Карл глоав юнг 8 страница

Вышеприведенное толкование дает нам право заключить, что древо жизни £uA,ov ^cor|Q есть материнский символ. Этимоло­гическая связь указывает на слияние по смыслу скрытой за сло­вами символики матери и зачатия. Под Древом жизни, очевид­но, надо прежде всего разуметь плодоносное родословное де­рево, то есть образ племенной матери. Многочисленные мифы свидетельствуют о том, что люди будто бы происходят от де­ревьев; много мифов рассказывают о том, как герой скрывает­ся в дереве-матери — так, например, мертвый Осирис — в кед­ре (рис. 72), Адонис — в миртовом дереве и так далее. Много­численные женские божества почитались в образе деревьев, откуда произошел культ священных рощ и отдельных деревь­ев. Весьма прозрачно значение того факта, что Аттис оскопля­ет самого себя под сосной, — это явное указание на то, что де­рево несло в себе значение матери. Многочисленны и разно­образны примеры, когда богинь почитали в образе дерева или

Рис. 65. Чаша со святой водой в форме рук, обнимающих живот. XII в.

части его. Так, Юнона Феспийская была ветвью дерева (или древесным суком). Юнона Самосская —доской, Аргосская — деревянной колонной (столпом); Карийская Диана была «не­отесанным куском дерева», Линдская Афина — гладкой колон­ной[409]; Тертуллиан называет Цереру Фаросскую «грубым, бес­форменным и безликим куском дерева» (redis palus et informe lingum sine effigie). Атеней говорит о Латоне Делосской, что она — бесформенный кусок дерева (^lAivov d|iop0ov). Тертул-
лиан называет аттическую Афи­ну Палладу крестообразным столбом или мачтой (cruris sti­pes). Простой голый деревянный столб, как на то уже указывает са­мо название (фаАтц;, palus, Pfahl), имеет фаллическое значение. Фал­лос есть столб, и ритуальный лин­гам (рис. 66) вырезается преиму­щественно из фигового дерева, также как и римские статуи Приа- па. Фаллос означает навершие или наконечник шлема, позже на­званный Kcbvoq «конусом», ФаА,- ^T]vo<; (от фаХ,А,о<;) означает «де­ревянный»; фссХ.- otyycojiot и пред­ставляет собой «цилиндр»; фа- А,ауН; круглый брус. Македонские войсковые подразделения при по­строении делились на фаланги по аналогии с пальцевым суставом[410]. К этому присоединяется еще фал­лос со значением «светящийся», «блестящий». Индогерман- ский корень *bhale означает — «переполняться, распухать, на­ливаться, расти»**.

Рис. 66. Крюк для подвешивания. Расписанное дерево. Северная Новая Гвинея

Кто не вспомнит при этом фаустовское: «В руке растет, бле­стит, сверкает он!»

Эта «исконная» символика либидо указывает на непосред­ственную связь между либидо и светом. Те же самые соотно­шения мы находим и в воззваниях к Рудре в «Ригведе»:

«Да снизойдет на нас милость твоя, о Рудра мочеиспус- кающий, владелец мужами».

«Пламенного Рудру, приносящего жертвы, кружащего (парящего по небесным своду), мы, провидцы, призываем, да снизойдет он к нам на помощь!»

«Раскрывающего сладость, легко призываемого, красно- бурого, украшенного шлемом прекрасным, да не отдаст он нас во власть ревности.

Усладил меня бык, сочетавшийся с марутами, снабдил молящего бодрой жизненной силой...

Звонко воспоем хвалебную песнь красно-бурому быку, белизною сверкающему; почитая пламенного почестями, мы воспеваем блеск Рудры.

Да отклонится от нас стрела Рудры, да минует нас вели­кая немилость светозарного бога; спусти тугие (лук или стре­лы) на властителей, ты, (мочою) благословляющий (воспро­изводить способный), помилуй детей наших и внуков»[411].

Здесь различные аспекты психической жизненной силы, «эк­страординарной потенции», персонифицированной маны схо­дятся вместе в фигуре Рудры: огненно-белое солнце, яркий шлем, могущественный бык и моча (игеге — «жечь», «гореть»).

