладает своеобразными чертами, свойственными лишь ему и составляющими его особенность.
Таким образом, если мы возьмем субъективное право не таким, каким оно является в теории, т.е. не в виде обобщений, превращающих его в систему понятий, а таким, каково оно в жизни, то мы должны будем признать, что субъективное право всегда представляет из себя конкретную совокупность единичных правоотношений и индивидуальных прав и обязанностей, существующих в том или ином обществе в определенный момент времени. Следовательно, по своей логической природе субъективное право прямо противоположно объективному. В то время как объективное право есть совокупность рациональных продуктов духовной деятельности человека, субъективное право есть совокупность жизненных фактов, имеющих правовое значение. Каждый такой факт в своей индивидуальности, в своем своеобразии, в своей неповторяемости есть нечто безусловно иррациональное. Только с известным приближением или даже с натяжкой можно говорить о том, что в каждом таком факте воплощается та или иная правовая норма.
К тому же факты, из которых состоит субъективное право, постоянно меняются; они так же текучи, как текуча сама жизнь; одни правоотношения возникают, другие исчезают, одни права и обязанности утверждаются, другие погашаются. В этом процессе постоянно меняющихся правовых явлений обыкновенно постепенно и медленно нарождаются и принципиально новые правовые образования. Рационализация их путем нахождения соответственных правовых норм наступает часто значительно позже их возникновения. Это фактически возникающее право существует, следовательно, некоторое время только в виде иррациональных правовых фактов. Здесь мы имеем, таким образом, новое проявление несовпадения осуществляющегося или субъективного права в его конкретной действительности с объективным правом в его логической чистоте.
Поэтому надо признать фикцией отождествление права, заключающегося в правовых нормах, с правом, осуществляющимся в жизни в правовых отношениях и в индивидуальных правах и обязанностях. Но эта фикция очень удобна для теоретиков права. Она позволяет им под видом действующей системы права излагать лишь содержание действующих норм права, что, конечно, гораздо легче, особенно при современном господстве писанного права, чем описывать действительно существующий правовой порядок в той или иной стране. Впрочем, это отождествление не всеми признается и проводится. Его избегают те, кто провозглашает первенство не объективного, а субъективного права, а такое течение всегда существовало в юриспруденции. Так, еще римский юрист Павел сказал: «Non ex regula jus sumatur, sed ex jure, quod est, regula fiat» [Надо, чтобы не закон исходил от правителя, а правитель становился таковым по закону (лат.).]. Затем на вполне самостоятельном и первичном характере субъективных прав всегда настаивала школа естественного права. В XIX столетии приоритет субъективного права защищал немецкий юрист Г. Ленц ввиду того, что оно есть реальная основа права вообще[84][3]. У нас к заключению, что субъективному праву принадлежит первенство, пришел С.А. Муромцев при исследовании социальной природы права[85][4]. Наконец, в наше время Р. Ленинг, анализируя самое существо права, признал субъективное право первичным элементом его[86][5]. Во всех этих случаях критерием для реше-
ния того, что есть право, является право, осуществляющееся в жизни, или правовые факты, а не право, заключающееся в правовых нормах.
Понимание несовпадения субъективного права с объективным приводит к требованию индивидуализации при применении объективного права и, в частности, при судебных решениях. Если бы субъективное право не представляло чего-то иррационального и логически вполне совпадало с объективным правом, то между ними существовало бы такое же отношение, как между родовым понятием и экземпляром того класса вещей или явлений, который определяется этим понятием. Тогда применение права заключалось бы в простом подведении или субсуммировании частного случая под общую норму. Среди юристов существует целое направление, склонное именно так смотреть на право и его применение. Иеринг чрезвычайно метко окрестил эту юриспруденцию, назвав ее «юриспруденцией понятий» (Begriffsjurisprudenz). Фанатики этого логически конструктивного понимания права обыкновенно и настаивают на том, что всякое применение права представляет из себя лишь чисто логическую операцию построения известного силлогизма. Норма права, которая подлежит применению, играет в этом силлогизме роль верхней посылки, тот случай, к которому она должна быть применена, есть нижняя посылка, а самое применение – вывод. С этой точки зрения требование индивидуализации при применении правовых норм, конечно, логически бессмысленно. В противоположность этому те, кто выдвигает требование индивидуализации как необходимого условия справедливого применения правовых норм, исходят из более углубленного понимания права, охватывающего его в целом, в частности, они, следовательно, принимают во внимание иррациональную природу осуществляющегося, или субъективного, права. Это требование индивидуализации превосходно выражено в следующих словах С.А. Муромцева: «Существенная задача судьи состоит в индивидуализировании права. Если закон выражается общими правилами, то дело судьи в каждом случае придать такому общему правилу свой особый смысл, сообразный с условиями случая»[87][6]. Ясно, что этот «особый смысл», который судья должен «придать общему правилу», не вполне совпадает с общим значением правила, иначе незачем было бы требовать, чтобы судья искал и находил его, соображаясь «с условиями случая», т.е. с правом, осуществляющимся в жизни. Но, конечно, это несовпадение, создаваемое индивидуализацией, не должно быть больше того, которое существует вообще между рациональным и общим, с одной стороны, и иррациональным и индивидуальным – с другой.
