Отдел четвертый. Культура 4 страница

Однако едва этот тезис был выдвинут, как ему был противопоставлен и антитезис. У нас С.А. Муромцев, а в Германии Э. Цительман, спустя лишь год после появления труда Р. ф. Иеринга, одновременно и каждый по-своему развили взгляд на право как явление естественного порядка, сущность которого обусловливается определяющими его и действующими в нем причинами.

Итак, задача исследовать право как реальное явление сразу же получила разностороннюю постановку: надо исследовать не только цель, но и причину в праве. Однако эта разносторонняя постановка была дана различными учеными, выступившими со своими идеями в различных странах, отчасти независимо друг от друга, отчасти же в силу чисто диалектического процесса зависимости, приводящей к противопоставлению уже высказанной идее прямо противоположной ей. Этого одного было бы достаточно для того, чтобы поставленная научная задача не получила должной научной разработки. Но более всего помешало правильной научной разработке этой задачи методологическое несовершенство самой постановки ее.

Если мы прежде всего обратимся к вопросу об исследовании права как явления, обусловленного известными причинами, то мы уже с самого начала должны будем устранить взгляды Э. Цительмана, высказанные по этому поводу, ввиду их полной несостоятельности. Тот отдел одной из глав сочинения Э. Цительмана «Ошибка и правовая сделка», который посвящен «юридической каузальности»[447][1], основан, несомненно, на недоразумении[448][2]. Э. Цительман рассматривает отношение между нормой и вызываемым ею результатом, как отношение между причиной и действием[449][3]. Правда, он не совсем отождествляет эту юридическую причинность с естественной причинностью, а только устанавливает между ними наиболее близкое родство[450][4]. Ясно, однако, что Э. Цительман упустил в этом случае из виду коренное различие между должным и необходимым, нормой и законом[451][5].

Гораздо ближе к истине был поставлен вопрос об изучении права как явления, обусловленного причинами, С.А. Муромцевым в его сочинении «Определение и основное разделение права[452][6]. В методологическом отношении особенно важное значение имело в этом случае то обстоятельство, что С.А. Муромцев, безусловно, противопоставил чисто теоретическое изучение права юридической догматике. Однако задачей чисто научного изучения права он признал исследование причинных соотношений или законов, ведущих к возникновению и развитию права, а не обусловливающих существо права. Таким образом, он подменил вопрос о существе права вопросом о его происхождении. Неудивительно поэтому, что в

конце концов осталась непонятой и его в основе вполне правильная методологическая мысль о необходимости провести строгое разграничение между наукой о праве и юридической догматикой, являющейся лишь прикладным значением и искусством. Виноваты в этом случае и коренные недостатки в формулировании этого методологического положения, допущенные С.А. Муромцевым, так как он не оттенил с должной определенностью и настойчивостью, что догматическая юриспруденция в качестве технической дисциплины подлежит также теоретической разработке, т.е. что и она может быть предметом теории, хотя и научно-технической[453][7].

Взгляды С.А. Муромцева на сущность и задачи догматической юриспруденции и послужили главным предметом горячего спора в нашей научной юридической литературе, причем в центре этого спора стоял вопрос о том, какой отдел науки о праве призван исследовать законы правовых явлений. Противники С.А. Муромцева, С. В. Пахман и А. X. Гольмстен, стремились во что бы то ни стало доказать, что догматическая юриспруденция есть наука в полном смысле слова. Чтобы убедить других в этом, оба они считали нужным отстоять тот взгляд, что догматическая юриспруденция по своим методам родственна естествознанию, т.е. что и она исследует и устанавливает законы. С. В. Пахман, защищая свою мысль, сближал юридическую догматику с математикой, следуя в этом случае за Данквартом[454][8]. А. X. Гольмстен шел еще дальше и формулировал некоторые из законов, открываемых догматической юриспруденцией[455][9]. Оба они, несомненно, повторяли в различных вариациях ту же ошибку, которую сделал Э. Цительман, когда он развивал свою теорию юридической причинности. Возражая своим противникам, С.А. Муромцев правильно указал на то, что они смешивают законы с принципами; с своей стороны, проанализировав сущность правовых принципов, он установил их отличие от законов в научном смысле[456][10].