Не только боги, но и богини также являются символами либи­до, будучи рассматриваемыми с точки зрения своего динамиз­ма. Либидо выражает себя в образах солнца, света, огня, сек­са, плодородия и роста. Таким образом, богини, как мы виде­ли, приходят к обладанию фаллическими символами, несмот­ря на то, что последние являются, по сути, мужскими атрибу­тами. Одна из главных причин этого заключается в том, что точно так же, как женское спрятано в мужском (рис. 67), так и мужское заключено в женском[412]. Женское качество дерева, представляющее богиню (рис. 68), наполнено фаллическим символизмом, что очевидно на примере генеалогического дре­ва, растущего из Адамова тела. В «Психологии и алхимии» я воспроизвел из флорентийской рукописи изображение Адама, демонстрирующего membrum virile (половой орган) в форме дерева[413]. Двуполый символический характер дерева отмечен тем фактом, что на латинском языке названия деревьев — жен­ского рода, но имеют мужские окончания[414].

Подобный гермафродитизм проявился и на примере дерева в сне одной молодой пациентки[415]: она находилась в каком-то саду, где росло странное экзотическое дерево со своеобразны­ми красноватыми мясистыми цветами или плодами; она сорва­ла и съела эти плоды. К своему ужасу, она почувствовала себя отравленной.

Эта молодая женщина уже давно страдала нервным расстрой­ством после нескольких лет брачной жизни, повлекших ряд

сексуальных расстройств. Перед тем как она увидела сон, ей привелось познакомиться с молодым человеком, отличающим­ся многообещающими свободными взглядами на жизнь, и этот молодой человек весьма пришелся ей по вкусу. Дерево во сне — то же, что находилось в райском саду, и оно играет во сне ту же самую роль, которую оно выполнило в истории с на­шими предками. Это — дерево либидо, представляющее как женскую, так и мужскую стороны, поскольку выражает взаимо­отношение обоих.

Норвежская загадка гласит следующее:

Дерево стоит на берегу, Склонившись над озером. Его ветви сияют, точно золотые. Отгадай-ка поскорей, Что это такое.

Дочь солнца собирает по вечерам золотистые ветви, упавшие с дивного дуба.

Горько плачет дитя-солнце В яблоневом саду. С яблони упало Золотое яблоко. Не плачь, дитятко-солнышко, Бог создаст другое Из золота или бронзы, Или из серебра.

Разнообразные значения дерева-солнца, райского дерева, ма­тери, фаллуса объясняются тем фактом, что это символ либи­до, а не какая-то его аллегория или конкретный объект. Так что фаллический символ обозначает не половой орган, а само ли­бидо, и, однако, сколь бы явственно он как таковой не прояв­лялся, он обозначает не себя, а всегда символ либидо. Симво-

Рис. 68. Древо жизни. Бронзовый сосуд. Египет. VII-VI в. до н. э. Лувр

лы не являются знаками или аллегориями чего-то известного; скорее, они ищут выражения чему-то малоизвестному или со­вершенно неведомому. Этот tertium comparationis для всех этих символов есть само либидо, и единство значения заложе­но в том, что все они являются аналогиями одной и той же вещи. В этой области фиксированное значение вещей прихо­дит к своему концу. Единственная реальность — это либидо, природа которого переживается нами исключительно через его воздействие на нас. Стало быть, и не следует тут искать физи­чески реальной матери, а лишь либидо сына, объектом кото­рого некогда была мать. Мы слишком конкретно воспринима­ем мифологические символы, а потом на каждом шагу удивля­емся возникновению бесконечных противоречий в мифах. Но мы постоянно забываем о том, что все, обнаруживаемое нами в образах, есть бессознательная творческая сила.

Итак, если говорят, например, «его мать была злой волшеб­ницей», то в переводе на профессиональный язык это значит лишь то, что сын не в состоянии оторвать свое либидо от мате­ринского имаго и поэтому страдает от сопротивления, — он привязан к матери.

