Карл глоав юнг 4 страница

Хотя звезды распознаются через испускаемый ими свет, мы все же говорим о музыке сфер и звездной гармонии, как это

когда-то делал Пифагор. Аналогичным образом Гёте открыва­ет свой «Пролог на небесах»:

Рафаил:

Звуча в гармонии Вселенной И в хоре сфер гремя, как гром, Златое солнце неизменно Течет предписанным путем. И крепнет сила упованья При виде творческой руки: Творец, как в первый день созданья, Твои творенья велики![307]

И далее в части II:

Ариэль:

Тише, чу! Шум Гор разлился; Легких эльфов рой смутился: Новый день, гремя, идет. Чу! Шумят ворота неба! Чу, гремят колеса Феба! Сколько шуму свет несет! Трубный звук повсюду мчится; Слепнут очи; слух дивится; Все звучит, и все поет. Поскорей цветов ищите, Глубже, глубже в лес уйдите: Меж кустами, под листком День мы тихо проведем[308].

И о Гельдерлине следует здесь напомнить:

«Где ты? Блаженство полнит всю душу мне, Пьянит меня: мне все еще видится, Как, утомлен дневной дорогой, Бог-светоносец, клонясь к закату,

Купает кудри юные в золоте, И взор мой все стремится вослед ему...

Но я дружу с тобой, светило дня. Я помню час, когда я узнал тебя... Как потом

Сияющий и благодарный

Взор мой купался в лучах полудня.

Ручьи мне звонче пели, и нежностью Дышал росток, из темной земли взойдя...»*

Эти образы вновь указывают на солнечного бога Аполлона, чья лира характеризует его как божественного музыканта.

Сплав звука, речи, света и огня выражен почти физиологи­ческим образом в явлении «цветового слуха», то есть воспри­ятия тонального качества цветов и хроматического качества музыкальных тонов. Это приводит к мысли о том, что должна быть досознательная идентичность между ними: оба явления имеют нечто общее, невзирая на их реальные различия. Воз­можно, не случайно два наиболее важных открытия, которые выделили человека из всех живущих на земле существ, а именно — речь и применение огня, должны иметь общий пси­хический фон. Оба — продукты психической энергии, либи­до или мана. В санскрите существует термин, который выра­жает во всех своих нюансах предложенную мной досозна- тельную ситуацию. Это слово tejas, вбирающее в себя следующие значения:

1) острота, лезвие;

2) огонь, блеск, свет, жар, жара;

3) здоровый вид, красота;

4) огненная и порождающая краски сила в человеческом организме (находящаяся в желчи);

5) сила, энергия, жизенная сила;

6) пылкая страстная натура;

7) духовная, а также магическая сила; влияние, значимость, достоинство;

8) мужское семя*.

Понятие, заключенное в санскритском слове tejas, указывает нам на то значение либидо, которое является основополагаю­щим для всей картины мира. В действительности оно обозна­чает субъективную интенсивность (напряженность). Что- либо потентное, любое содержание, сильно заряженное энер­гией, обладает поэтому широким спектром символических значений. Это очевидно достаточно в случае языка, который способен к выражению практически всего. Но, возможно, здесь уместно сказать несколько слов и о символизме огня.

На санскрите огонь— agnis (латинское ignis [309]). Олицетво­ренным огнем является бог Агни, божественный посредник (рис. 36), символ которого имеет некоторое соприкосновение с символом Христа.

Иранское наименование огня Nairyosagha мужского рода. (Ср. индийское Narasamsa —желание мужей[310].) Об Агни-огне — Макс Мюллер говорит в «Введении в науку о религии»:

Обычным представлением брахманов было рассматри­вать огонь на алтаре одновременно и как субъект, и как жертвенный объект. Огонь сжигал жертву и был, таким образом, как бы жрецом. Огонь возносил жертву к богам и был, следовательно, посредником между людьми и богами. В то же время огонь сам представлял собой нечто боже­ственное, был богом, и, когда надо было оказать почести этому богу, огонь являлся как бы объектом жертвоприно­шения. Соответственно, суть заключается в том, что Агни жертвует собой, что он предлагает жертву себе и одновре­менно предлагает себя в качестве жертвы[311].

