Карл глоав юнг 16 страница

Другим предметом, который несли в элевсинской процессии, была веялка для зерна (корзина для веяния) (рис.4), колыбель Иакха (ликнон — mystica vannus Iacchi). Орфическая леген­да[643] повествует о том, что Иакх воспитывался Персефоной в подземном мире, где по прошествии трех лет, проведенных во сне, он очнулся в этой колыбели. Двадцатое боэдромиона {boedromion — месяц, длящийся с пятого сентября по пятое октября) называлось Иакхом в честь героя. Вечером этого дня большая процессия с факелами шествовала по берегу моря, во время которой разыгрывались поиски Деметры и плачи по ней. В индейском эпосе Деметру, блуждающую по всей земле без пищи и питья в поисках дочери, заменяет Гайавата. Как и она, он обращается ко всем созданиям, не получая ответа. Как Де- метра лишь у подземной богини Гекаты узнает о судьбе доче­ри, так и Гайавата только в глубочайшей интроверсии, спус­тившись во тьму ночи к матерям, находит то, что он ищет, то есть Мондамина[644]. Что касается содержания мистерий, то из свидетельства епископа Астерия (около 390 г. н. э.) мы узна­ем следующее: «Не там ли (в Элевсине) совершается мрачное нисхождение и торжественное совместное пребывание высше­го жреца гиерофанта и жрицы, совершающееся наедине, меж­ду им и ею? Не гасятся ли факелы и не считает ли бесчислен­ная толпа, что совершенное обоими в темноте совершается во благо ей (толпе)?»[645] Это, несомненно, указывает на торже­ство иерогамии, происходившее в подземном пространстве, в лоне матери-земли. Жрица Деметры, вероятно, является при этом заместительницей богини земли, то есть вспаханной бо­роздой***. Нисхождение внутрь матери-земли также принад­лежит к символике материнского чрева; оно было весьма рас­пространено под видом пещерного культа. Плутарх говорит о магах, приносивших жертвы Ариману «в местах, не освещенных солнцем»[646]. У Лукиана маг Митробарзан спускается в «пус-

Рис. 105. Циста (доисторическая каменная гробница) и змея. Серебряная монета. Эфес. 57 г. до н. э.

тую, лесистую, бессолнечную местность»[647]. По свидетельству Моисея Хоренского, в Армении воздавали божеские почести «сестре огню и брату источнику» в пещере. Юлиан рассказыва­ет, по легенде об Аттисе, о «нисхождении в пещеру», из кото­рой Кибела извлекает, то есть рождает, своего сына-возлюбен- ного[648]. Пещера, в которой родился Христос в Вифлееме, («дом хлеба»), была, по-видимому, пещерой (спелеумом) Аттиса.

К празднеству иерогамии нужно отнести и дальнейшую сим­волику элевсиний, именно — мистические корзины (рис. 105), содержавшие, по свидетельству Климента Александрийского, печенье, жертвенную соль и фрукты. Но переданная Климен­том синфема (исповедь неофита) указывает и на другое:

Я постился, я пил смешанный напиток, вынимал из лар­ца (cista), но исполнив свою работу, снова возвратил вы­нутое в корзину, а из корзины в ларец[649].

Вопрос о том, что именно лежало в ящике, точнее выяснил Дитерих[650]. «Работой» он считает фаллическую деятель­
ность, которую должен был предпринять неофит. И действитель­но, существует изображение мистической корзины, в которой лежит окруженный фруктами фаллус[651]. На так называемой ло-

вателлинской погребальной урне, рель- _____________________

ефы которой считаются изображениями элевсинских мистерий, изображен нео­фит, ласкающий обвивающуюся вокруг Деметры змею. Эта ласка внушающего страх животного указывает на преодоле­ние кровосмешения в культе. По свиде­тельству Климента Александрийского, в мистическом ларце также находилась змея. В данном случае змея означает опасность, исходящую от регрессивно­го движения либидо. Роде[652] упоминает, что при празднествах-арретофориях в жерло у Фесмофориона бросали пече­нье, изображавшее фаллос и змею; это было празднеством благословения детей и жатвы[653]. При посвящениях змея так­же играла большую роль; ей при этом _________________