Символические понятия воды и дерева, которые как дальнейшие атрибуты придаются символу города, также указывают на ту сумму либидо, которая бессознательно крепко привязана к ма­теринскому имаго. В некоторых фрагментах Апокалипсиса про­свечивает бессознательное страстное томление по матери[416]. Также и эсхатологические чаяния автора приводят его опять- таки к матери: «Не будет больше проклятия». Не будет больше ни греха, ни вытеснения, ни раздора с самим собою, не будет ни виновности, ни смертельного страха, ни скорби разлуки, пото­му что через брак Агнца сын соединяется с невестой-матерью и достигается высшее блаженство. Этот символ повторяется в nuptiae chymicae, в алхимической coniunctio [417].

)31

11 Апокалипсис завершается тем же мистически-светозарным аккордом, который две тысячи лет спустя поэтическое прови- дсние снова восприняло чутким внутренним слухом. Я говорю о последней молитве, которую воссылает Доктор Марианус:

Каясь, нежные, вы к ней Взоры устремите, За блаженство ваше ей Благодарность шлите. Что велишь, готов свершить Всякий дух спасенный: О царица-дева-мать! Будь к нам благосклонной![418]

При виде такой красоты и такого величия чувства возникает принципиальный вопрос: правильно ли каузальное толкование Фрейда, заключающееся в том, что символообразование может быть объяснено исключительно замещением первичной инце- стной тенденции и является тем самым простым замещающим продуктом?

Так называемый «запрет на инцест», который, как предпо­лагается, здесь действует, сам по себе не является первичным явлением, но ведет к чему-то гораздо более фундаментально­му, а именно — к первобытной системе брачных классов, ко­торые, в свою очередь, жизненно необходимы в организации племенной жизни. Посему это больше вопрос явления, требу­ющего телеологического объяснения, нежели простой причин­ности. Кроме того, необходимо указать, что основа этого «ин- цестного желания» не сожительство, а, как показывает любой солнечный миф, странная идея о возвращении в детство, воз­вращении к родительскому очагу, в укрытие, к матери, чтобы возродиться через нее. Но путь к этой цели лежит через ин­цест, то есть через нахождение пути в материнское тело. Один из наиболее простых способов — это оплодотворить мать и тем самым воспроизвести себя в идентичной форме «по новой». Но здесь вступает в силу запрет на инцест, соответственно, сол­нечный миф и миф возрождения придумывают всякого рода аналогии матери с целью канализации либидо в новые формы и препятствия его регрессии в реальный инцест. Одним из очень откровенных окольных путей является превращение матери в какое-либо другое существо, скажем, в животное или же возвращение ей молодости[419], но с тем, чтобы после совер­шившегося рождения она исчезла, то есть приняла прежний облик. Не кровосмесительного совокупления ищут, а возрож­дения, которого, правда, можно было бы, скорее всего, достиг­нуть путем полового общения. Однако это не есть единствен­ный путь, хотя, быть может, самый простой и первобытный. Преграда, воздвигнутая запретом на инцест, действует на фан­тазию и поощряет изобретательность: так возникает, напри­мер, попытка вызвать беременность матери путем оплодотво­ряющего волхования (желание ребенка). Понятно, что такого рода попытка застревает в стадии мифических фантазий. Одно преимущество такие попытки все же имеют, а именно: фанта­зия изощряется, и понемногу благодаря созданным ею возмож­ностям открываются новые пути, прокладывается новое рус­ло, в которое пробужденное и ставшее актуальным либидо может излить свой поток.

Таким образом, либидо незаметно претворяется и одухо­творяется. А сила, «желавшая вечно зла», творит духовную жизнь. По этой причине религии приняли этот путь и возвели его в систему. И чрезвычайно поучительно, как религия ста­рается поощрять такую символическую транскрипцию[420]. Пре­восходный пример дает нам в этом отношении Новый Завет: в беседе о возрождении Никодим (Ин 3:4) никак не может по­пять этот вопрос иначе, как совершенно реально:

Как может человек родиться, будучи стар? Неужели мо­жет он в другой раз войти в утробу матери свой и родиться?

Иисус же стремится очистить и возвысить чувственное воззре­ние Никодимова духа, погруженного в сумерки материалисти­чески-косного мировоззрения; Иисус возвещает ему, в сущно­сти говоря, то же самое — и все-таки не то же самое:

Истинно, истинно говорю тебе, если кто не родится от воды и Духа, не может войти в Царствие Божие. Рожден­ное от плоти есть плоть, а рожденное от Духа есть дух. Не удивляйся тому, что Я сказал тебе: должно вам родить­ся свыше. Дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит: так бывает со всяким, рожденным от Духа.