Соприкосновение этого хода мыслей с христианским символом очевидно. Ту же мысль в «Бхагавад-гите» высказывает Кришна:

Все есть Божье!

Брахман есть приношение, Брахман есть жертва, Брах­ман пребывает в жертвенном огне, от Брахмана жертвует­ся и в Брахмана войдет тот, который погружается в Брах­мана во время жертвоприношения[312].

У Платона в «Пире» мудрая Диотима видит, что стоит за поня­тиями божьего посланника и посредника. Она поучает Сокра­та, что Эрос есть «существо, среднее между смертными и бес­смертными»: Эрос — «великий демон, дорогой Сократ, — гово­рит она, — ибо все демоническое и является посредствующим звеном между богом и человеком»; задача Эроса — быть «тол­мачом и послом людей у богов и богов у людей; людям это надо для молитв и жертвоприношений, богам — для их приказов и вознаграждений за жертву; Эрос заполняет, таким образом, бездну между теми и другими, так что благодаря его посредни­честву Вселенная связуется сама с собою». Эрос — сын Нуж­ды, зачатый от Пороса, опьяненного нектаром. Диотима дает превосходное описание Эроса: «Он мужественен, смел и на­стойчив, искусный охотник (стрелок из лука) и неутомимый строитель козней, который постоянно стремится к мудрости, могучий волшебник, алхимик и подлинный софист; и уродил­ся он ни в бессмертного, ни в смертного, а в тот же самый день то расцветает и преуспевает, когда достигает полноты в желан­ном, то умирает вовсе; но всегда он пробуждается вновь к жиз­ни благодаря природе своего отца. Однако, все что он приоб­ретает, навсегда ускользает от него»[313].

В «Авесте» и ведах огонь есть посланник богов. В христиан­ской мифологии есть элементы, близкие мифу об Агни. В Кни­ге пророка Даниила (Дан 3:24 и далее) говорится о трех «му­жах», брошенных в раскаленную печь:

Навуходоносор царь, [услышав, что они поют,] изумил­ся, и поспешно встал, и сказал вельможам своим: не троих ли мужей бросили мы в огонь связанными? Они в ответ ска­зали царю: истинно так, царь! На это он сказал: вот, я вижу четырех мужей несвязанных, ходящих среди огня, и нет им вреда; и вид четвертого подобен сыну Божию (Дан 3:91,92).

В «Biblia pauperum»[314] говорится об этом следующим образом:

У пророка Даниила в третьей главе мы читаем, что На­вуходоносор, царь Вавилонский, приказал посадить трех детей в пылающую печь, и когда царь подошел к печи и за­глянул в нее, то увидел рядом с тремя четвертого, который был подобен сыну Божию. Трое означают для нас святую Троицу (три ипостаси), а четвертый — единство Сущности. Стало быть, Христа Даниил обозначает в своем объясне­нии как троичность лика Божьего и (в то же время) един­ство Сущности.

После этого мистического толкования «легенда о трех мужах в печи» представляется не чем иным, как чарами огня (Feuer- zauber), порождающими «четвертого». Печь огненная (подоб­но пылающему треножнику в «Фаусте») есть символ матери. Из треножника снисходят Парис и Елена — королевская ал­химическая пара, а в распространенной народной традиции в печи «пекутся» дети. Алхимический атанор, или плавильный горшок, обозначает тело, в то время как перегонный куб или cucurbita, сосуд Гермеса, представляет матку {uterus). «Чет­вертым» в огненной печи является Сын Божий Христос, став­ший в огне зримым Богом[315]. Сам Иегова есть огонь. О спаси­теле Израиля Мессии и о его врагах говорится у Исайи (Ис 10:17): «И свет Израиля будет огнем, и Святый его пламенем». В одном гимне Ефрем Сирин говорит о Христе: «Ты, что весь огонь, умилосердись надо мною». Этот взгляд основан на апо­крифическом высказывании о Спасителе: «Он, который близ­ко от меня, близок к огню».