К сожалению, этот спор, закончившийся довольно неприятной личной полемикой, прямо не привел к полной ясности не только решения, но и постановки вопроса. Этому помешал целый ряд методологических погрешностей и ошибок, допущенных обеими сторонами, от которых в пылу спора ни та, ни другая сторона не хотела отказаться. Но косвенно этот спор расчистил методологическую почву для выработки путей и приемов дальнейшего построения научного знания о праве. Кроме научно правильного исходного положения, выдвинутого С.А. Муромцевым, о методологическом своеобразии догматической юриспруденции, высказанные в этом споре различные соображения о задачах научного познания права дают основание придти к заключению, что наряду с чисто социологической задачей – исследовать законы возникновения и развития права – существует гораздо более важная научно-теоретическая задача – исследовать те причинные соотношения, которые обусловливают самое существо права. В дальнейшем, однако, представители социально-научного учения о праве разрабатывали только социологические проблемы о причинах и силах, ведущих к образованию и развитию правовых учреждений. Исследованию этих вопросов посвящены наиболее

ценные труды М. М. Ковалевского[457][11]; это же научное направление отстаивает и Ю.С. Гамбаров[458][12].

К праву как явлению естественного порядка, обусловленному известными причинными соотношениями, можно подойти и с другой стороны. Для этого нужно методически правильно поставить исследование его психической природы. Можно было ожидать, что сторонники психологической теории права, которые подвергли резкой критике современные научные направления юриспруденции и поставили своей задачей коренным образом пересмотреть вопрос о методах научного познания права, внесут методологическую ясность в постановку этой проблемы. Но, как мы видели выше, достичь полной методологической ясности в этом вопросе им помешала зависимость их от методов догматической юриспруденции, породившая пристрастие лишь к логическим обобщениям и классификациям[459][13]. Только в последнее время Л.И. Петражицкий более определенно заговорил о необходимости исследовать «причинные свойства права».

На то же методологическое бездорожье мы наталкиваемся, когда знакомимся с современной постановкой телеологического исследования права. Правда, внешним образом исследованию «цели в праве» более посчастливилось, чем исследованию «причины в праве». Специально этой теме сразу был посвящен многотомный труд наиболее выдающегося юриста-теоретика XIX столетия. Но, с одной стороны, труд этот остался незаконченным, подобно предшествующему, еще более обширному систематическому сочинению Р. ф. Иеринга, а с другой, – мы менее всего можем найти в нем ясность относительно методов научного исследования права. Так, определяя в предисловии общий характер своего исследования, сам Р. ф. Иеринг говорит, что оно посвящено не разработке догматических вопросов права, а «изложению общей связи всего права»[460][14]. Несмотря, однако, на это, отделы его исследования, посвященные праву, находятся в полной зависимости от юридико-догматических конструкций. Особенно ярко это выражается в том, что Р. ф. Иеринг именно в этом сочинении считал возможным вполне удовлетвориться «ходячим определением понятия права», выработанным юристами-догматиками для своих специальных научно-технических целей[461][15]. Но наибольшая неясность в этом исследовании царит относительно его основной темы – относительно цели в праве. Судя по его заглавию – «Цель в праве» – Р. ф. Иеринг ставил себе задачу вскрыть и установить те цели, которые определяют самое существо права. Однако наряду с этим заглавием Р. ф. Иеринг избирает своим эпиграфом слова: «цель есть творец всего права», а из самого текста его исследования мы узнаем, что именно эта мысль и лежит в его основании. Поэтому Р. ф. Иерингу вполне основательно можно сделать упрек, что он исследует не «цель в праве», а «цель вне права»[462][16]. В этом отношении точка зрения Р. ф. Иеринга