давалось достойное особого внимания _{рис 1Q6}

название: «бог на груди или коленях». приап'со змеей. Климент упоминает о следующем сим- Римская эпоха воле сабацийских мистерий: «Бог, про­
ходящий через грудь (колени), есть, однако, дракон и как тако­вой пронизывает он грудь (колени) посвящаемых»[654]. От Арно- бия мы также узнаем следующее: «Золотая змея опускается по­свящаемым за пазуху и вынимается потом внизу»[655]. В 52-м ор­фическом гимне Вакху (Бахусу) дается название: «находящий­ся под сердцем»; это указывает на то, что бог входит в человека как бы через женские гениталии[656]. По свидетельству Иппо­лита, иерофант восклицал громким голосом во время элевсин- ской мистерии: «Священного мальчика родила Великая, Бримо- на Бримоса»[657]. Это как бы рождественское послание «Меж нас родился сын» приобретает особое значение[658] благода­ря сохранившемуся преданию о том, что афиняне «тайно пока­зывают принимающим участие в элевсинской мистерии (эиоп- тии) великую и изумительную и совершеннейшую элевсинскую тайну — срезанный колос******* (рис. 4).

53)

Параллельным мотиву смерти и воскресения является мотив потери и нахождения. Он появляется в совершенно сходном культе, именно — в весенних празднествах, подобных иеро- гамным, во время которых изображение бога прятали и нахо­дили вновь. По неканоническому преданию Моисей двенадца­ти лет покинул родительский дом, чтобы идти поучать людей. Подобно этому и Христос был потерян родителями и вновь найден ими поучающим премудрости; по магометанской леген­де Моисей и Иисус Навин теряют рыбу, вместо которой появ­ляется учитель премудрости Хизр (отрок Иисус в храме); так же внезапно является из лона матери обновленно-юным бог хлеба, считавшийся потерянным и умершим.

Благодаря всему этому нам становится понятным, почему элев- синские мистерии столь утешительно поддерживали потусто­ронние надежды неофитов на пришествие грядущего мира. Одна из эпитафий гласит:

Прекрасную, воистину, тайну возвещают блаженные боги! Благословением смертным, а не проклятием,

является смерть!

То же говорится про мистерии и в следующем гимне Деметре:

Блаженны видевшие это, из обитающих на земле людей! Но и в отуманивающей темноте смерти Не равен будет жребий того, кто не участвовал

в священных действиях[659].

Элевсинскому символу присуще бессмертие; мы вновь нахо­дим его в церковной песне Самуила Прейсверка (XIX в.)[660]:

Над твоим делом мы стоим, Господи Иисусе Христе! И оно не может погибнуть, Ибо Твое оно. Лишь пшеничное зерно, Ранее чем взойти на свет Божий, Принося плод,

Должно умереть в чреве земли,

Отказавшись от своей же сущности.

О Иисусе, глава наша!

Страданиями Твоими

Ты поднялся на небеса,

И всякого верующего

Ты ведешь той же дорогой.

Так приведи же и нас

К участию в страданиях и в царствовании.

Проведи нас к свету Твоей смерти,

Вместе с Твоим делом.

Фирмик рассказывает о мистериях Аттиса:

В определенную ночь восставляется изображение бога на постели и толпа оплакивает его жалобными восклица­ниями; после того, как довольно долго предавались при­творному плачу, вносят свет: тогда жрец совершает пома­зание шеи всем, кто участвовал в оплакивании, после чего он медленно бормочет следующее: «Утешьтесь вы, новопо­священные спасенного бога; и на нашу долю придет спасе­ние и избавление от мук».