Агни есть жертвенный огонь, жертвоноситель (приносящий жертву) и жертва, подобно Христу. Как Христос оставил в опьяняющем вине свою спасительную кровь в качестве элек- сира бессмертия, так Агни оставил сому, святой напиток во­одушевления, мед бессмертия[316]. Сома и огонь тождественны в ведической литературе, так что мы в этом напитке без труда открываем снова символ либидо, благодаря чему ряд, по-види- мому, парадоксальных свойств этого напитка внутренне лег­ко примирен. Древние индусы видели в огне и символ Агни и признавали в нем эманацию внутреннего пламени либидо. Тот же самый психический динамизм признавался ими в работе опьяняющего напитка («Огненная вода» Soma-Agni и как дождь, и как огонь). Ведическое определение сомы как «семен­ной жидкости»[317] подтверждает этот взгляд.

«Соматическое» значение Агни имеет свою параллель в христианской интерпретации таинства Евхаристии, а имен­но — тела Христова как причастия.

Сома является также и «питающим напитком». Ее мифологи­ческие характеристики совпадают с характеристиками огня, и поэтому оба объединены в Агни. Напиток бессмертия амри- та будоражил индусских богов, как и огонь (рис. 38).

До сих пор в наших рассмотрениях, которые исходили от pramantha жертвоприношения Агни, мы занимались лишь одним значением слова manthami или mathnami, именно тем, которое связано с движением трения. Но, как показывает Кун, это слово означает также «отрывать», «тянуть к себе», «похи­щать»[318]. Согласно Куну, это значение налицо уже в текстах вед. Сказание об изобретении огня рассматривает его добывание всегда как насильственное похищение; это добывание связа­но с распространенным по всей земле мифическим мотивом «сокровище, которое трудно добыть». То обстоятельство, что во многих местах, не только в Индии, добывание огня представ­ляется первичным похищением, по-видимому, указывает на всеобще распространенную мысль, согласно которой приготов­ление огня есть нечто запретное, узурпированное, достойное кары, нечто, что может быть достигнуто лишь путем насилия или, чаще, путем коварства[319]. Религиозные законы древних индусов устанавливают тяжелую кару тому, кто приготовил огонь неверным способом. В католической церкви существует обычай зажигать на Пасху новый огонь. Подобное происходит и на Востоке, добывание огня здесь есть элемент в религиоз­ной мистерии, который свидетельствует о ее символическом и двусмысленном характере. Правила ритуала должны быть тща­тельно обследованы, если ставится задача получения магиче­ского эффекта. Вообще ритуал имеет профилактическое апот- ропаическое значение, и когда он совершается или использу­ется неправильно, то это может повлечь за собой как раз ту самую опасность, которую стремятся избежать. Речь и полу­чение огня представляют победу первобытного человека над его грубым бессознательным, и соответственно они становят­ся мощными магическими средствами для укрощения всегда присутствующих «демонических» сил, скрытых в бессознатель­ном. Так что использование либидо требует внимания, концент­рации и внутренней дисциплины, облегчая, тем самым, даль­нейшее развитие сознания. С другой стороны, неправильная процедура (перфоманс) и нецелевое использование ритуала являются причиной ретроградного движения либидо, вытесне­ния, которое угрожает репродуцировать более раннее, инстинк­тивное и бессознательное состояние. Опасность таится в том хорошо известном «душевном риске» — расщеплении лично­сти («утрате души») и редукции сознания, — который автома­тически увеличивает власть бессознательного. Последствия этого могут представлять серьезную опасность не только для первобытных; у цивилизованного человека они также могут приводить к психическим расстройствам, состояниям одержи­мости и психическим эпидемиям.

