Читайте также: |
|
Прежде чем мы приступим к рассмотрению этого вопроса, следует констатировать, что анальное весьма тесно связано с почитанием: вспомним о традиционном значении кала Великого Могола; и совершенно то же самое рассказывает восточная сказка о христианских рыцарях, которые натирались калом папы и кардиналов, чтобы придать себе устрашающую силу. Одна пациентка, отличавшаяся особым почитанием отца, имела такую фантазию: они видит, как отец ее гордо восседает на стульчаке, а проходящие мимо люди низко кланяются ему. Можно также напомнить о тесной связи между экскрементами и золотом[345]: самые низменные ценности пребывают в союзе с высшими. Алхимики искали свою первоматерию (prima materia) в экскрементах, существовала надежда, что это одно из тайных веществ, из которых может появиться мистическая фигура filius philosophorum («in stercore invenitur»). Одной очень религиозно воспитанной молодой пациентке однажды приснилось, что она видела распятие, сделанное из экскрементов, на дне голубого в цветочках ночного горшка. Подобный контраст столь огромен, что можно лишь предположить, насколько сильно детские оценки отличаются от оценок взрослых. И в самом деле, они таковы. Наконец в более «крепкой» речи сохранился и поныне меткий образный оборот: «из низкопоклонства лизать кому-нибудь задницу». К акту испражнения и продуктам его дети относятся с таким почтительным вниманием[346], какое мы в более позднем возрасте встречаем только у ипохондриков. Мы начинаем понимать этот интерес лишь тогда, когда видим, что ребенок связывает дефекацию с теорией размножения. Это придает отчасти совершенно другой оттенок данному вопросу. Ребенок думает: вот каким путем появляются вещи, вот как они «выходят».
Та самая малышка, о которой я сделал сообщение в небольшой брошюре «Конфликты детской души»[347], которая, как известно, имела разработанную теорию рождения через задний проход, подобно тому маленькому Гансу[348], о котором рассказал Фрейд, позже усвоила себе известную привычку часами просиживать в туалете. Однажды отец, потеряв терпение, подошел к клозету и крикнул: «Выходи же, наконец! Что ты там делаешь?» На что изнутри прозвучал ответ: «Я делаю маленькую тележку и двух пони!» Итак, малютка «делает» тележку и двух пони, то есть вещи, которые ей в то время особенно хотелось иметь. Этим путем можно себе сделать все, чего ни пожелаешь, и сделанное есть именно желанное. Ребенку страстно хочется иметь куклу или (если глубже вникнуть) настоящее дитя (то есть ребенок подготовляется к своей будущей биологической задаче), и тем способом, каким вообще что-нибудь производится, она делает себе куклу[349], как представительницу ребенка или вообще желанного. От одной пациентки я услышал рассказ о параллельной фантазии из ее детства. В туалете в стене была глубокая трещина. И вот она фантазировала, что из этой трещины выходит фея и дарит ей все, что она пожелает. Сортир, как известно, является местом мечтаний, где творится много такого, что впоследствии рассматривается как никчемное, не стоящее места своего зарождения. Ломбро- зо сообщает об одной относящейся сюда патологической фантазии двух душевнобольных художников:
Каждый из них считал себя богом и повелителем Вселенной. Они сотворили или родили мир, заставив его выйти из прямой кишки совершенно так же, как яйца у птиц выходят из яйцевода (или клоаки). Один из них отличался подлинным художественным чутьем. Он нарисовал картину. на которой изобразил себя как раз в акте творчества: мир выходит из его заднего прохода; половой орган в состоянии полной эрекции; сам он стоит нагишом, окруженный женщинами и эмблемами своего могущества[350].