Быть рожденным из воды, это значит не что иное, как быть рожденным из материнской утробы. Родиться от Духа значит родиться от плодоносного дуновения ветра; в этом же смысле поучает нас и греческий текст, где Дух и ветер обозначаются одним и тем же словом — пневма.

Эта символика воодушевлена тою же потребностью, как и еги­петская легенда о коршунах: все они были только женского пола и оплодотворялись ветром. Эти мифологические утверждения основаны на явном этическом требовании: говори, что мать твоя оплодотворена не обычным путем через мужа, а чудесным обра­зом, от дуновения незримого существа. Так как это требование прямо-таки противоречит реальной действительности, то миф преодолевает эту трудность с помощью аналогии: рассказывают так, что вот жил-был сын-герой, потом умер, но чудесным обра­зом вновь возродился и обрел бессмертие. Соответствующая по­требность в таком требовании заключается в очевидном жела­нии превзойти реальность. Сын имеет, конечно, право думать, что он рожден от плоти, земным отцом; но ему воспрещено вооб­ражать, что он сам оплодотворил мать и таким образом явился причиной своего возрождения для юности новой и вечной. По­добная мысль воспрещена опасностью регрессии и поэтому заме­нена вышеупомянутым требованием выражать, при определен­ных обстоятельствах, проблему в символических терминах. II обращении Иисуса к Никодиму мы ясно усматриваем следую­щую тенденцию: «не мысли плотски, иначе ты пребудешь в пло­ти, а мысли символически, и ты станешь духом». Ясно как день, что такое понуждение к символическому пониманию может оыть необычайно важным фактором воспитания и внутреннего прогресса: Никодим так и застрял бы в плоской, серой повседнев­ности, если бы ему не удалось символическим путем возвысить­ся над конкретностью. Будь он заурядным филистером, он опре­деленно обиделся бы на иррациональность и нереальность этого совета и воспринял бы его буквально — как необходимость в конце концов отвергнуть его как невозможный и непостижимый. 11ричина, по которой Иисусовы слова обрели столь мощную суг­гестивную силу, заключается в том, что они выражают символи­ческую правду, коренящуюся в самой структуре человеческой психики. Эмпирическая истина никогда не освобождает челове­ка от его привязанности к ощущениям; она лишь показывает ему, что он всегда был таким и не может стать другим. Но, с другой стороны, символическая правда, ставящая воду вместо матери и дух или огонь вместо отца, освобождает либидо от реализации инцестной тенденции, предлагая ему новый градиент и канализи­руя его в духовную форму. Таким образом, человек как духовное бытие вновь становится ребенком и рождается в кругу братьев и сестер: но его мать становится «причастной святым», церкви (рис. 64), а его братья и сестры — тем человечеством, с которым он соединен заново в общем наследии символической правды. Представляется, что этот процесс был особенно необходим во времена, когда зарождалось христианство; так как в эту эпоху в результате ужасающего контраста между рабством и свободой, граждан и правящей элиты было полностью утрачено сознание единства человечества.