формально-методологически совпадает с точкой зрения юристов-социологов, желающих каузально объяснить происхождение права и, следовательно, изучающих причины не в праве, а вне права. Наконец, с критически проверенной точки зрения вряд ли можно признать целью то, что Р. ф. Иеринг считает таковою, доискиваясь ее в явлениях, обусловливающих право. Правда, Р. ф. Иерингу приходилось в данном случае самостоятельно прокладывать путь в чуждой ему области: он справедливо жаловался на отсутствие удовлетворительной разработки проблемы цели в философской литературе семидесятых годов прошлого столетия, с которой ему приходилось иметь дело. В конце концов его изыскания и в этой новой для него области не остались бесплодными, так как не подлежит сомнению, что его труд дал сильный толчок даже чисто философским исследованиям о цели[463][17]. Но со своей стороны новейшие исследователи проблемы цели в праве вполне основательно указывают на то, что Р. ф. Иеринг принял психические причины, лишь отражающиеся в сознании в виде тех или иных целей, за самые цели[464][18].

Телеологическое понимание права представлено не только в труде Р. ф. Иеринга; оно нашло себе выдающегося защитника и среди современных философов права в лице Р. Штаммлера. Методологически чрезвычайно важно то обстоятельство, что Р. Штаммлер пришел к своему телеологическому мировоззрению диалектическим путем в силу оппозиции против чисто каузального социально-научного мировоззрения, развитого сторонниками материалистического понимания истории. Несмотря на безусловное противопоставление Р. Штаммлером своего понимания социального процесса тому пониманию, которое было выработано экономическим материализмом, метод Р. Штаммлера в существенном пункте оказался всецело обусловленным методом экономического материализма. Р. Штаммлер признал, что объяснение социального процесса должно быть обязательно монистическим, притом монизм этот должен, как и у экономических материалистов, выражаться в том, чтобы социальный процесс был объяснен не только единым, но и неизменно одним и тем же принципом. Стремясь к монизму этого типа, Р. Штаммлер, как мы видели выше, слил социально-научное познание права с социально-философским и отождествил право как форму, внешне регулирующую социальную жизнь, с формами мышления и категориями, определяющими, согласно Канту, всякое научное познание; ведь право, по его учению, созидая самое понятие социальной жизни, делает вообще возможным социально-научное познание. Наконец, он признал, что именно в праве как внешне регулирующей

форме и вместе с тем познавательной категории социальной жизни и заключается искомая социальной наукой закономерность социального процесса. Характер этой закономерности определяется тем, что право в качестве внешне регулирующей и вместе с тем познавательной формы может быть подчинено только принципу цели, а следовательно, и самая закономерность как права, так и социальной жизни есть закономерность телеологическая.

Нет необходимости доказывать, что это построение не только не приводит к научному познанию права, но и не указывает путей и методов к его созиданию. Его значение не социально-научное, а социально-философское. Весь смысл его в одностороннем развитии до крайних пределов одного начала – права как формы. Возведение этого одного начала в безусловно и универсально определяющий принцип и извлечение из него всех логически заключающихся в нем следствий ценно тем, что оно осуществляет одну из возможностей социально-философского монизма.