Лишь впоследствии я осознал эти взаимосвязи сделанных уже много лет тому назад наблюдений, которые ранее я никак не мог настоящим образом понять и которые потому всегда занимали меня. В частности, речь идет об одной образованной пациентке, которой при чрезвычайно трагических обстоятельствах пришлось расстаться с мужем и ребенком и попасть в лечебницу для душевнобольных. Она обнаруживала типичную апатию и одновременно неряшливость и неаккуратность, что рассматривается так же как следствие «аффективного ухудшения». Так как я тогда уже питал сомнения по поводу подобного ухудшения и склонен был рассматривать это больше как вторичное проявление, то я прилагал особые старания, чтобы найти способ открыть заблокированный источник аффекта. Наконец после более чем трехчасовых усилий мне удалось отыскать такой ход мыслей, который вызвал у пациентки внезапно мощный взрыв эмоций. В этот момент аффективый раппорт (контакт) с ней в полной мере восстановился. Это случилось утром. Когда я вечером в условленное время снова пришел в палату, чтобы навестить ее, она вымазалась для моего прихода с ног до головы калом и со смехом закричала: «Нравлюсь я тебе такой?» Этого она ни разу до того не делала, это было, очевидно, предназначено специально для меня. Вся эта сцена произвела на меня такое сильное впечатление, что я в течение многих лет после того был убежден, что в подобных случаях мы действительно имеем дело с аффективным ухудшением. В действительности же эта приветственная церемония была решительной попыткой защититься от опеки переноса — в той степени, в какой пациентка вела себя как взрослая. Но в той степени, в какой она действовала на уровне регрессивного инфантилизма, эта церемония обозначила взрыв положительного чувства. Отсюда это двусмысленное «Нравлюсь я тебе такой?».
Рождение Шивантопеля из Попокатепетля означает поэтому: «Я делаю, произвожу, изобретаю его из самой себя». Речь идет {десь о своего рода сотворении человека или рождении его инфантильным путем. Первым людям приписывается происхождение из земли или глины. Латинское lutum, что, собственно, значит «размягченная земля», в переносном смысле также обозначает «кал». У Плавта оно употребляется даже как прямое ругательство, вроде: «Ты, дерьмо!» Идея анального рождения напоминает также мотив бросания чего-то сзади. Известным примером может служить указание, которое получили от оракула Девкалион и Пирра, единственно оставшиеся в живых после великого потопа: пусть-де они бросают назад кости Великой Матери. Они тогда стали бросать камни, из которых и произошли люди. Подобным же образом, по другому ска- опию, дактилы возникли из праха, который нимфа Анхиала бросала назад. Надо вспомнить еще об одном шаловливом значении анального продукта: в народных шутках экскремент часто играет роль памятника или сувенира (знака памяти, который у преступников играет важную роль в форме gramas merdae — кучи экскрементов). Каждый знает общеизвестную шуточную историю о человеке, который блуждал по лабиринту в поисках спрятанного сокровища и, чтобы не потеряться по дороге назад, оставлял на своем пути части одежды. Так вот п качестве последнего знака-вехи он оставил кучу экскремен- I ов. В отдаленную эпоху, на заре человечества, подобный знак имел большое значение, как и помет животных, служащий важным указанием на их близость или направление, в каком они удалились. Впоследствии этот непрочный материал был заменен на каменные монументы или «межники».
Замечательно, что мисс Миллер в качестве параллели к осознанию имени Шивантопеля приводит другой случай, где ей на ум неожиданно пришло имя «А-ха-ма-ра-ма», причем она испытывала чувство, как будто речь идет здесь о чем-то ассирийском. Относительно источника, откуда могло бы взяться это имя, ей пришло в голову: «Ашурабама (который изготавливал клинообразные кирпичи)». Такой факт был мне неизвестен. Мы знаем, правда, что Ашшурбанипал оставил после себя библиотеку клинописных текстов, которая была раскопана в Куюнджике. Быть может, «Ашурабама» имеет отношение к этому имени. Необходимо также рассмотреть имя «Аголибама», с которым мы уже встретились в первой части книги. Слово «Ахамарама» допускает также некоторую связь с Анахой и Аголибамой — так именовались дочери Каина, что воспылали греховной страстью к сынам Бога. В этом случае под Шивантопелем мог бы разуметься вожделенный сын Бога. Не имел ли Байрон в виду обеих сес- тер-блудниц Оголу и Оголибу? (Иез 23). Аголибама — было именем одной из жен Исава[351], а другую жену звали Ада. Д-р Ривка Шарф обратил мое внимание на диссертацию (1887 г.) Георга Мейна, посвященную поэме Байрона «Небо и земля», в которой автор указывает, что, возможно, Ана была Адой в первоначальной рукописи, но Байрон изменил имя на Ану, поскольку Ада уже существовала в его драме «Каин». Касаясь значений слов, можно говорить, что Аголибама является отзвуком Аголы и Аголибы: Агола означает «(она имеет) свой (собственный) шатер или обитель», то есть свой собственный храм, а Аголиба означает «мой шатер или обитель находится в ней», то есть в Иерусалиме, точно так же как Агола есть название Самарии (Иез 23:4). В Бытии (Быт 36:41) Аголибама есть также имя одного из «старейшин Эдома». Канааниты совершали поклонение на холмах — бамотах (bamoth) — и синонимом холма является рама (ramah). В какой степени неологизм мисс Миллер «Ахамарама» может быть с этим связан, остается по-прежнему невыясненным вопросом.