Блокирование либидо ведет к аккумуляции инстинктивности и, соответственно, ко всякого рода эксцессам и аберрациям. Среди них, как можно было бы ожидать, достаточно часты сек­суальные расстройства. В частности, весьма поучительным примером является психология поджигательства (мания под­жога): поджигательство является, по сути, регрессивным актом получения огня, и в некоторых случаях оно сопровождается мастурбацией. Шмидт[320] рассказывает о слабоумном крстьяни- не, который совершил несколько поджогов. На одном пожаре, виновником которого он был, поведение его показалось подо­зрительным, потому что он, засунув руки в карманы, стоял у двери дома, находившегося напротив пожарища, и с видимым удовольствием наблюдал за огнем. Во время освидетельство­вания в лечебнице для душевнобольных он подробно расска­зывал о пожаре и при этом делал подозрительные движения рукой, находившейся в кармане брюк. Немедленно произведен­ное телесное освидетельствование показало, что он онаниро­вал. Впоследствии он признался, что онанировал всякий раз, когда наслаждался зрелищем огня, вызванного его поджогом.

Добывание огня — древний обычай, доставшийся нам с неза­памятных времен, сам по себе достаточно безвредный, кото­рый довольно скоро лишился чего-либо таинственного вокруг себя. Но навсегда сохранилась тенденция время от времени приготовлять огонь способом, связанным с мистериальными церемониями, так же, как сохранились ритуальная еда и риту­альное питье; и вот в таких случаях добывание огня должно было происходить согласно точным предписаниям, от которых никто не смел ни в чем отступать. Этот ритуал служит напо­минанием о первоначальной нуминозности получения огня, но, помимо этого, он никакого практического значения не имеет. Анамнез приготовления огня находится на уровне воспомина­ний о предках среди первобытных и о богах в более цивилизо­ванной стадии. С психологической точки зрения эта церемо­ния имеет значение социального утверждения, постольку по­скольку она представляет четко определяемую процедуру для канализации либидо. Фактически она имеет функциональную ценность парадигмы, и ее цель заключается в том, чтобы пока­зать нам, как мы должны действовать, когда либидо оказывает­ся заблокированным. То, что мы называем «блокировкой либи­до», для первобытного оказывалось тяжелым и конкретным фак­том: его жизнь переставала течь, вещи теряли свое очарование, растения, животные и люди больше не благоприятствовали. Древняя китайская философия, изложенная в «И-цзин: Книге перемен», придумала несколько превосходных образов, демон­стрирующих подобное состояние вещей. Современный чело­век в той же самой ситуации переживает бездействие или за­стой («Я зациклился»), утрату энергии и радости жизни («жиз­ненный пыл» — либидо — ушли из жизни) или депрессию. Необходимо часто объяснять пациенту, что с ним произошло, так как сила интроспекции у современного человека оставля­ет желать много лучшего. Даже если сегодня на Пасху или Троицу и зажжется новый огонь, то он зажжется в память об искуплении или спасении того первого огня, добытого сверле­нием. Именно этим путем человек извлек секрет у природы — Прометей похитил огонь. Он навлек на себя вину за незакон­ное вмешательство, включив фрагмент старого ответа бессоз­нательного в темноту своего разума. Этим воровством он при­обрел нечто драгоценное и погрешил против богов. Любой, кому ведом страх перед новациями и их непредсказуемыми последствиями, может вообразить ту неопределенность и об­ремененную совесть, которые могут поселиться в душе после подобных открытий. Это первоначальное переживание нахо­дит отклик в широко распространенном мотиве грабежа (бы­чьи стада великана Гериона, угнанные Гераклом, золотые яб­локи в саду Гесперид). Не лишне вспомнить, что в культе Диа­ны Арицийской жрецом богини мог стать лишь тот, кто отважится отломать ветвь в ее священной роще.