Подобные параллели показывают, как мало человеческого и личного в образе Христа и как много, напротив, универсаль­ного и мифологического элементов. Герой есть существо неор­динарное, тот, который населен демоном, и это как раз то, что делает его героем. Вот почему мифологические заявления о героях столь типичны и столь безличностны. Христос был бо­жественным существом, о чем свидетельствует нам из первых рук раннехристианское толкование. Во многих местностях, в многообразных видах, разнообразно окрашенный, согласно времени своего появления, — спаситель-герой является пло­дом проникновения либидо в материнскую глубину бессозна­тельного. В вакхических посвящениях, изображенных на ре­льефе дворца Фарнезе, есть сцена, где посвящаемого, скрыто­го наброшенным на голову его покрывалом, подводят к Силену, держащему покрытую платком веялку (ликнон). Покрывало головы означает невидимое и является прообразом смерти. Среди членов племени Нанди в Восточной Африке новопосвя­щенные обрезанные должны весьма долгое время идти в кону­сообразных шляпах, сделанных из трав. Шляпы столь долго­полые, что закрывают человека полностью, свисая до земли. Обрезанные становятся невидимыми, иначе — духами. То же самое значение покрывало имеет у монахинь. Неофит (мист) образно умирает, как брошенное в землю пшеничное зерно, снова возрождается и попадает в веялку. Прокл также гово­рит, что неофиты закапывались в землю до самой шеи. Цер­ковь в некотором смысле является могилой героя (ср. сами ка­такомбы Рима). Верующий спускается в могилу, чтобы потом восстать из нее вместе с героем. Вряд ли можно сомневаться в том, что под понятием церкви скрыт символ материнского чре­ва. Тантрические тексты толкуют интерьер храма как внутрен­ности тела, и adyton'ou называется матка. Совершенно яв­ственно это видно в поклонении Гробу Господню, хорошим при­мером которого является Гроб Господень в церкви Св. Стефана в Болонье. Сама церковь — старинная круглая многогранная постройка, представляет собой остатки храма Исиды; внутри нее находится искусственная пещера (спелиум), так называе­мый святой гроб, куда попадают ползком через очень низень­кую дверь. После продолжительного пребывания в этом гробе верующий выходит из него возрожденным, как бы из материн­ского чрева. Похожие инициации совершались в неолитиче­ских пещерах Халь Сафлиени на Мальте. В флорентийском ар­хеологическом музее находится погребальная урна (оссуарий) времен этрусков, представляющая собой статую Матуты — богини смерти; эта глиняная статуя внутри пуста и служит для принятия пепла. На приложенном изображении (рис. 107) видно, что Матута — мать. Кресло ее украшено сфинксами, как и подобает матери-смерти (ср. миф о Эдипе).

Немногие из дальнейших подвигов Гайаваты являются для нас интересными. Из них приведу бой с царем рыб — Мише-Нама из VIII песни; о нем стоит упомянуть, ибо это — типичный бой солнце-героя. Мише-Нама — чудовищная рыба, царствующая в глубине вод. Вызванная на бой Гайаватой, она проглатывает героя вместе с его суденышком:

Сам тогда он с дна поднялся, Весь дрожа от дикой злобы, Боевой блистая краской И доспехами бряцая. Быстро прыгнул он к пироге, Быстро выскочил всем телом На сверкающую воду И своей гигантской пастью Поглотил в одно мгновенье Гайавату и пирогу.

Как бревно по водопаду, По широким черным волнам, Как в глубокую пещеру, Соскользнула в пасть пирога. Но, очнувшись в полном мраке, Безнадежно оглянувшись, Вдруг наткнулся Гайавата На большое сердце Намы: Тяжело оно стучало И дрожало в этом мраке.

И во гневе мощной дланью Стиснул сердце Гайавата,

Стиснул так, что Мише-Нама Всеми фибрами затрясся, Зашумел водой, забился, Ослабел, ошеломленный Нестерпимой болью в сердце.

Рис. 107. МатьМатута. Пьета этрусков, V в. до н. э.

Поперек тогда поставил Легкий челн свой Гайавата, Чтоб из чрева Мише-Намы, В суматохе и тревоге, Не упасть и не погибнуть.