Ввиду, однако, того, что социально-философское построение Р. Штаммлера притязает и на социально-научное значение, мы должны еще остановиться на двух пунктах его, специально интересующих нас здесь с методологической точки зрения, – именно на его определении понятия права и на его истолковании права как телеологически обусловленного явления. Решение этих вопросов Р. Штаммлером лишний раз нас убеждает в том, что его построение не указывает правильного пути к научному познанию права. Вырабатываемое Р. Штаммлером определение понятия права, в соответствии с его взглядом на право как форму, принадлежит по своему методологическому характеру к числу формально-юридических определений. Хотя он постоянно и неизменно настаивает на том, что понятие права не может быть получено индуктивным путем[465][19], его определение понятия права ничем не отличается от тех понятий, которые вырабатываются при посредстве лишь логических обобщений и классификаций. Подлинная методологическая природа его определения права только замаскирована диалектическим характером его мышления: он не сопоставляет, а противопоставляет явления, логическое определение которых он ищет. Этим путем, однако, он получает понятие, определяемое родовым признаком и видовым отличием, которые обладают не более как формально-логической значимостью. Следовательно, в методологическом отношении его определение ничем не отличается от индуктивно-описательных определений. Впрочем, метод противопоставления дал ему возможность проявить некоторую оригинальность при определении понятия права. Он противопоставил правовые нормы не только конвенциональным правилам, создаваемым нравами, чем обычно ограничивается формальное определение права, а и произвольным велениям[466][20]. Таким образом, право отграничивается им от явлений, противопоставляемых ему как бы с двух сторон. Сам Р. Штаммлер придает большое значение этому новому своему приему, якобы служащему более полному определению понятия права[467][21]. В действительности, однако, познавательная ценность его определения понятия права нисколько не увеличивается вследствие

этого нововведения. Определять понятие права, противопоставляя его произволу, попросту невозможно, ибо, как правильно указывает Г. Радбрух, «произвол не является логической противоположностью права, он или неправильное право, или противоправное поведение»[468][22]. Впрочем, для самого построения Р. Штаммлера существенное значение имеет только устанавливаемое им видовое отличие правовых норм от конвенциональных правил. Он видит это отличие в принудительном характере права.

В связи с принудительным характером права, по учению Р. Штаммлера, возникает одна из основных проблем телеологического обоснования права. Он ставит вопрос: чем оправдывается правовое принуждение и не должно ли быть предпочтено общество, регулируемое только конвенциональными нормами? Подготавливая ответ на этот вопрос, Р. Штаммлер расчищает теоретическую почву в двух направлениях: во-первых, по его мнению, правовое принуждение не могут оправдать цели, лишь условные по своему значению, т.е., например, устранение всеобщей войны и насаждение мира или содействие осуществлению нравственных начал в обществе; во-вторых, конвенциональные правила, как форма общественной жизни, не обладают общезначимостью, так как этот вид регулирования не годится для всякого общества, а предполагает в качестве своего условия, чтобы члены общества обладали известными духовными качествами[469][23]. В противоположность этому правовому регулированию, по мнению Р. Штаммлера, вполне присущ безусловный и общезначимый характер, так как оно благодаря своей принудительности может служить формой для всякого общества, из кого бы таковое ни состояло. В силу этого свойства права, обусловленного его принудительностью, Р. Штаммлер и приходит к заключению, что «право есть необходимое средство для общезначимой закономерности социальной жизни людей»[470][24]. Второе телеологическое обоснование права раскрывается, по мнению Р. Штаммлера, в той закономерности, носителем которой право является. На нем мы остановимся ниже. Здесь мы отметим, что под телеологическим обоснованием права Р. Штаммлер понимает раскрытие той цели, которой служит право. Таким образом он, как и Р. ф. Иеринг, ищет цель не в праве, а вне права. Разница только в том, что для Р. ф. Иеринга цель, как творец права, предшествует праву, и потому она в данном случае подобна причине; напротив, для Р. Штаммлера цель – впереди права, и в этом смысле она – подлинная цель. Однако для того, чтобы научно познать, что такое право как телеологически обусловленное явление, надо искать цель не вне права, а в самом праве. Иными словами, надо искать ту цель или, вернее, те цели, которые действуют в праве и определяют самое его существо.

Итак, мы видим, что в научной литературе уже намечены все основные пути для созидания подлинно научного знания о праве. Необходимо только расчистить их, более точно установив и определив те методы, которыми должна пользоваться наука о праве в ее различных отделах.