IV. ПРОИСХОЖДЕНИЕ ГЕРОЯ

Наилучшим из всех символов либидо является человеческая фигура, воспринимаемая как демон или герой. Здесь символизм оставляет объективную, материальную область астральных и метеорологических образов и принимает человеческую форму, изменяющуюся в своем выражении от горя к радости и от ра­дости к горю, принимает форму человеческого существа, ко­торое, подобно солнцу, то стоит в зените, то погружается в беспросветную ночь, чтобы затем из этой ночи воспрянуть к новому блеску[321]. Подобно тому, как солнце в собственном дви­жении и в силу собственного внутреннего закона восходит от утра к полудню, переступает полдень и склоняется к вечеру, оставляя свое сияние позади себя, и всецело погружается в окутывающую все своим мраком ночь, так и человек по непре­ложным законам совершает свой путь и, окончив свой бег, ис­чезает в ночи, чтобы наутро, в своем потомстве, воскреснуть для нового круговорота жизни. Символический переход от солн­ца к человеку совершается очень легко. По этому пути и идет третье и последнее творение мисс Миллер. Это произведение носит у нее название «Шивантопель, гипногогическая драма». О зарождении этой фантазии она сообщает следующее:

После вечера, полного забот и тревоги, я легла спать около половины одиннадцатого. Я чувствовала себя воз­бужденной и не в силах заснуть, хотя и была очень утомле­на. В комнате не было света. Я закрыла глаза и испытыва­ла при этом такое чувство, словно что-то должно было слу­читься. Затем меня охватило чувство общего облегчения, и я оставалась настолько пассивной, насколько это только возможно. Перед моими глазами появились линии, искры и светящиеся спирали, сопровождаемые калейдоскопом свежепережитых будничных происшествий.

Читатель вместе со мной посетует, что из-за сдержанности мисс Миллер мы так и не узнаем, что, собственно, составляло предмет ее забот и тревоги. Узнать это было бы крайне важно для последующего анализа. Об этом пробеле приходится тем более пожалеть, что от первого произведения (1898 г.) до этой фантазии, к разбору которой мы здесь переходим (1902 г.), прошло полных четыре года. Об этом промежутке времени, в течение которого великая проблема, без сомнения, не дрема­ла в области бессознательного, у нас нет ровно никаких изве­стий. Но, быть может, недостаток этот имеет и свою хорошую сторону, поскольку участие в личной судьбе автора не отвле­кает нашего внимания от той общезначимости, какую имеет рождающаяся здесь фантазия. Тем самым отпадает кое-что такое, что аналитику в его повседневной работе нередко ме­шает поднять взор от томительной, тягостной мелкой работы к тем далеким связям, которые соединяют всякий невротиче­ский конфликт с человеческой судьбой в ее целом.