Это, так сказать, по всему миру распространенный типичный миф о подвиге героя. Он совершает путешествие в лодке, сра­жается с морским чудовищем, оно его проглатывает, он напря­гает все свои силы, чтобы не быть раздавленным или переку­шенным (мотив упирания или топтания ногами); забравшись внутрь «кита-дракона», отыскивает важнейший его орган и отрезает его или же иным способом его разрушает. Смерть чудовища часто бывает вызвана тем, что герой тайно зажига­ет огонь во внутренностях его, то есть порождает жизнь, вос­ходящее солнце, в самом теле смерти. Это убивает рыбу. Ее прибивает к берегу, где герой с помощью птиц выходит на свет Божий[661]. Птица, должно быть, означает обновленный восход солнца, возрождение феникса и одновременно одного из тех «помогающих животных», которые оказывают сверхъесте­ственную помощь во время рождения: птицы, как воздушные существа, символизируют духов или ангелов. Божественные посланники часто появляются на таких мифологических рож­дениях, что можно увидеть в той пользе, которую приносят кре­стные родители. Солнечный символ птицы, поднимающейся из воды, сохранился (этимологически) в поющем лебеде. Swan происходит от корня sven, также как «солнце» и «звук»*. Этот подъем означает возрождение и принесение жизни от мате­ри*, то есть окончательную победу над смертью. Смертью, ко­торая, согласно мифу африканских негров, приходит в мир через беспечность одной старухи: люди в давно прошедшие времена возрождались, обновляя свою кожу, как змеи, но при этом одна старуха по рассеянности вновь вошла в старую кожу вместо новой и вследствие этого умерла.

Легко понять, что означает битва с морским чудовищем: это попытка освободить эго-сознание от смертельных оков бессоз­нательного. Разжигание огня в брюхе чудовища предполагает ту же задачу, так как является частью апотропаической магии, имеющей целью рассеять мрак бессознательного. Спасение героя в то же самое время является восходом солнца, триум­фом сознания (ср. рис. 108).

Но действие такого подвига бывает непродолжительно. Труды героя постоянно возобновляются, все под тем же символом ос­вобождения от матери. Как Гера (в качестве преследующей ма­тери), которая, собственно, является причиной великих подви­гов Геракла, так и Нокомис не дает Гайавате отдохнуть, но вся­кий раз воздвигает все новые трудности на его пути, вызывающие его на грозящие смертью приключения, во время которых герой может достигнуть победы, но может и погибнуть.

Сознание человека всегда отстает от либидо; человек погру­жается в ленивое бездействие, пока либидо не призовет его на новые свершения, а стало быть, и на новые опасности. И если

он восстал и последовал в опасном порыве совершить запретное и, ве­роятно, невозможное дело, тогда он должен либо погибнуть, либо стать героем. И мать, таким обра­зом, является демоном, вызываю­щим героя на подвиги, но и подкла- дывающим на его пути ядовитую змею, которая в дальнейшем его укусит. Так и Нокомис в IX песне вызывает Гайавату, указывает ему рукой на запад, где закатывается багровое солнце, и говорит:

Там живет волшебник злобный Меджисогвон, Дух Богатства, Тот, кого Пером Жемчужным Называют все народы; Там озера смоляные Разливаются, чернея, До багряных туч заката; Там, среди трясины мрачной, Вьются огненные змеи, Змеи страшные, Кинэбик! То хранители и слуги Меджисогвона-убийцы.

Рис. 108. Битва Видара с волком Фенриром. Рельефное изображение с креста на церковном дворе в Госфорсе. Кемберленд

Эта опасность, затаившаяся на за­паде, про которую мы уже доста­точно знаем, есть смерть, от кото­рой никто, даже самый сильный, не может уйти. Мы узнаем, что этот волшебник убил и отца Нокомис. Теперь она посылает своего сына, чтобы отомстить за отца (Гор). Бла­годаря символам, приданным вол-