Мы видим, как Иисус старался, чтобы Никодим принял сим­волическое понимание вещей, то есть чтобы он сбросил покров с жестокой реальности, и как это было важно — и остается таковым и сейчас — для истории цивилизации, чтобы люди мыслили подобным образом, когда человек пребывает в расте­рянности, силясь понять, почему интерес современной психо­логии к символизму столкнулся с таким жестким осуждением по многим вопросам. Как и раньше, сегодня необходимо увес­ти либидо от культа рационализма и реализма — не потому, разумеется, что эти вещи получили «зеленую улицу» (совсем наоборот), но потому, что охранители и тюремщики символи­ческой правды, а именно — религии, были лишены своей силы наукой. Даже интеллигентные люди больше не понимают цен­ность и цель символической правды, а глашатаи религии тер­пят неудачу в своих попытках обеспечить приличествующую своему времени апологетику духа. Настойчивость, основанная на голой конкретике догмы или этики во имя этики, или даже на гуманизации фигуры Христа, сравнима с неадекватными попытками написать его биографию: в обоих случаях мы полу­чаем нечто невпечатляющее. Символическая правда выглядит незащищенной перед атаками научной мысли, которая никог­да не была справедливой в отношении данного объекта, и на фоне этой состязательности оказывается еще и не способной поддержать сам предмет спора. Саму правду все еще остается доказывать. Эксклюзивные обращения к вере оказываются безнадежной petitio principii (ошибкой в доказательстве), по­скольку сама прокламируемая невозможность символической правды мешает людям в нее уверовать. Вместо упрямого на­стаивания на необходимости веры теологи, как мне видится, должны понять, что же следует осуществить, дабы сделать эту веру возможной. Но это означало бы поместить символиче­скую правду на новое основание — основание, которое взыва­ет не только к сантиментам, но и к разуму. Подобного можно достичь только в размышлении о том, каким образом челове­чество выработало в себе потребность в невозможных религи­озных утверждениях и что это значит, когда совершенно иная духовная реальность накладывается на чувствующую матери­альную действительность этого мира.

Инстинкты или влечения реализуются наиболее гладко тогда, когда им не препятствует сознание, или же когда это сознание остается жестко с ними увязанным. Но это условие больше неприменимо даже к первобытному человеку, так как везде, где обнаруживаются действующие психические системы, по­следние, в той или иной степени, противостоят чистой инстинк­тивности, так или иначе создают заслоны влечениям. И если первобытное племя выказывает даже малейшие следы культу­ры, то обнаруживается, что творческая фантазия непрерывно вовлечена в порождение аналогий инстинктивным процессам с тем, чтобы высвободить либидо из поля напряжения инстинк­тивности, направляя его (либидо) в область аналогичных идей. Подобные психические системы должны быть конституирова­ны таким образом, чтобы имелась возможность предложить либидо нечто вроде естественного градиента. Ведь либидо не склонно к чему-либо, иначе его можно было бы разворачивать только в том направлении, которое оно выбрало. Но это тот случай, когда речь идет о произвольных процессах, да и то в ограниченной степени. Либидо обладает, так сказать, есте­ственной склонностью: оно как вода, которая должна иметь градиент, чтобы течь. Природа этих аналогий является поэто­му серьезной проблемой, потому что, как уже говорилось, они должны быть идеями, которые притягивают либидо. Их специ­фический характер, как я убежден, подчеркивается в том фак­те, что они представляют собой архетипы, то есть универсаль­ные и унаследованные паттерны, которые, будучи взятыми вместе, составляют структуру бессознательного. Когда Хрис­тос, например, говорит Никодиму о духе и воде, то это не про­сто случайные идеи, но настолько типические, что они всегда производили мощное воздействие на разум. В данном случае Христос касается архетипа, и, если что-то вообще может по­влиять на Никодима, — именно архетипы оказываются той формой или тем руслом, по которому всегда течет поток пси­хической жизни.

Невозможно обсуждать проблему символообразования без ссылок на инстинктивные процессы, поскольку именно из них символ черпает свою мотивационную мощь. Он не имеет ни­какого смысла, пока не вступит в борьбу с сопротивляющим­ся инстинктом, подобно тому, как неуправляемые инстинкты не принесут человеку ничего, кроме гибели и разрушения, если символ не придаст им форму. Соответственно, обсуждение одного из самых мощных инстинктов — сексуальности — не­избежно, поскольку, вероятно, большинство символов явля­ются более или менее близкими аналогиями этому инстинкту. Чтобы истолковать символообразование в терминах инстинк­тивных процессов, необходим разумный научный подход, ко­торый, впрочем, не может претендовать на единственно воз­можный. Я с готовностью допускаю, что сотворение символов можно объяснить и на духовном плане, но для того, чтобы это осуществить, необходима гипотеза относительно того, что «дух» есть автономная реальность, которая управляет специ­фической энергией, достаточной, чтобы изменить направление инстинктивного потока и придать ему духовную форму. Эта гипотеза имеет свои преимущества для научного подхода, хотя до сих пор о природе психического мы знаем настолько мало, что с равным успехом можно думать, что это и не так. В соот­ветствии с моей эмпирической установкой я, тем не менее, предпочитаю описывать и объяснять символообразование как естественный процесс, хотя вполне осознаю вероятную одно­сторонность подобной точки зрения.