Состояние, которое описывает здесь автор, соответствует тому, какое обычно предшествует намеренно вызванному сом­намбулизму[322], как его, например, часто описывают спиритиче­ские медиумы. Необходимо, конечно, допустить наличие изве­стной склонности вслушиваться в тихие ночные голоса, в про­тивном случае такого рода тонкие, едва ощутимые внутренние переживания проходят незамеченными. В этом вслушивании мы узнаем направленное внутрь течение либидо, начинающе­го оттекать к незримой еще таинственной цели. Словно оно вдруг открыло в глубинах бессознательного объект, притяги­вающий его с могучей силой. Обращенная по самой природе своей всецело наружу, к внешнему миру, жизнь людей в обыч­ном состоянии не допускает подобного рода интроверсий; в качестве предпосылки для этого необходимо должно уже быть налицо известное исключительное состояние, а именно — не­достаток во внешних объектах, вынуждающий личность искать им заместителя в собственном психическом. Трудно, правда, представить себе, чтобы наш полный сокровищ мир оказался настолько беден, чтобы не быть в состоянии предоставить для человеческой любви какого-нибудь объекта. Этого нельзя до­пустить по отношению к предметному миру, открывающему бесконечный простор для каждого. Напротив, только неспособ­ность любить лишает человека имеющихся у него в этом отно­шении возможностей. Опустелым стоит этот мир лишь перед тем, кто не умеет направить свое либидо на внешние предме­ты и там оживить их и сделать прекрасными для себя. (Красо­та ведь заключается не в предметах самих по себе, а в том чув­стве, которое мы в них привносим.) Что нас, следовательно, заставляет создавать заместителя изнутри самого себя, это не внешний недостаток в объектах, а наша неспособность вклю­чить что-либо, помимо нас самих, в нашу любовь. Конечно, трудности, проистекающие из житейского положения, и не­взгоды борьбы за существование очень часто угнетают нас, но даже плохая внешняя ситуация не может помешать нам вывес­ти либидо наружу; напротив, она может подстрекнуть нас к ве­личайшему напряжению сил, чтобы найти приложение для на­шего либидо в реальном мире. Реальные трудности никогда не смогут длительно оттеснить либидо назад в такой мере, чтобы это вызвало, например, невроз. Для этого недостает конфлик­та, составляющего необходимое условие всякого невроза. Толь­ко сопротивление, противопоставляющее воле свое нехотение, одно только оно в состоянии породить ту болезнетворную ин- троверсию, которая является исходным пунктом всякого возник­шего на психической почве расстройства. Сопротивление, на которое наталкивается стремление любить, порождает неспо­собность к любви, или иначе — эта неспособность действует как сопротивление. Если нормальное либидо может быть упо­доблено постоянно текущему потоку, широко изливающему свои воды в мир действительности, то сопротивление, рассмат­ривая его динамически, можно уподобить не поднимающейся посреди русла скале, которую поток заливает или обтекает сбоку, а обратному течению, которое вместо устья направля­ется к истоку. Часть психического действительно жаждет внешнего объекта, но другая часть психики хочет уйти назад в субъективный мир, куда манят ее воздушно-легкие замки фан­тазии. Эту расщепленность человеческой воли, для которой Блейлер под психиатрическим углом зрения метко установил понятие «амбитенденции»[323], можно было бы принять как нечто всегда и везде сущее, напомнив себе, что даже самый примитив­ный моторный импульс уже несет в себе противоположные эле­менты; так, например, при простом акте разгибания иннерви- руются также и сгибательные мускулы. Но эта нормальная амбитенденция никогда не ведет к тому, чтобы затруднить или сделать вовсе невозможным намеченный акт, а напротив, яв­ляется необходимой предпосылкой его законченности и скоординированности. Для того, чтобы из этой гармонии до тонкости согласованных между собой противоположностей возникло нарушающее нашу деятельность сопротивление, для этого необходимо должен быть налицо отклоняющийся от нор­мы плюс или минус на той или другой стороне. Из этого при­входящего третьего фактора и возникает сопротивление. Это относится также и к дихотомии воли (хотения), создающей для человека столько трудностей. Только отклоняющийся от нор­мы «третий фактор» рассекает те «парные противоположно­сти», которые в нормальном виде теснейшим образом связа­ны, и выявляет их как отделенные одна от другой тенденции; в сущности, лишь благодаря этому они впервые становятся хо­тением и нехотением и выступают помехой на пути друг у дру­га[324]. Так гармония становится дисгармонией. В мои задачи сей­час не входит исследовать, откуда берется это неизвестное третье и что оно собой представляет. Прослеженный на наших пациентах до корня, этот «основной комплекс» («Kernkomplex» у Фрейда) раскрывается перед нами как проблема инцеста, так как, согласно подходу Фрейда, либидо, регрессирующее к ро­дителям, производит не только символы, но также симптомы и ситуации, которые могут рассматриваться только какинцест- ные. Это источник всех тех инцестных отношений, с которы­ми имеет дело мифология. Причина подобной регрессии, по всей видимости, лежит в том обстоятельстве, что либидо об­ладает также и необычайной косностью, которая не хочет вы­пускать ни одного объекта из своего прошлого, а напротив, желает удержать каждый навеки за собой. Освобожденный от своего инцестного чехла тот «святотатственный прыжок на­зад», о котором говорит Ницше, — не более чем метафора к реверсии к изначальному пассивному состоянию, в котором либидо застряло на объектах детства. Эта косность является также и страстью, как это блестяще излагает Ларошфуко[325]:

Из всех страстей наименее знакома нам леность. Она наиболее пылкая и наиболее опасная из всех, хотя сила ее незаметна и наносимый ею вред остается скрытым. Внима­тельно изучая ее могущество, мы поймем, что она при вся­ком удобном случае овладевает нашими чувствами, наши­ми интересами и нашими удовольствиями: это препятствие, могущее остановить огромных размеров корабли, это штиль, более опасный для важнейших дел, нежели подводные кам­ни и сильнейшие бури. Ленивый отдых — это тайное очаро­вание души, внезапно прерывающее наиболее пылкие заня­тия и наиболее твердо принятые намерения. Наконец, что­бы дать наивернейшее понятие об этой страсти, нужно сказать, что она — как бы блаженство души, утешающее ее во всех ее потерях и заменяющее всякие иные блага.

Именно эта опасная, присущая первобытному человеку преиму­щественно перед другими страсть и выступает под подозритель­ной маской символов инцеста; это та именно страсть, от кото­рой нас должен отпугнуть страх перед кровосмешением и кото­рую нам приходится преодолеть, прежде всего, как образ, как imago Ужасной Матери[326] (рис. 42,43). Это — мать неисчисли­мых бедствий, в ряду которых не последнее место занимают невротические расстройства. Ибо из испарений застрявших остатков либидо преимущественно и возникают те вредоносные туманы фантазии, которые до того застилают реальность, что какое-либо приспособление здесь становится почти невозмож­ным. Но мы не станем прослеживать здесь далее тех основ, из которых вырастают инцестные фантазии; достаточно будет просто упомянуть о проблеме инцеста. Здесь нас должен за­нимать лишь вопрос, означает ли сопротивление, ведущее у на­шего автора к регрессии, осознанную внешнюю трудность или нет. Будь это внешняя трудность, то либидо, встретив на пути своем плотину, сильно поднялось бы и разлилось морем фан­тазии, которую лучше всего было бы обозначить как план по
преодолению препятствий. Это были бы конкретные представле­ния о действительности, ищущие путей для своего разрешения. Это было бы напряженное разду­мывание, которое повело бы ско­рее ко всему другому, нежели к гипнагогической драме. Да и опи­санное выше пассивное состоя­ние совсем не подходит для слу­чая с действительным внешним препятствием, а напротив, как раз своей пассивной покорностью судьбе указывает на тенденцию, отвергающую, без сомнения, с презрением реальные решения и предпочитающую им созданного фантазией заместителя. Поэтому, надо думать, речь идет здесь, в ко­нечном счете и по существу дела, только о внутреннем конфликте, вроде, скажем, тех прежних конфликтов, которые привели к двум первым бессознательным творениям. Мы должны, таким образом, прийти к выводу, что внешний объект не может быть любим потому, что преобладающая доля либидо (Libidobetrag) предпочитает внутренний объект, который должен быть извле­чен из глубин бессознательного для замещения недостающей действительности.

Рис. 42. Кихэ-Вахинэ, богиня домовых и ящериц. Дерево и человеческие зубы. Гавайи

Обнаруживающиеся на первых ступенях интроверсии видения входят в разряд известных симптомов[327] гипнагогического ви­дения. Они образуют основу для реальных видений или «само­восприятий» либидо в форме символов.

Мисс Миллер продолжает:

Рис. 43. Пожирающая мать. Шаманский амулет из моржового клыка. Индейцы племени тлинкит. Аляска. Американский музей естественной истории, Нью-Йорк

После этого я имела такое ощущение, словно вот-вот я должна получить какое-то сообщение. Мне казалось, что в душе моей звучат слова: «Говори, о Господи, ибо раба Твоя слушает, отверзи Сам мои уши!»