шебнику, нетрудно узнать, кого сам он символизирует. Змея и вода относятся к матери. Змея, являющаяся символом вытес­ненной из сознания тоски по матери, или, другими словами, сим­волом сопротивления, обвивается вокруг материнского утеса, охраняя и защищая его, обитает в пещере, вползает вверх по ма­теринскому дереву, стережет сокровища, таинственный «клад». Черные стигийские воды, как и черный таинственый колодезь Зуль-Карнейна, суть то место, где гаснет солнце, куда оно по­гружается для возрождения, суть море — мать смерти и ночи. Отправляясь туда, Гайавата берет с собой волшебное масло Мише-Нама, помогающее на лодке миновать воды смерти (то есть нечто вроде волшебства бессмертия, чем является, напри­мер, кровь дракона для Зигфрида и т. п.). О «ночном плавании по морю» через стигийские воды говорится:

И до света одиноко Плыл он в этом сонном мире, Плыл в воде, густой и черной, Вековой корой покрытой От размытых и гниющих Камышей и листьев лилий; И безжизненно и мрачно Перед ним вода блестела, Озаренная луною, Озаренная мерцаньем Огоньков, что зажигают Души мертвых на стоянках В час тоскливой, долгой ночи.

Это описание ясно обрисовывает характерные особенности воды смерти. То, что эта вода содержит, указывает на уже упо­мянутые мотивы, на поглощение и обвивание. Так, в «Ключе к снам Ягадевы»[662] сказано: «Тот, кто во сне обвивает свое тело мочалкой, вьющимися растениями или веревками, также уми­рает».

Вышеприведенное описание без сомнения относится к облас­ти Ужасной Матери, в нашем случае представленной волшеб­ником, негативной отцовской фигурой или принципом муж­ского в самой матери, точно так же, как тайна spiritus rector, который направил Гайавату на выполнение его задачи, пред­ставлена Нокомис — матерью, которая есть женское начало в груди нашего героя. Последняя есть анима Гайаваты, а первая соответствует анимусу Ужасной Матери.

Достигнув Западной земли, герой вызывает волшебника на бой. Начинается страшная борьба. Гайавата бессилен, ибо Меджисогвон неуязвим. Вечером Гайавата, раненый и отчаяв­шийся, уходит, чтобы несколько отдохнуть:

Наконец перед закатом, Весь израненный, усталый, С расщепленным томагавком, С рукавицами, в лохмотьях И с тремя стрелами только, Гайавата безнадежно На упругий лук склонился Под старинною сосною; Мох с ветвей ее тянулся, А на пне грибы желтели — Мертвецов печальных обувь.

Это защищающее его дерево, по описанию, является одетым грибами. Такое антропоморфизирование дерева также состав­ляет важный обряд в тех местностях, где существует культ деревьев, как, например, в Индии (рис. 109), где каждая дерев­ня имеет свое дерево, которое одевают и к которому вообще относятся как к человеческому существу. Деревья обтирают душистыми водами, осыпают их порошками, украшают венка­ми и одеждами. Так же как люди протыкают себе уши — как символ апотропаического волшебства, долженствующего ох­ранить их от смерти, — так поступают и со священными дере­вьями. «Из всех деревьев Индии наиболее священным для ин­дуса является ашватха (Ficus religiosa). Оно известно им под именем Врикша Раджа (царь деревьев). Брахма, Вишну и Ма- хешвара живут в нем, и поклонение ему является поклонени­ем Троице. Почти каждая индусская деревня имеет свою аш- ватху»[663].

Эта «деревенская липа», нам хорошо знакомая, ясно охарак­теризована здесь как символ матери: она заключает в себе трех богов. Итак, Гайавата, скрывшись под сосной[664] для отдыха, предпринял несколько опасный шаг в поисках укрытия у ма­тери, платье которой является платьем смерти. Герою в этом состоянии, как и во внутренности кита-дракона, нужна «по­мощь птиц», то есть помогающих животных, которые представ­ляют собственно движение или интуиции бессознательного, саму помогающую мать:

Вдруг зеленый дятел, Мэма, Закричал надГайаватой: «Целься в темя, Гайавата, Прямо в темя чародея, В корни кос ударь стрелою: Только там и уязвим он!»