Миллер замечает, что наряду с именем «Ашурабама» ей пришло еще в голову имя Агасфера. Это приводит нас к совершенно другой стороне проблемы бессознательной личности. Если материалы, которыми мы до сих пор располагали, дали нам кое- какое представление об инфантильной теории сотворения человека, то тут перед нами открывается возможность заглянуть в динамизм бессознательного создания личности. Агасфер, как известно, это — Вечный Жид. Его характеризует не знающее ни конца, ни покоя странствование до самой кончины мира. Тот факт, что мисс Миллер пришло в голову как раз это имя, дает нам право пойти дальше по открывающемуся здесь следу.
Легенда об Агасфере, первые литературные следы которой относятся к XIII веку, — по-видимому, западного происхождения. Образ Вечного Жида подвергся разным литературным обработкам еще в большей мере, чем фигура Фауста, и все эти обработки относятся главным образом к последнему столетию. Не называйся этот образ Агасфером, он все равно возник бы под другим именем, быть может, как таинственный розенкрейцер граф Сен-Жермен, который, как заверяют, бессмертен, — известно даже, где (в какой стране) он сейчас пребывает[352]. Хотя известия об Агасфере можно проследить не дальше, как до XIII века, однако устно передававшаяся традиция могла иметь еще значительно более глубокие корни, и возможно, что когда-то существовала связь с восточными традициями. Там мы встречаем параллельную фигуру Хизра или аль-Хадира, воспетого в песне Фридриха Рукерта «Вечно юный Хиджр». Эта легенда — чисто мусульманская[353]. Но замечательно, что Хиджр не только святой, но в кругах суфиев возводится даже в статус божества. Ввиду строгого монотеизма (единобожия) ислама обыкновенно принято считать Хизра доисламистским арабским божеством, которое, хотя и не было официально признано религией, но терпелось ею по политическим соображениям. Однако доказательств этому нет никаких. Первые следы Хизра встречаются у комментаторов Корана аль-Бухари (умер в 870 г. н. э.) и аль-Табари (умер в 923 г. н. э.), а именно в комментариях к одному примечательному месту восемнадцатой суры Корана. Восемнадцатая сура озаглавлена «Пещера», а именно по пещере «Семи Спящих», которые, согласно легенде, спали там 309 лет и таким образом укрылись от преследования и пробудились в новой эпохе. Любопытно видеть, как Коран после длинных этических рассуждений на протяжении той же суры приходит к следующему месту, имеющему особое значение для возникновения мифа о Хизре; я цитирую поэтому Коран дословно[354]:
Моисей сказал однажды своему слуге (Иисусу Навину): «Я не перестану странствовать, хотя бы мне пришлось быть в пути 80 лет, пока я не достигну слияния двух морей». И вот когда они достигли этого места слияния двух морей, они позабыли о своей рыбе (взятой ими для своего пропитания), которая проложила себе путь к морю через канал. Когда же они миновали это место, Моисей сказал своему слуге: «Принеси нам обед, ибо мы чувствуем себя уставшими от этого путешествия». Но тот отвечал: «Посмотри только, что со мной случилось! Когда мы имели стоянку там, на скале, я позабыл о рыбе. Только Сатана может быть виной тому, что я о ней позабыл и не вспомнил, и чудесным образом она проложила себе путь к морю». Тогда Моисей сказал: «Там именно место, которое мы ищем». И они пошли обратно тем путем, каким пришли. И они нашли одного из наших слуг, которого Мы[355] одарили нашей милостью и мудростью. Тогда Моисей сказал ему: «Должен ли я следовать за тобой, чтобы ты научил меня, для моего руководства, части той мудрости, которую ты сам изучал?» Но тот отвечал: «Ты у меня не сможешь выдержать; ибо как мог бы ты терпеливо выжидать при таких вещах, которых ты не можешь постигнуть?»