Иррациональная сторона права привлекает к себе внимание и становится заметной только тогда, когда право подвергается исследованию во всех его проявлениях, а не только в виде системы понятий и общих положений об объективном и субъективном праве, как это бывает в традиционных теоретических построениях правоведения. Первый, кто заявил протест против общепринятого абстрактного изучения права и выдвинул задачу изучения права в его жизненной целостности, был Гегель. Его метод исследования права и дал ему возможность первому обратить внимание на иррациональное в праве, которое он назвал элементом случайности в праве, признав его в то же время необходимо присвоенным всякому праву. По его словам, «законам и правовой расправе (Rechtspflege) присуща одна сторона, которая заключает известную случайность и которая состоит в том, что закон есть общее постановление, которое должно быть применено к единичному случаю. Если бы кто-нибудь захотел протестовать против этой случайности, то он
бы только настаивал на абстракции»[88][7]. Выраженное в этом и других местах «Философии права» Гегеля гениальное прозрение в чрезвычайно сложную и многостороннюю природу права связано со всей философской системой Гегеля. Но нет нужды в философских и тем менее в метафизических построениях для того, чтобы определить и выделить те две стороны права, которые создаются рациональными и иррациональными элементами, входящими во всякое право. Многие из современных юристов, как теоретиков, так и практиков, считают нужным обращать особое внимание на иррациональное в праве и на его противоположность всему рациональному в нем для того, чтобы обеспечить наиболее правильное применение права. Это течение юридической мысли выражается наиболее ярко теперь у сторонников так называемого социологического метода, который они рекомендуют для разработки и применения права. Социологический метод в правоведении в том и заключается, чтобы судить о праве и принимать правовые решения не только на основании права, выраженного в нормах, но и права, осуществляющегося в жизни. Различие между этими двумя составными частями одного и того же правопорядка не только определенно сознается, но и особенно выдвигается сторонниками этого метода. При этом они уже прямо указывают на то, что это различие есть различие между общим, или рациональным, и индивидуальным, или иррациональным. Так, один из сторонников этого метода, Г. Зинц-геймер, утверждает, что «правовые системы во всех более передовых странах содержат только общие и абстрактные положения, жизнь же всегда своеобразна и конкретна. Вследствие этого и оказывается, что понятиям права часто не соответствуют явления жизни»[89][8]. Затем, приведя целый ряд различных примеров и случаев противоречия между вышеуказанными составными частями права, Г. Зинц-геймер с полным правом отмечает, что представленное им «обозрение возможного и действительного противоречия между действующей правовой системой и правовой действительностью достаточно для того, чтобы убедиться в том, что правовая действительность имеет самостоятельное значение рядом с действующей системой права»[90][9]. Отсюда естественно вытекает призыв изучать правовую действительность и считаться с нею при решении правовых вопросов. Этот призыв, который все чаще исходит из среды современных юристов, особенно отстаивающих социологический метод в правоведении, вызван не столько теоретическими интересами или стремлением к полноте научного и философского знания о праве, сколько самыми насущными запросами правовой жизни.
Итак, право, осуществляющееся в жизни, иррационально. Оно состоит из единичных, конкретных, индивидуальных правовых фактов. Здесь движение и развитие происходит от случая к случаю, от конкретного явления к конкретному явлению. По отношению к рациональному идеалу права, который так легко и так
быстро можно додумать до конца, это – мир косности, тормозов и задержек. Но и рациональный идеал может быть реализован только в виде иррациональных фактов, и потому только они могут его действительно оправдать. С другой стороны, поскольку всякая правовая норма постоянна, пребывающа, консервативна, а жизнь непрерывно движется, изменяется, развивается, постольку отдельные иррациональные правовые факты могут являться вестниками и гонцами новых, более совершенных правовых форм. Они могут быть предвестниками осуществления тех правовых идей, которые сознаются лишь немногими, или даже иногда опережать само развитие правовых идей.