Таким, надо сознаться, комическим образом на помощь ему приходит Мэма! К нашему изумлению, дятел был также «ма­мой» Ромула и Рема, ибо он кормил их из своего клюва, клал им пищу в рот[665]. Своему специфическому значению дятел

■ - Alf И" е» ш[666] f%	ЩкШШ^шА Ш-^Ш tmr- «' АШ ^JfrXM
штШШШШШШ
	ЩШШ 1
	ШШ
t A W дач^Ш!

Рис. 109. Дерево просветления. Рельеф на колонне, ступа Бхархута. Индия. I в. до н. э.

обязан тем, что он долбит отверстия в стволах деревьев. По­нятно поэтому, что римская легенда считала его старым царем, владельцем или владыкой священного дерева, прообразом pater familias. Старинная легенда говорит, что Цирцея, су­пруга царя Пика, превратила его в Picas martins, то есть в дят­ла. Она убивает его, превращает в «птицу души». Пика считают также лесным демоном, инкубом* и предсказателем[667]. В древ­ности Пик часто приравнивался к Пикумну, неразрывному спутнику Пилумна; ибо они так и называются — «боги малень­ких детей» (infantium dii). О Пилумне в особенности расска­зывали, что он защищал новорожденных от нападения лесно­го духа, лешего Сильвана. Эта маленькая помогающая птичка советует герою ранить волшебника выстрелом, направленным под волосы, где находится единственное уязвимое место. Оно находится на высоте головы, там, где происходит мифическое головное рождение, которое и до сего дня фигурирует среди детей в качестве «теории появления детей на свет». Туда-то Гайавата и посылает три стрелы[668] и таким образом убивает Меджисогвона. После этого он присваивает себе волшебный панцирь — Вампум, делающий человека невидимым, а мерт­вого волшебника оставляет лежать у воды:

И оставил без призора На песке прибрежном тело. На песке оно лежало, Погребенное по пояс, Головой поникнув в воду.

Таким образом, это положение одинаково с положением царя рыб, ибо чудовище олицетворяет воду смерти, которая, со сво­ей стороны, является символом поглощающей матери. После этого величайшего подвига Гайаваты, когда он побеждает Ужасную Мать и смертоносного демона в обличьи негативно­го отца, следует его свадьба с Миннегагой. Лишь после того как он исполнил свое героическое предназначение, Гайавата может обратиться и к своей человеческой стороне: перво-на- перво происходит трансформация демона из неподвластной силы природы во власть, которой он управляет; во-вторых, окончательное высвобождение эго-сознания из-под смертель­ной угрозы бессознательного в форме отрицательных родите­лей. Первая задача обозначает творение властной воли, вто­рая — свободное пользование ей.

Из дальнейшего содержания поэмы надо упомянуть о неболь­шой басне, вставленной в XII песню: старец превращается в юношу, проползая через пустую внутренность дуба[669]. XIV пес­ня рассказывает о том, как Гайавата изобрел письмо. Ограни­чусь передачей описания двух иероглифических знаков:

Гитчи Манито могучий Как яйцо был нарисован; Выдающиеся точки На яйце обозначали Все четыре ветра неба. «Вездесущ Владыка Жизни» — Вот что значил этот символ.

Мир заключен в яйце (рис. 118), охватывающем его со всех сторон; оно является космическим породителем, символом, который использовал Платон, который мы встречаем в ведах. Эта «мать» вездесуща, как воздух, который также всюду про­никает. Воздух же есть дух, так что мировая мать есть дух, мировая душа (anima mundi). Само изображение одновремен­но является и символом кватерности, который психологически указывает на самость[670]. Поэтому графически это выглядит и как внешняя окружность, и как самый центр, бесконечное и бесконечно малое, соответствуя идее атмана в индусской тра­диции, обнимающего весь мир и обитающего — «не больше, чем большой палец на руке» — в сердце человека. Другая кар­тина выглядит следующим образом:

Вот Великий Дух, Создатель, Озаряет светом небо; Вот Великий Змей, Кинэбик, Приподняв кровавый гребень, Извиваясь, смотрит в небо.