Этот отрывок отчетливо передает имевшуюся в виду цель. Слово «ком- муникация»(«с0т/яиш'<7иб?») явля­ется вполне обычным в спиритиче­ских кругах. Библейские слова со­держат явственный призыв или «молитву», то есть обращенное к божеству желание, концентрацию либидо на Бого-образе. Молитва за­имствована из Первой книги Царств (1 Цар 3:1 и далее), где Самуил но­чью трижды слышит зов Бога, но думает, что его зовет Илия, пока последний не надоумил его, что это Бог зовет его и что он должен отве­тить, когда снова услышит свое имя: «Говори, ибо слушает раб Твой». На­ша сновидица употребляет эти сло­ва, собственно говоря, в противопо­ложном смысле, а именно, чтобы направить свои помыслы, свое либи­до в глубины бессознательного.

Мы знаем, что как ни резко разде­лены индивиды различием содер­жания своего сознания, они тем самым сильнее сходятся в области
бессознательной психологии. Психотерапевт не может не ис­пытывать глубокого впечатления, когда замечает, до чего од­нородны, в сущности, бессознательные образы, несмотря на их поверхностное богатство деталей. Различия возникают лишь через индивидуацию. На этот факт может с правом опереться в своей существенной части философия Шопенгауэра, Каруса и фон Гартманна. Психологической основой для этих философ­ских воззрений служит совершенно очевидная однородность бессознательного. Бессознательное, среди прочего, состоит из остатков недифференцированной архаической психики, вклю­чая ее животные стадии. Реакции и продукты животной пси­хики отличаются такой общераспространенной однородностью и устойчивостью, какую у человека, по всей видимости, мож­но открыть лишь по отдельным спорадическим следам. В про­тивоположность животному, человек выступает перед нами как существо гораздо более индивидуальное. Такой взгляд мог бы, конечно, оказаться и величайшим заблуждением, посколь­ку нами руководит целесообразная тенденция познавать все­гда лишь различия между предметами. Этого с неизбежностью требует психологическое приспособление, так как без тончай­шей дифференцировки впечатлений какая-либо адаптация во­обще была бы немыслима. Ввиду наличности такой тенденции нам даже приходится делать прямо-таки величайшие усилия для того, чтобы предметы, с которыми мы имеем дело изо дня в день, познать в их общей связи. По отношению же к вещам, которые дальше отстоят от нас, это дается нам гораздо легче. Так, для европейца на первых порах почти совершенно невоз­можно различить в толпе китайцев отдельные лица, хотя у ки­тайцев ведь такие же индивидуальные черты лица, как и у ев­ропейцев; но то, что является общим для всех этих чуждых ев­ропейцу лиц, бросается в глаза постороннему гораздо больше, нежели их индивидуальные отличия. Однако, если мы сами жи­вем среди китайцев, то для нас мало-помалу исчезает впечат­ление чего-то единого, и в конце концов китайцы тоже высту­пают перед нами как индивиды. Индивидуальность принадле­жит к тем условным категориям действительности, которые из-за их практической важности чрезмерно переоцениваются
теорией; она не принадлежит к тем непреоборимо ясным и поэтому всеобщим фактам, сразу овладевающим сознанием, на которых прежде всего должна строиться наука. Таким об­разом, индивидуальное содержание сознания представляет собой наименее благоприятный объект для психологии, ибо в нем как раз то, что имеет общее значение, завуалировано до неузнаваемости. Ведь сущность процесса сознания сводится к развертывающемуся в мельчайших частностях процессу при­способления. Бессознательное же, напротив, есть то общерас­пространенное, что не только объединяет индивидов друг с другом в народ, но и связывает нас с предшествующими поко­лениями и их психологией. Таким образом, по причине своей сверхиндивидуальной универсальности[328] предметом истинной психологии, притязающей на то, чтобы быть больше, чем про­сто психофизикой, является, прежде всего, бессознательное.

Дата добавления: 2015-11-30