Моисей сопровождает таинственного слугу Божьего, свершающего разного рода дела, которых Моисей не может постигнуть; наконец Незнакомец прощается с Моисеем и говорит ему следующее:
Евреи спросят тебя о Зуль-Карнейне[356]. Отвечай: «Я расскажу вам одну историю о нем. Мы утвердили царство его на земле, и мы дали ему средства исполнять все свои желания. Он однажды шел своим путем, пока не пришел на то место, где солнце заходит, и ему казалось, будто оно закатывается в колодец с черным илом».
Далее следует моральное рассуждение, а затем рассказ продолжается: «Потом он пошел дальше своим путем, пока не пришел на то место, где солнце всходит...»
Если мы хотим узнать, кто этот незнакомый слуга Божий, то на этот счет нам дает разъяснение последний отрывок: это — Зуль-Карнейн, Александр; словно солнце он идет к месту заката и идет к месту восхода. Место о незнакомом слуге Божьем комментаторы связывают с вполне определенной легендой. Слуга — это Хизр, «Зеленеющий», «никогда не устающий странник, который из века в век, из тысячелетия в тысячелетие несется по морям и землям, наставник и советчик благочестивых, мудрец в божественных делах — бессмертный»[357]. Авторитетное мнение Табари приводит Хизра в связь с Зуль-Кар- нейном: Хизр в походе Александра достиг «потока жизни», и оба, не зная того, напились из него и стали, таким образом, бессмертными. Далее старинные комментаторы отождествляют Хизра с Илией, который тоже не умер, а на огненной колеснице вознесся на небо. Илья — это своего рода Гелиос[358]. Следует заметить, что и относительно Агасфера делают предположение, что он обязан своим существованием одному неясному фрагменту в Библии. Место это находится в Евангелии от Матфея (Мф 16:28). Сперва идет та сцена, где Христос ставит Петра камнем своей церкви и назначает его наместником своей власти, затем следует предсказание об ожидающей Учителя смерти, и идет следующее место:
Истинно говорю вам: есть некоторые из стоящих здесь, которые не вкусят смерти, как уже увидят Сына Человеческого, грядущего в царствии своем.
Здесь же далее следует сцена Преображения:
И преобразился перед ними: и просияло лицо Его, как солнце, одежды же Его сделались белыми, как снег. При сем Петр сказал Иисусу: «Господи! Хорошо нам здесь быть; если хочешь, сделаем тут три кущи, Тебе одну, и Моисею одну, и одну Илии».
Из этих фрагментов следует, что Христос приравнен Илии, но не тождественен с ним[359], хотя в народе его и считают Илией.
Но вознесение полагает Христа тожественным с Илией. Пророчество Христа дает понять, что кроме него самого существует еще один или несколько бессмертных, которые не умрут до второго пришествия Христа. Согласно Евангелию от Иоанна (Ин 21:21), также и апостол Иоанн считался этим бессмертным и, по легенде, он действительно не умер, а только спит в земле до второго пришествия и дышит так, что пыль кружится над его могилой[360].