Дух же зла есть страх, запретное желание, сопротивник, за­слоняющий дорогу к жизни, борющейся за вечное существо­вание, противящийся каждому великому делу; вводящий в наше тело яд слабости и старости коварным укусом змеи; он есть сам дух регрессии, угрожающей нам материнской тюрь­мой и растворением и затуханием в бессознательном (рис. 110, 111). Для героя страх есть вызов и задача, потому что только смелость может вызволить из страха. И если не пойти на риск, то значение жизни отчасти окажется под угрозой насилия, а все будущее будет приговорено к безнадежному устареванию, к серому монотонному свету вечно неуловимых блуждающих огней.

В XV песне описывается, как лучший друг Гайаваты Чайбайа- бос, певец и музыкант, пользующийся всеобщей любовью и являющийся воплощением радости жизни, заманенный злыми духами, проваливается под лед и тонет. Гайавата оплакивает его до тех пор, покуда ему не удается вновь вернуть его к жиз­ни с помощью волшебников. Но оживает лишь его дух; он ста­новится хозяином царства духов. После этого вновь происхо-

Рис. 110. Нападение дракона. Из книги Витрувия «Архитектура». Венеция, 1511 г.

дят бои, после которых следует потеря второго друга, Квазин- да, воплощения телесной силы. Эти события являются пред­знаменованием конца подобно смерти Эабани в эпосе о Гиль- гамеше. XX песнь изображает голод и смерть Миннегаги, воз­вещенную двумя молчаливыми гостями из царства смерти, а в XXI песне сам Гайавата готовится к последнему пути в Стра­ну Запада:

«Ухожу я, о Нокомио, Ухожу я в путь далекий, Ухожу в страну Заката, В край Кивайдина родимый».

Так в пурпурной мгле вечерней, В славе гаснущего солнца, Удалился Гайавата В край Кивайдина родимый. Отошел в Страну Понима, К Островам Блаженных, — в царство Бесконечной, вечной жизни.

Из обвивающих его объятий, из всеохватывающего лона вод вырывается солнце, победоносно поднимается ввысь — и за­тем снова опускается в море, символ матери, в ночь, все скры­вающую, всему вновь дарующую рождение, оставив далеко позади и полуденную высоту, и все исполненное им с великим блеском дело (рис. 10, 76). Эта картина ранее всякой другой, по глубочайшему своему смыслу, может стать символическим прообразом судьбы человеческой. На восходе жизни человек болезненно отрывается от матери, от родного очага, чтобы в непрестанной борьбе достигнуть доступной ему высоты, не видя величайшего своего врага, скрывающегося в его собствен­ном сердце — смертоносное томление по той пропасти, кото­рую он несет в себе самом, стремление потонуть в источнике, давшем ему жизнь, быть поглощенным в «области Матерей». Жизнь его есть постоянная борьба со смертью, труднейшее и преходящее освобождение от подстерегающей его ночи. Смерть же не есть враг внешний, а его же собственное стрем­ление к тиши и глубокому покою небытия, к сну без видений в лоне становящегося и преходящего. В наивысочайшем своем стремлении и артистической «восхищенности» он все же ищет смерть, неподвижность, пресыщение и покой. И если он, как Пирифой, слишком долго пребывает на месте покоя и мира, — то его охватывает оцепенение, и он оказывается навсегда па­рализованным змеиным ядом. Если он хочет жить, то должен бороться и пожертвовать своей обращенной вспять тоской, чтобы достигнуть высочайшей доступной ему точки. Когда же он достиг полуденной высоты, ему снова предстоит жертва — жертва его любви к этой своей высоте, ибо остановиться он не может. И солнце жертвует высочайшей своей силой, чтобы поспешить к осенним плодам, являющимся семенами бессмер­тия — бессмертия в потомстве, в трудах, в славе, в новом по­рядке вещей, со своей стороны начинающих и совершающих вновь путь солнца. Естественное течение жизни требует, что­бы молодой человек пожертвовал своим детством и своей дет­ской зависимостью от физических родителей, иначе он риску­ет быть пойманным телесно и духовно в сети бессознательно-

Рис. 111. Пожирающее чудовище. Камень. Восточная Ява. XI в.