Прежде всего надо провести строгое разграничение между юридико-догматическим и научно-теоретическим изучением права. Догматическая юриспруденция имеет дело с вполне отграниченным в принципе материалом. В первую очередь она изучает систему правовых норм или правовой порядок, действующий в каком-либо определенном обществе. Система эта из практических соображений в интересах устойчивости правопорядка признается законченной для каждого данного исторического момента и свободной от пробелов. Для изучения ее необходимо и достаточно применять методы формальной логики, употребляемые в чисто описательных науках, т.е. обобщение, сведение норм к понятиям, классификация их и выведение из сконструированных понятий всех заключающихся в них следствий. Ввиду того что материал, подлежащий юридико-догматическому изучению, как вполне отграниченный и законченный в принципе, может быть изучен исчерпывающе; понятия, полученные догматической юриспруденцией путем чисто формально-логических обобщений, обладают безусловной достоверностью и общезначимостью. Здесь родовой признак и видовое отличие предицируются каждому юридическому понятию в силу их действительно не допускающей никаких исключений общности[471][25].

Однако фактическое положение, с которым приходится иметь дело юристам-догматикам, не вполне соответствует тому, которое должно существовать и признается соответствующим в принципе. В действительности ни одна конкретно существующая правовая система не является отграниченной, законченной и лишенной пробелов. Отграниченности современных правовых систем мешает то обстоятельство, что теперь нет вполне национальных замкнутых систем права. Универсализм, одержавший верх сперва в области гражданского права, постепенно овладел и остальными отделами права. В настоящее время основание всех культурных правопорядков составляют универсальные, а не национальные элементы[472][26], вследствие чего и основные юридико-догматические понятия более или менее общи у всех современных правовых систем. Так же точно теперь даже наиболее совершенно разработанные действующие системы правовых норм не могут быть вполне законченными и свободными от пробелов. Этому препятствует быстрое развитие современной жизни, постоянное нарождение новых социально-экономических и бытовых отношений и необходимость приспособлять к ним старые правовые формы или же создавать новые. Даже идеально организованный законодательный аппарат не может поспевать за быстрым темпом современной жизни, так как для издания всякого нового закона требуется сложный процесс осознания необходимости новой правовой нормы, формулировки ее и преодоления всех трудностей, связанных с превращением ее в закон или в норму действующего права. Таким образом, юристу-догматику в действительности приходится часто решать более сложные в теоретическом отношении проблемы, прибегая к богатому сравнительному материалу и даже проявляя иногда политико-правовое творчество. Но несмотря на это, постулат об отграниченности и законченности каждой данной правовой системы остается в силе для юристов-догматиков. Отступать от него юрист-догматик может только отчасти и притом в различной степени, смотря по тому, служит ли он практическим или теоретическим целям. Юрист-практик, т.е. прежде всего судья, являющийся по преимуществу, как мы видели, служителем устойчивости и постоянства права, может уклониться от него только в случае самой крайней необходимости. Напротив, юрист-догматик-теоретик располагает в этом случае большей свободой. Однако

он не может пользоваться ею неограниченно, так как тогда он перестанет быть служителем данного действующего права[473][27].

Но перевес универсальных элементов над национальными в современных системах права приводит к тому, что и юридико-догматическая разработка права приобретает по большей части всеобъемлющий характер. Современные юристы-догматики обыкновенно ставят своей задачей создавать общую догму права и уже на основе ее разрабатывать догматику специально их интересующей действующей системы права. Такая постановка задачи расширяет до крайних пределов количество того материала, который подлежит юридико-догматической обработке. Как бы, однако, этот материал ни был обширен, в принципе он все-таки ограничен и обозрим. Ведь предмет догмы права составляет только право, действовавшее или действующее где-либо, а отнюдь не право вообще. Однако фактически, ввиду ограниченности человеческих способностей и сил, этот материал производит иногда впечатление почти необъятного.