В другой легенде[361] говорится, что Зуль-Карнейн повел своего «друга» Хизра к источнику жизни, чтобы дать ему испить бессмертия[362]. Сам Александр также искупался и совершил ритуальные омовения в потоке жизни. Следует, однако, заметить, что Хизр в арабской легенде часто выступает как сопровождающий или сопровождаемый. (Хизр с Зуль-Карнейном или с Илией, — «все равно», что одни или тождественные с ними[363]). Стало быть, существуют две сходных между собой фигуры и, тем не менее, отличающиеся друг от друга. Аналогичную ситуацию в христианстве мы находим в сцене на Иордане, где Иоанн «ведет Христа к источнику жизни». При этом Христос, как новоокрещаемый, пока что играет роль низшего, а Иоанн — высшего, подобно тому отношению, какое существует между Зуль-Карнейном и Хизром или между Хизром и Моисеем, а также Илией. В особенности последнее отношение таково, что Фоллерс сравнивает Хизра и Илию, с одной стороны, с Гильгамешем и его смертным братом Энкиду или Эабани, а с другой — с Диоскурами, из которых тоже один смертен, а другой бессмертен. Такое же отношение существует, с одной стороны, между Иисусом и Иоанном Крестителем[364], а с другой — между Христом и Петром. Последняя параллель, правда, находит себе объяснение только на основе сравнения с мистерией Митры, где эзотерическое содержание раскрывается нам, по крайней мере, в памятниках. На клагенфуртском мраморном рельефе[365] Митра представлен венчающим лучистой короной коленопреклоненного или снизу подлетающего к нему Гелиоса. На одном остербуркенском памятнике Митра изображен так: правой рукой он держит мистическую воловью лопатку над склоненным перед ним Гелиосом, левая же рука его покоится на рукоятке меча. На земле между обоими лежит корона. Кюмон[366] замечает по поводу этой сцены, что она, вероятно, представляет божественный прообраз церемонии посвящения в степень воина, при которой неофит (мист) получал меч и корону. Гелиос, таким образом, назначается миле- сом Митры. Последний, по-видимому, вообще играет роль покровителя по отношению к Гелиосу, что напоминает дерзкое отношение к последнему Геракла: когда во время его похода против чудовищного Гериона солнце-Гелиос жжет слишком жарко, Геракл в гневе грозит ему своими не знающими промаха стрелами. Под давлением этой угрозы Гелиос вынужден уступить, и он дарит герою свой солнечный корабль, на котором он обычно переплывает море. Так Геракл приезжает в Эри- фию, к стадам Гериона[367].
Рис. 49. Первые три подвига Геракла. Рельеф на саркофаге |
На клагенфуртском памятнике Митра, кроме того, изображен пожимающим руку Гелиоса, словно на прощание или в знак утверждения (рис. 20). В дальнейшей сцене Митра всходит на колесницу Гелиоса для вознесения на небо или же «путешествия по морю»[368]. Кюмон того мнения, что Митра здесь совершает нечто — одаряет Гелиоса особого рода торжественным леном и освящает церемониальный обряд. Он наделяет Гелиоса божественной властью, собственноручно возлагая на него корону[369]. Это отношение соответствует тому, какое существует между Христом и Петром. Петр через свой атрибут — петуха — получает характер солнцебога. После вознесения Христа на небо (поездка по морю) он остается видимым наместником божества, его поэтому постигает такая же смерть, что и Христа (распятие на кресте), он становится римским главным богом, «непобеди
мым солнцем» (sol invictus), становится воплощающейся в папе «воинствующей и торжествующей церковью». В сцене с рабом Малхом он выступает как «воин Христа», которому дан меч, и как камень, на котором основана церковь. Все его почитатели и последователи носят тройную корону. Но корона — это атрибут солнца, соответственно, папа — «спутник непобедимого солнца» (so- lis invicti comes), как и римские цезари. Уходящее солнце назначает себе преемника, которому и передает солнечную силу. Зуль-Карнейн дает Хизру вечную жизнь, Хизр сообщает Моисею мудрость; существует даже рассказ о том, как забывчивый слуга Иисус Навин нечаянно пьет из источника жизни и становится, таким образом, бессмертным, за что Хизр и Моисей (в наказание) сажают его на корабль и отправляют его в море. Здесь перед нами еще один фрагмент из мифа о солнце, мотив «путешествия по морю»[370].
Рис. 50. Рогатый Александр. Монета Лизимаха. III в. до н. э. |
Древний символ, обозначающий ту часть зодиака, где солнце в момент зимнего солнцеворота снова начинает свой годичный круговой бег, это — коза-рыба (Козерог), солнце, подобно козе, поднимается на высочайшие горы и затем спускается в воду, как рыба. Рыба в сновидениях очень часто является символом неродившегося ребенка[371], ибо ребенок до своего рождения жи
вет в воде, как рыба; и, погружаясь в море, солнце становится одновременно ребенком и рыбой. Рыба поэтому является символом обновления и возрождения.