Как мы уже сказали, секс играет важную роль в этом процес­се, даже и в том случае, когда символы являются религиоз­ными. Прошло менее двух тысяч лет с той эпохи, когда культ секса был в полном расцвете. В те дни, конечно, люди были язычниками и не знали ничего лучшего, но сама природа сим- волопорождающих сил не меняется от века к веку. Если взять любое понятие сексуального содержания тех древних культов и если признать, что переживание единства с Богом понима­лось в античности как более или менее конкретный коитус, то тогда нельзя больше претендовать на то, что силы, мотиви­рующие производство символов, вдруг сделались другими, не­жели в момент рождения Христа. Тот факт, что раннее хрис­тианство вдруг решительно отвернулось от природы и от ин­стинктов вообще и через аскетизм — от секса в частности, ясно показывает источник, из которого возникли мотивирующие к этому силы. Поэтому неудивительно, что эта трансформация оставила заметные следы в христианском символизме. Не про­изойди этого, и христианство никогда бы не оказалось способ­ным трансформировать либидо. Оно во многом в этом преус­пело, поскольку его архетипические аналогии были, по боль­шей части, в согласии с инстинктивными силами, которые оно хотело трансформировать. Некоторые люди открыто заявля­ют о том, что их шокирует, когда я не уклоняюсь от привнесе­ния хотя бы сублимированных духовных идей в связь с тем, что они называют «дочеловеческим» (subhuman). Мой первей­ший интерес, однако, заключается в том, чтобы понять эти ре­лигиозные идеи, чью ценность я признаю достаточно глубоко, чтобы расположить их рядом с рационалистической аргумен­тацией. Что мы хотим от вещей, которые не могут быть поня­ты? Они взывают только к людям, для которых мышление и по­нимание — вещи слишком скучные. Вместо этого мы призыва­ем к слепой вере и вознесению молитв к небесам. Но это лишь средства воспитания самих себя в бездумности и потере критич­ности. То, что «слепая вера» так долго проповедывалась с ка­федры в Германии, в конце концов привело к тому, что страна повернулась спиной к христианским догмам и кровавым шлей­фом прошла в современной истории перед нашими глазами. Реально опасные люди — не великие еретики и неверующие, а непосредственно сама толпа мелких мыслителей, рациона­лизирующих все и вся интеллектуалов, которые вдруг обнару­живают, насколько иррациональны все религиозные догмы. Все, что не понято, подвергается скорой расправе, и высочай­шие ценности символической истины невозместимо утрачива­ются. Что может сделать рационалист с догмой о неропочном зачатии, или с жертвенной смертью Христа, или с Троицей?

Медицинский психотерапевт сегодня должен сделать ясным для своих более образованных пациентов понимание основ религиозного переживания и указать им дорогу, на которой такое переживание может осуществиться. Соответственно, если я как врач и ученый анализирую неясные религиозные символы и пытаюсь проследить их до момента своего возник­новения, то моей единственной целью является сохранить на пути понимания те ценности, которые они в себе несут, и обес­печить людей возможностью думать символически в еще боль­шей степени (на что были способны ранние христианские мыс­лители). Разумеется, это не имеет ничего общего с бесплодным догматизмом. Ибо, когда сегодня >мы размышляем догматически, наша мысль мгновенно устаревает, оказываясь неспособной больше приблизиться к современному человеку. Следователь­но, необходимо найти тот путь, который позволил бы совре­менному человеку снова принять духовное участие в постиже­нии истинного смысла христианского послания.