Эти различные стадии юридико-догматической работы, отличающиеся друг от друга постепенно восходящей общностью ее, создают логическую иллюзию относительно того, что и различные отделы науки о праве будто бы отличаются друг от друга лишь степенью их увеличивающейся общности. Обыкновенно считают, что можно сделать еще один шаг по пути к дальнейшему обобщению и этим путем перейти от общей догмы права к общей теории права. В действительности, однако, разница между догматической юриспруденцией и общей теорией права не в степени и обширности производимых ими обобщений, а, как мы установили выше, в принципиально отличных методах, применяемых каждой из них[474][1]. С одной стороны, материал, составляющий предмет общей теории права, в противоположность материалу догматической юриспруденции, принципиально неограничен, с другой, задача общей теории права – не установить в целях классификации родовые и видовые отличия различных правовых институтов, позволяющие их безошибочно распознавать, а научно познать реальное существо права. Для познания реального существа права не достаточно чисто описательных методов догматической юриспруденции, для этого необходимы методы объяснительные. Реальное явление можно научно познать, объяснив его или в его причинной, или телеологической зависимости. Право, как мы видели, – чрезвычайно многостороннее и многоликое явление[475][2]: оно не только относится к сфере причинно обусловленных явлений, но и представляет собою продукт человеческого духа, так как теснейшим образом связано с логической и этической деятельностью человека, а в качестве такового оно, следовательно, включено в область явлений телеологического порядка. Таким образом, чтобы научно познать право, мы должны объяснить его как в причинной, так и телеологической зависимости.

Задача исследовать право как причинно обусловленное явление сравнительно проста. В ряду причинно обусловленных явлений право относится к двум областям явлений: оно явление социальное и психическое. Общая теория права и должна исследовать причинную обусловленность права и как социального явления, и как явления психического. В первом случае она должна изучать социальные отношения, т.е. отношения между отдельными индивидуумами и социальными группами, столкновение их интересов, борьбу их, победу одних и поражение других, возможные примирения и компромиссы между ними; иными

словами, в данном случае требуется, изучая обычную социальную суматоху, выделить, установить и проанализировать те причинные социальные отношения, которые обусловливают существо права и его природу. Во втором случае общая теория права должна изучать правовую психику, она должна выделить, установить и проанализировать те элементы душевных состояний, которые связаны с императивно-атрибутивной природой правовых переживаний. Но сделав предметом своего изучения эти элементы правовых душевных переживаний, общая теория права должна не расклассифицировать их, распределив по группам и классам, придумав для них новые термины и создав своеобразную номенклатуру[476][3], а исследовав их в их динамических свойствах, т.е. в их причинно обусловленных действиях. Только тогда и будет познана психическая природа права в ее психо-причинной обусловленности. Наконец, согласно тем же методам должны быть исследованы и промежуточные, как социальные, так и психические, отношения, причинно обусловливающие право как социально-психическое явление. Этим путем и будет всесторонне исследовано право как явление естественного порядка, познаваемое при помощи тех же методов, которые выработаны современным естествознанием.

Гораздо сложнее задача исследовать право как явление телеологического порядка. В сфере человеческих оценок и целей особенно сказывается многостороннее и многоликое существо права. Правда, в философско-правовой литературе есть попытки упростить эту задачу и решить ее монистически, сведя ее к проблеме социально-философской. Наиболее выдающаяся попытка этого рода по продуманности, цельности и законченности принадлежит Р. Штаммлеру[477][4]. Согласно со своим исходным положением, что закономерность социальной жизни должна заключаться в объединяющей точке зрения, Р. Штаммлер считает нужным объяснить социальный процесс единым принципом, которым должна быть безусловная конечная цель. По его словам, «закономерность социальной жизни есть уразумение и следование конечной цели человеческого общества»[478][5]. Все остальные цели должны быть подчинены этой одной конечной цели. Он утверждает, что «та цель может быть признана правомерной, которая лежит в направлении конечной цели»[479][6]. Такой формально определяющей весь ход социального процесса безусловной конечной целью Р. Штаммлер признает «общество свободно хотящих людей»[480][7].