Путешествие Моисея с его слугой Иисусом Навином составляет человеческий век (80 лет). Они стареют и теряют жизненную силу, то есть рыбу, «которая чудесным образом ускользает в море», это значит — солнце заходит. Как только оба заметили потерю, они находят в том месте, где обретается источник жизни (где мертвая рыба вновь ожила и бросилась в воду), Хизра, который, закутавшись в свой плащ[372], сидит на земле. По другой версии он пребывает на острове посреди моря или «на влажнейшем месте земли», означающем, что он только что появился из материнских глубин. Там, где исчезла рыба, рождается Хизр, «зеленеющий», как «сын водной глуби», с покрытой головой, как Кабир, как глашатай божественной мудрости, древневавилонский Оаннес (рис. 51), который изображался рыбой и ежедневно, как рыба, являлся из моря, чтобы учить народ мудрости[373].
Рис. 51. Священнослужитель с маской рыбы представляет Оаннеса. Рельеф. Ним род |
Имя Оаннес приводится в связи с Иоанном. Благодаря восходу возродившегося солнца рыба, обитавшая во мраке, окруженная всеми ужасами ночи и смерти[374], становится сверкающим огненным, дневным светилом. И здесь особое значение приобретают слова Иоанна Крестителя (Мф 3:11):
Я крещу вас в воде в покаяние, но идущий за мною сильнее меня. Он будет крестить вас Духом Святым и огнем.
Вместе с Фоллерсом мы можем также сравнить Хизра и Илию (Моисея и его слугу Иисуса) с Гильгамешем и его братом-слугой Энкиду (Эаба- ни). Гильгамеш странствует по всему миру, гонимый страхом и страстным желанием отыскать бессмертие (рис. 52). Его путь ведет его через море к мудрому Утнапиштиму (Ною), знающему средство, как пройти через воды смерти. Там Гильгамеш должен нырнуть на дно морское, чтобы достать волшебное растение, которое должно привести его обратно в страну людей. На обратном пути из страны блаженных его сопровождает бесмертный лодочник, который, будучи изгнан прокляти-
Рис. 52. Гильгамеш с травой бессмертия. Рельефное изображение. Дворец царя Аилшурнасирпала II. Нимрод. Ассирия. Музей Метрополитен, Нью Йорк |
ем Утнапиштима, не смеет более вернуться в страну блаженных. Но лишь только он вернулся на родину, змея украла у него волшебное зелье (рыба ускользнула в море). Из-за потери волшебного зелья путешествие Гильгамеша лишилось своей цели, зато его сопровождает бессмертный, о судьбе которого мы, правда, ничего более не можем узнать из фрагментов эпоса. Йенсен[375] считает, что этот изгнанный бессмертный и есть прообраз Агасфера.
И здесь мы снова наталкиваемся на мотив Диоскуров, на мотив о смертном и бессмертном, о заходящем и восходящем солнце. По бокам Sacrificium mithriacum (жертвенного быка в культе Митры) в его ритуальном изображении очень часто стоят оба дадофора — Каут и Каутопат, один с поднятым, другой с опущенным факелом (рис. 53). Они представляют собой своего рода пару братьев, и характер этой пары раскрывается в символике положения их факелов. Недаром Кюмон приводит их в связь с надгробными эротами, которые имеют традиционное значение в качестве гениев с опрокинутыми факелами. Одна фигура, таким образом, изображает здесь смерть, другая — жизнь. Говоря о Sacrificium mithriacum (где по бокам жертвенного быка, находящегося посредине, с двух сторон стоят дадофоры), я не могу не указать здесь на сходство с жертвенным ягненком (агнцем) в христианском культе. Так же и по обеим сторонам распятия традиционно помещаются два разбойника, из которых один тянется вверх, в рай, другой свисает вниз, в ад[376].
Семитские боги довольно часто изображаются с двумя сопутствующими фигурами по бокам (paredroi), так, например, Ваал Эдесский — в сопровождении Азиса и Монима (Ваал, астрологически истолковываемый как солнце, Азис и Моним как Марс и Меркурий). По халдейским воззрениям, боги группируются в триады. К тому же кругу представлений относится и троичность, идея триединого Бога, каким приходится рас-
Рис. 53. Дадофоры с поднятыми и опущенными факелами. Мраморное митраическое рельефное изображение. Музей в Палермо, Италия |
сматривать и Христа в его единобытии с Отцом и со Святым Духом. Так, оба разбойника стоят и во внутренней связи с Христом. Оба дадофора, как показывает Кюмон, представляют собой не что иное, как отщепления* от главной фигуры Митры, имеющей, предположительно, тайный триадический характер. Дионисий Ареопагит сообщает, что кудесники и маги устроили праздник в честь триединого Митры[377].