Правовые факты, т.е. правовые отношения и индивидуальные права и обязанности, представляют наиболее непосредственную и бесспорную реальность права. Здесь право существует в неразрывной связи с материальными составными частями всякой общественной жизни. Естественно было предположить, что реальное право только и существует в этих фактах. Приблизительно к такому выводу и пришли некоторые из сторонников того взгляда, что среди различных элементов права субъективному праву принадлежит первенство над объективным. Так, например, по мнению Р. Ленинга, «объективное право в действительности состоит не в чем ином, как в абстракциях или общих представлениях, выведенных из тех единичных представлений, которые мы называем субъективными правами»[91][10]. И дальше он утверждает, что «положения объективного права суть лишь абстрактные высказывания о субъективных правах»[92][11]. Если бы этот взгляд, сводящий правовые нормы только к общим понятиям, выведенным из правовых фактов и представлений о них, был верен, то объективное право было бы чистой рациональной формой права, лишенной каких бы то ни было фактических элементов. Чтобы решить этот вопрос, мы должны проанализировать правовые нормы и их составные части более подробно, чем это сделано нами в начале этого очерка.
Всякая правовая норма заключает в себе, как мы видели, прежде всего ряд понятий. Понятия образуются из впечатлений и представлений, т.е. из известных психических переживаний. Но, возникая из психических переживаний, понятия как научные образования стремятся освободиться от них. Чем совершеннее научное понятие, тем меньше элементов психического переживания входит в него. Наконец, идеальное научное понятие должно быть совершенно свободным от всех психических элементов, т.е. от всех иррациональных переживаний, и быть чисто рациональным образованием[93][12]. Понятия, составляющие правовые нормы, тоже являются, как мы видели, рациональными образованиями, так как они общи, и эта общность придает им определенное, устойчивое и точное значение. В этом отношении понятия, входящие в правовые нормы, и научные понятия обладают одними и теми же свойствами и сходны между собой. Но можно ли сказать, что и во всем остальном понятия, которые заключаются в правовых нормах, тождественны научным понятиям и что, в частности, для первых понятий идеалом является та же абстрактность, та же свобода от всех психических иррациональных переживаний, как и для вторых? Достаточно вспомнить о том, что правовые нормы и право вообще служат жизненным практическим задачам, чтобы придти к отрицательному ответу на поставленный вопрос.
Действительно, понятия в правовых нормах в соответствии с теми целями, которым они служат, приобретают и иной характер, чем научные понятия. Чтобы убедиться в этом, возьмем какую-нибудь правовую норму, хотя бы заключающуюся в первом параграфе немецкого гражданского кодекса. Она гласит: «правоспособность человека начинается с момента рождения». Уже первое понятие в этой норме – «правоспособность» – вызывает в нас массу психических переживаний, связанных с социальными и этическими ощущениями, представлениями, импульсами, идеями и т.д. В связи с ним мы представляем себе интересы государства, общества и семьи, мы испытываем различные, отчасти смутные чувства, смотря по обстоятельствам, то чувства как бы удовлетворения человеческого достоинства или как бы преклонения перед величием принципов гуманизма, то чувства жалости к каждому человеку, каков бы он ни был, мы думаем об этическом значении каждого лица, о равноценности человеческих личностей, о человечестве вообще и т.д., и т.д. Одним словом, это понятие вызывает в нас целую вереницу чувств, ощущений, представлений и идей. Конечно, в силу общей нашей склонности к логическому мышлению, это по большей части новые понятия и новые представления, но самое основное, испытываемое нами в связи с этим понятием, заключается в душевных переживаниях. То же самое надо сказать и обо всех остальных понятиях, составляющих вышеприведенную норму права.