В наше время, когда большая часть человечества уже начина­ет удаляться от христианства, было бы, право, нелишним ясно понять, для чего мы его вообще принимали. А приняли мы его для того, чтобы спастись наконец от грубости и бессознатель­ности древнего мира. И стоит нам отложить в сторону христи­анство, как тотчас же перед нами вновь восстает необуздан­ность, внушительное предощущение которой дают нам совре­менные события. Это не шаг вперед, но длинный шаг назад, в прошлое. То же самое происходит и с индивидом, который от­брасывает в сторону одну форму приспособления, но не имеет взамен другой, новой: такой человек неизменно обращается вспять и вступает на старый проторенный путь, себе же во вред, потому что за это время окружающая его среда успела суще­ственно измениться. Следовательно, если историческая и фи­лософская шаткость христианской догматики нас оттолкнет, равно как и религиозная пустота исторического Иисуса, о лич­ности которого мы знаем очень мало, если, повторюсь, мы от-

СИМВОЛЫ ТРАНСФОРМАЦИИ

Оросим христианство, а вместе с ним и всю основу морали, то неизбежно столкнемся с древней проблемой необузданности и жестокости. Мы уже имели горький опыт того, что случает­ся, когда вся нация находит слишком глупым носить свою мо­ральную маску. Чудовищный зверь вырывается на свободу, и деморализующее безумие воцаряется над цивилизованным миром[421].

В наше время многие становятся невротиками лишь потому, что не знают, почему они не могут быть счастливыми каждый па свой манер; они даже не знают, что вина за это лежит внут­ри них самих. Но кроме невротиков существует много нормаль­ных людей, мужчин и женщин, чувствующих себя «не по себе», стесненных и недовольных, поскольку у них нет соответству­ющего символа, который мог бы действовать в качестве выхо­да для их либидо. Для всех них вполне уместен редуктивный анализ, сводящийся к первичным фактам в их биографии, дабы они вновь обрели свою инфантильную личность, научились бы ее признавать и знали бы, как и где с ней следует считаться. Только таким образом и может случиться, что одни требова­ния будут удовлетворены, другие же, вследствие их инфантиль­ности, будут признаны неразумными и отклонены. Нам хоте­лось бы верить, что наши первобытные черты давно исчезли, не оставив никаких следов. Но тут нам предстоит глубокое разочарование, так как никогда прежде наша цивилизация не была столь глубоко погружена во зло. Но созерцание столь тягостного зрелища помогает нам понять, против чего восста­вало христианство и что оно стремилось трансформировать. Во всяком случае, во все последующие века этот преобразую­щий процесс осуществлялся по большей части бессознатель­но. Когда ранее я отметил (§ 106), что бессознательная транс­формация либидо этически была ничего не стоящим делом и

противостояла христианству раннего римского периода в ка­честве явного примера безнравственности и варварства, про­тив которых были вынуждены сражаться христиане, мне сле­довало добавить, что просто вера не может рассматриваться также и как этический идеал, поскольку она также является бессознательной трансформацией либидо. Вера является ха­ризмой для тех, кто владеет ей, но это не путь для тех, кто нуж­дается в понимании прежде, чем он уверует. Это вопрос темпе­рамента, и он не может быть списан со счета, как ничего не сто­ящий. Так как, в конце концов, даже сам верующий убежден, что Бог дал человеку разум для чего-то более лучшего, нежели только врать и лукавить. Хотя мы, естественно, прежде всего верим в символы, мы можем также и понимать их, и это, дей­ствительно, единственный жизнеспособный путь для тех, для кого харизма веры не есть нечто само собой разумеющееся.

Но тут перед нами возникает религиозный миф — одно из ве­личайших и значительнейших созданий человечества, которое, хотя и обманчивыми символами, однако все же дает человеку уверенность и силу, чтобы противостоять чудовищу, которым является мир в целом, и не быть им раздавленным. Хотя сим­вол с точки зрения реальной действительности и обманчив, однако психологически он — верен, так как был и остается мостом, ведущим ко всем величайшим достижениям челове­ческого духа[422].

Психологическая правда ни в коем случае не исключает мета­физической истины, хотя психология как наука должна дер­жаться в стороне от всех метафизических утверждений. Ее предмет — само психическое и его содержания. И то и дру­гое — реальности, поскольку они работают. Хотя мы не вла­деем физикой души и даже не в состоянии наблюдать ее и су­ли 11. об»том с архимедовой позиции «вне» самих себя. Поэто­му <»о ном ничего объективного сказать не можем, поскольку Iи I п I.и ше о психическом —психично само по себе, но, несмот­ря п.I псе это, душа остается единственной эмпирией жизни и

Дата добавления: 2015-11-30