Как сообщает Кюмон[378], Каут и Каутопат иногда имеют в руках: один — голову быка, другой — скорпиона. Бык и скорпион — знаки равноденствия[379], что ясно указывает на то, что сцена с жертвой имеет ближайшее отношение к движению солнца — восходящего и затем, на высоте лета, приносящего себя самого в жертву и закатывающегося. В сцене с жертвой, символизирующей солнце, нелегко было наглядно представить начало и конец этого процесса — вот почему эта идея была перенесена оттуда в другой образ.
Выше мы отметили, что Диоскуры представляют подобную же идею, правда, в несколько иной форме: одно солнце всегда смертно, другое бессмертно. Так как вся эта связываемая с солнцем мифология представляет собой только проецированную на него психологию, то основной тезис здесь гласит: подобно тому, как человек состоит из смертного и бессмертного, также и солнце представляет собой пару братьев, из которых один смертен, а другой бессмертен. Хотя люди вообще смертны, но все же есть некоторые бессмертные (или в нас есть нечто бессмертное). Так боги или персонажи, наподобие Хизра или графа Сен-Жерме- на, представляют наше бессмертное начало, пребывающее где- то, неуловимо, среди нас. Сравнение с солнцем снова и снова учит нас, что в динамическом плане боги — это психическая
энергия. Она-то и есть наше бессмертное начало, ибо представляет ту связь, благодаря которой мы чувствуем себя навеки неугасимыми в непрерывности всей жизни[380]. Жизнь психического и есть жизнь человечества. Поднимаясь из глубин бессозна
тельного, психическое стремительно изливается из корня целостного человеческого коллектива, поскольку индивид является, выражаясь биологическим языком,
Рис. 54. Божество-андрогин |
только веточкой, отломанной от матери и пересаженной в ту или иную почву.
Психическая жизненная сила, либидо, символизируется в образе
солнца[381] или персонифицируется в фигурах героев с солнечными атрибутами. В то же самое время она выражает себя и через фаллические символы. Отзвуки этого двойственного воззрения, по-видимому, и запечатлены на одной поздневавилон- ской гемме из коллекции Лэйярда (рис. 54). Посредине изображения стоит андрогинное божество. На правой, мужской стороне находится змея с солнечным сиянием вокруг головы, на левой, женской стороне — тоже змея с серпообразной луной над головой. Картина эта далее содержит символический сексуальный нюанс: на мужской стороне находится ромб, излюбленный символ для женского полового органа, на женской же стороне — колесо без обода. Спицы имеют на конце шиш- кообразные утолщения, что, как и уже упоминавшиеся пальцы, имеет фаллическое значение; речь идет здесь, по-видимому, о фаллическом колесе, которое было небезызвестно античному миру. Существуют непристойные геммы, на которых Купидон (Амур) вертит колесо, сплошь составленное из фаллосов-спиц[382]. Что касается солнечных обозначений, то в кол
лекции античных древностей в Вероне я обнаружил позднерим- скую мистическую надпись, на которой имеется следующее изображение[383]:
Этот символизм достаточно ясен: солнце — фаллус, луна — влагалище (матка). Такое толкование подтверждается другим древним образцом из той же коллекции. На нем такое же изображение, только сосуд[384] заменен фигурой женщины.
Сходным образом могут быть истолкованы и некоторые символы на монетах. В исследованиях культа Венеры Лэйярд в качестве примера приводит монету из Перги; на ней пергская Артемида представлена коническим фаллическим камнем, по обеим сторонам которого стоят мужчина (по-видимому, божественный Мен = Men) и женская фигура (по-видимому, Артемида). На одном аттическом барельефе мы встречаем Мена (или Луна = Lunus) с копьем, а с боков его — Пана с булавой и женскую фигуру[385]. Из всего этого ясно, что сексуальность наряду с солнцем может быть использована для символизации либидо.
Дата добавления: 2015-11-30; просмотров: 40 | Нарушение авторских прав