Впрочем, может быть, воспринимать так содержание правовых норм не должно; может быть, предоставление свободы всем мыслям и душевным переживаниям, вызываемым юридическими и вообще связанными с правом понятиями, есть не соответствующее ни сущности, ни задачам права реагирование на него; может быть, чем суше, чем схематичнее, чем абстрактнее будет наше отношение к правовым нормам, тем оно будет правильнее? Нельзя не отметить того, что еще сравнительно недавно общераспространенным был именно такой взгляд на право, который сводил все применение его к логическо-конструктивной деятельности. Теперь этот взгляд сменился пониманием того, что право апеллирует не только к мыслительной деятельности и логическому аппарату человека, но и захватывает всего человека, что оно связано со всем разнообразием нашей жизни и затрагивает все богатство наших душевных движений. Следовательно, мы не должны подавлять в себе тех сложных душевных переживаний, которые вызывают в нас правовые нормы, и стремиться только к мыслительной обработке их, как это бывает во всякой научной деятельности и в том числе в исследованиях по теоретической юриспруденции. Напротив, жизненное, а не теоретическое отношение к праву в том и заключается, что правовые нормы воспринимаются не как логические схемы, а вместе с чрезвычайно сложными и разносторонними душевными переживаниями.
Но далее, никогда не надо забывать, что все перечисленные душевные переживания, вызываемые идейным содержанием правовых норм, не составляют достояние лишь одной какой-то души, которая в полной обособленности и изолированности их испытывает. Ошибочно также думать, что эти душевные переживания испытывают только члены одной определенной группы лиц, например, исключительно профессиональные юристы. Напротив, они свойственны в той или иной степени интенсивности, ясности и сознательного отношения к ним всем членам общества. Во всякий данный момент при наличности соответственных поводов они вызываются к жизни и к активному проявлению в любом сознании и во всех их вместе. Все это заставляет признать, что бытие правовых норм, несмотря на то что они состоят из понятий, заключается в чем-то гораздо большем, чем бытие научных понятий.
Наконец, и это самое главное, все душевные переживания, вызываемые правовыми нормами, концентрируются и заостряются в убеждении, что они должны осуществляться. К тому же это убеждение, будучи всеобщим, не остается просто убеждением; оно вместе с тем приводит к тому, что нормы осуществляются. Само осуществление не есть лишь одно единичное происшествие, а и постоянно повторяется. Иными словами, оно слагается из массы единичных осуществлений. Таким образом, правовые нормы живут не только в сознании всех членов общества, но и в массе единичных случаев; известная сторона последних может рассматриваться как воплощение правовых норм. Это и придает существованию правовых норм чрезвычайно многообразные проявления и формы. Ничего подобного не свойственно научным понятиям. Однако объективное право своим многоликим существованием не представляет чего-то совершенно исключительного. В культурной деятельности человека вырабатываются и другие духовные продукты, которые так же, как и право, соединяют в себе духовную природу с вполне конкретными воплощениями. Таковыми являются произведения литературы и искусства. Бытие правовых норм больше всего и похоже на бытие этих культурных благ.
Конечно, произведения литературы и искусства как продукты человеческого духа принято считать по преимуществу рациональными явлениями. Поскольку, следовательно, объективное право на них похоже, мы должны отметить в нем еще одну рациональную черту. Но нельзя упускать из вида, что рациональность этих культурных благ по сравнению с рациональностью понятий лишь относительна. В частности, иррациональная сторона объективного права особенно ярко обнаруживается, если мы снова вспомним, что ему неизменно свойственно быть элементом сознания людей. Более углубленный анализ восприятия правовых норм приводит, как мы видели, к убеждению, что основание его составляют именно душевные переживания. Но душевные переживания иррациональны, в этом их основное отличие от чисто интеллектуальных логических процессов, выливающихся в понятия, суждения и построения. Все это и заставляет нас признать, что, хотя сами по себе правовые нормы и являются рациональными построениями, в основании их лежат иррациональные психические переживания и восприятие их необходимо связано с этими переживаниями.
На то обстоятельство, что в нашем сознании право воспринимается прежде всего не как понятие, а как психическое переживание, первый обратил внимание Бирлинг[94][13]. Предвестниками этого взгляда на право можно считать тех теоретиков права, которые видели основание права в так называемом правовом чувстве – очень неясном и неопределенном психическом состоянии. Но разработал эту идею в законченную теорию права и сделал ее научно плодотворной Л. И. Петражицкий в сочинении «Теория права и государства в связи с теорией нравственности». Однако и Бирлинг, и Л.И. Петражицкий усматривают психические переживания главным образом в представлениях о субъективном праве. Что касается объективного права, то Бирлинг не вполне ясно отдает себе отчет о его психической природе, хотя склонен видеть в нем по преимуществу абстракции. Напротив, у Л.И. Петражицкого совершенно определенный взгляд на объективное право; он безусловно отрицает то, что основание его составляют жизненные психические переживания. В непризнании реального значения за объективным правом он занимает самую крайнюю позицию, так как не удовлетворяется сведением его к абстракциям, а стремится доказать его иллюзионность. С этою целью
он создает даже целую теорию особых психических явлений, которые он называет «эмоциональными проекциями или фантазмами»[95][14]. Однако ближайший анализ теоретических построений Л.И. Петражицкого убеждает в том, что он не считает реальными психическими переживаниями и объявляет иллюзией не самые правовые нормы, а известное понимание их. Он имеет в виду главным образом то учение о правовых нормах как «общей воле» народа или государства, которое еще так недавно было очень распространено среди юристов-теоретиков.