карл глоав юнг

го инцеста. Эта регрессивная тенденция с наидревнейших вре­мен сталкивается с жесткой оппозицией в лице великих пси­хотерапевтических систем, которые известны нам под именем религий. Они стремятся создать автономное сознание, отлу­чая человечество от детского сна. Солнце всходит из туманно­го горизонта и карабкается вверх в яркую ясность меридиана[671].

И когда эта цель достигнута, солнце устремляется вниз в направлении ночи. Этот процесс аллегорически можно пред­ставить как постепенное просачивание воды жизни: чтобы до­стичь источника, нужно склониться очень низко. Когда мы переживаем себя на вершине мира, то находим это чрезвы­чайно неприятным; мы сопротивляемся движению в сторону заката, в особенности когда подозреваем, что есть нечто в нас самих, что стремится следовать этому движению, поскольку за ним мы не ощущаем ничего хорошего, но лишь неясную не­навистную угрозу. Поэтому, как только мы чувствуем это со­скальзывание, то тотчас же начинаем сражаться с ним и воз­двигать барьеры против темного надвигающегося потока бес­сознательного и его искушений к регрессии, которые очень легко принимают обманчивую личину священных идеалов, принципов, верований и т. д. Если мы желаем остаться на тех высотах, которых достигли, мы должны все время отстаивать консолидацию своего сознания и его установку. Но вскорости обнаруживается, что это достойное похвалы и, по-видимому, неизбежное сражение с годами приведет к стагнации и иссу­шению души. Наши убеждения становятся бесцветными ба­нальностями, распространяемыми на шарманке, наши идеалы делаются чопорными привычками, энтузиазм стискивается до автоматических жестов. Источник воды жизни уходит в зем­лю. Мы сами можем этого и не замечать, замечает кто-то еще, но это еще более болезненно. Если мы рискнем хоть на чуть- чуть заглянуть в самих себя, увязав это с возможной энерге­тической попыткой быть искренними с собой, то сможем по­лучить некоторое представление обо всех этих хотениях, стра­стных желаниях, томлениях и страхах, накопившихся там,
нмизу — отвратительное и зловещее зрелище. Разум отступа­ет, но жизнь заставляет себя погрузиться в эти глубины. Ка­жется, что сама судьба бережет нас от этого, потому что каж­дый из нас имеет склонность становиться неподвижным стол­пом прошлого. Тем не менее демон бросает нас ниц, делает нас предателями своих идеалов и взлелеянных убеждений — пре­дателями по отношению к тем, которыми мы себя мнили. Это — неослабляемая катастрофа, потому что она есть неже- лаемая и ненамеренная жертва. Дела идут совершенно по- другому, когда жертва преднамеренна. Тогда не наступает пе­ресмотра, «переоценки ценностей», разрушения всего того, что считалось священным, а следует трансформация и консерва­ция. Все юное устаревает, вся красота исчезает, все горячее холодеет, все яркое тускнеет, а истина черствеет, утрачивает новизну и делается банальной. Все эти вещи приобретают фор­му, а всякая форма изнашивается под воздействием работы времени; она стареет, заболевает, крошится в пыль — до тех пор, пока не изменится. Но изменяться они могут, ибо невиди­мая искра, которая их породила, достаточно мощная для мно­гих поколений. Никто не может сомневаться и в опасности спуска, но спуск может быть рискованным. Никто не нужда­ется в таком риске, но очевидно, что некоторые его хотели бы. И пусть те, кто идут вниз путем заката, делают это с открыты­ми глазами, ибо это жертва, которая страшит даже самих бо­гов. Однако за каждым спуском следует подъем; исчезающие формы формируются вновь, и та или иная истина пригодна в конце, только если она выстрадает изменение и вынесет новое свидетельство в новых образах, на иных языках, как новое вино, которое разлито в новые бутылки.

Дата добавления: 2015-11-30