Решение Р. Штаммлером проблемы социальной телеологии неприемлемо с точки зрения научного познания. Наука признает конечную цель так же непознаваемой, как и первичную причину. С другой стороны, конечная цель в формулировке Р. Штаммлера навряд ли может быть признана тем принципом закономерности, который якобы присущ праву, воплощающему, по учению Р. Штаммлера, в качестве формы социальной жизни саму социальную закономерность. Ведь, во-первых, постулируемое этой формулой свободное хотение есть внутренняя свобода[481][8], т.е. нравственный принцип, а не внешняя свобода, действительно являю-

щаяся целью права; во-вторых, указываемое Р. Штаммлером в качестве цели социального процесса «общество свободно хотящих людей» не есть общество, ибо люди, характеризуемые только тем, что они свободно хотят, ничем не связаны между собою. В частности, они не связаны нормами, внешне регулирующими их совместную жизнь и их поведение, которые, по учению самого Р. Штаммлера, только и конституируют общество. Следовательно, эта цель социального процесса ведет к самоупразднению общества. Правда, Р. Штаммлер предусмотрел эти возражения. Он положил в основание своей формулы, выражающей конечную цель социального процесса, такое определение свободы, благодаря которому внутренняя и внешняя свобода оказались как бы объединенными, и сама свобода сделалась принципом, связывающим людей. Свобода, с его точки зрения, «является независимостью от чисто субъективного содержания поставляемых целей»[482][9]. Поэтому для него «общество свободно хотящих людей» есть общество, «в котором всякий считает своими объективно правомерные цели другого»[483][10]. Такая предусмотрительность относительно возможных возражений, конечно, придает цельность, стройность и законченность всему построению Р. Штаммлера, которое на пути к достижению социально-философского монизма представляет собою замечательное явление. Но научной истинности его построению эти черты все-таки не гарантируют.

Раскрывая истинный смысл конечной цели, устанавливаемой Р. Штаммлером для социального процесса, мы должны признать, что это все тот же анархический идеал, осуществимый только при том условии, если общество будет состоять даже не из альтруистов (этого было бы недостаточно), а из святых. В основании этого идеала лежит чисто религиозная вера в возможность полного преображения человеческой природы или даже вера в воскресение из мертвых, которое должно совершиться еще на земле. Было высказано мнение, что Р. Штаммлер в своем «обществе свободно хотящих людей» имеет в виду общество, основанное на любви[484][11]. Это справедливо постольку, поскольку на одной любви может быть построено также общество святых, ибо любовь в качестве начала социального строительства есть чисто религиозный принцип[485][12]. На любви основана церковь, а не правовой порядок или государство. Однако Р. Штаммлер сумел придать своей формуле конечной цели социального процесса строго социально-философскую оболочку. Он оградил себя и от упреков в мистицизме. Для него «общество свободно хотящих людей» не есть эмпирически реальная цель. По его словам, «общество свободно хотящих людей есть лишь идея. Никакой опыт никогда не показал нам ее. Но тем не менее идея эта служит путеводной звездой для обусловленного опыта»[486][13].

С научной точки зрения, телеологическое обоснование права не может быть построено на конечной цели. Научная философия устанавливает только регулятивные цели как трансцендентальные формы, необходимо присущие нашему сознанию[487][14]. Эти цели, несомненно, и обусловливают право, поскольку оно является

продуктом человеческого духа. Однако существо права определяется не одними трансцендентальными целями. Напротив, наряду с трансцендентальными целями в праве действуют и гетерогенные им эмпирические цели: те и другие многообразно обусловливают природу права.

Дата добавления: 2015-12-01