Для отрицания того, что не только правовые отношения, но и правовые нормы составляют содержание душевных переживаний, нет никаких оснований. В самом деле, почему, когда я заключу договор о найме квартиры, психические переживания выльются только в состояниях сознания, связанных с мыслями о том, что хозяин дома должен мне предоставить квартиру, а я обязан уплачивать ему квартирную плату? В противоположность этому, почему состояния сознания, связанные с мыслями о том, что договор надо исполнять, что обязательства связывают, что при договоре найма за услугу, вещь или помещение должен быть уплачиваем денежный эквивалент и т.д., не будут заключать в себе никаких психических переживаний? Если же мы перейдем к рассмотрению процесса создания норм, особенно в его современных социальных и политических, а не государственно-правовых формах, то мы должны будем признать, что все его стадии, как-то: возникновение первой мысли о необходимости установления известной правовой нормы, агитация в пользу нее, обсуждение ее желательности или нежелательности и т.д., подготовляют почву для того, что предполагаемая норма после того, как она получит санкцию, т.е. станет действительно правовой, воспринималась между прочим и как совокупность переживаний. Именно связь правовых норм с жизнью и их служебная роль приводит к тому, что они не могут оставаться только отвлечениями, только общими положениями, но и должны переживаться вместе со всем многообразием впечатлений, возбуждаемых теми отношениями, в которых правовые нормы осуществляются. Вообще абстрактное и общее, заключающееся в правовых нормах, совсем иного типа, как мы установили выше, чем абстрактное и общее, заключающееся в научных понятиях. Поэтому и роль его в нашей душевной жизни иная. Итак, всесторонний анализ восприятия нашим сознанием правовых норм убеждает нас в том, что это восприятие необходимо связано с чисто иррациональными душевными переживаниями.
До сих пор мы рассматривали воздействие на психику правовых отношений и правовых норм как чисто интеллектуальных образований. Но такое рассмотрение основано на отвлечении одной стороны правовых отношений и правовых норм, притом не самой существенной. Если с методологической точки зрения оно правомерно, то по существу оно крайне односторонне. Ведь правовые нормы, пребывая в сознании, оказываются связанными главным образом не с интеллектом, а с волей. В сознании они действуют как побуждения, импульсы, обязанности, притязания. Конечно, и сам характер правовых норм, устанавливающих общие, а не индивидуальные обязанности, и теоретизация их, сводящая эту сторону их к понятиям правовой обязанности и правомочия, привели к тому, что и волевые действия норм сплошь рационализированы. Однако трудно представить себе большее извращение, чем то, которое создается этой рационализацией. Ни в каком другом случае сущность явления, подвергающегося рационализации путем обработки его мыслью, так не противоречит всему рациональному, как в этом. Ведь не подлежит сомнению, что сущность этих волевых движений, порождаемых пра-
вовыми нормами в сознании, безусловно иррациональна. Она коренится в темных подсознательных глубинах нашей души. В них истинный иррациональный корень всех правовых душевных переживаний.
По-видимому, на эти темные подсознательные, иррациональные элементы и наткнулся Л.И. Петражицкий при исследовании психической природы права. К сожалению, однако, он не вскрыл их подлинной сущности и не подверг их действительно научному исследованию. Помешало ему его стремление произвести реформу теоретической психологии, для которой нет никаких объективных оснований. Имея в виду современное психологическое учение о воле только в его чисто рационалистической окраске, он совершенно не попытался установить, какую роль играют волевые побуждения или импульсы в правовых психических переживаниях. Таким образом, он выделил в этих переживаниях только чисто интеллектуальные составные части их[96][15]. Остальное он разработал при помощи своего понятия эмоций, которое по свой сложности и недифференцированности непригодно для более детального и углубленного исследования.
Дата добавления: 2015-12-01; просмотров: 28 | Нарушение авторских прав