Карл глоав юнг 3 страница

Рис. 40. Вертящаяся палочка или палка-вертелка. Ацтекский рисунок

Больная г-жи Шпильрейн приводит в несомненную связь огонь и рождение; она говорит об этом следующее: «Железом пользуются в целях просверливания земли, в целях добывания огня». В литургии Митры в воззвании огненного бога говорит­ся: «Ты, который дуновением духа запер огненные замки неба, отвори мне». Больная продолжает: «С помощью железа мож­но из камня создать холодных людей». Просверливание почвы имеет у больной значение оплодотворения и рождения.

Страницей далее она говорит: «Раскаленным железом можно просверлить гору. Железо раскаляется, если им свер­лить камень». В «Синей птице» Метерлинка дети, которые ищут в стране нерожденных детей Синюю птицу, встречают мальчика, ковыряющего в носу. О нем говорится, что он изоб­ретает новый огонь, чтобы опять согреть землю, когда она ох­ладеет. В церемониях религиозного отправления общин Цин- цендорфа встречаются отзвуки сакраментального совокупле­ния, так же как и в других сектах. Об этом будет речь в последней главе.

Легко можно представить, что точно так же, как австралий­ские бушмены совершают нечто наподобие hieros gamos с зем­лей, существует и похожая идея, реализуемая в форме порож­дения огня. Здесь разыгрывается коитус, но вместо людей со­вокупление наглядно представлялось двумя человеческими изображениями, Pururavas и Urvasi, огнесверлителем и отвер­стием (рис. 36).

Из всех компонентов психического секс несомненно обладает самым сильным аффективным тонусом. Определенные люди поэтому склонны допускать, что все, имеющее очевидную ана­логию с сексом, должно вытекать из него на основании той гипотезы, что сексуальное либидо выступает против опреде­ленного барьера, заставляющего его искать замещающую дея­тельность в форме ритуальной аналогии. Для того, чтобы рас­смотреть частичную конверсию и трансформацию либидо, Фрейд предположил, что барьером служит табу на инцест. Однако, строго говоря, табу на инцест является проверкой на эндогамную тенденцию у человека. Так как влечение кон­вертируется насильственным образом во что-то еще или даже отчасти проверяется, то на противоположной стороне долж­на, соответственно, быть более высшая энергия. Фрейд пра­вильно предположил, что эта энергия исходит из страха, и для того, чтобы объяснить этот страх, он выдвинул более или ме­нее правдоподобную гипотезу о первичной орде, которая на­подобие стада горилл тиранизировалась свирепым патриархом (вожаком). Чтобы завершить эту картину, необходимо доба­вить в равной степени вселявшую ужас матрону, которая под­держивала этот страх в своих дочерях точно так же, как пер- воотец добивался варварского почтения своих сыновей. Далее мы имеем патрилинеарные и матрилинеарные источники бес­покойства и тревоги при сравнении первобытных условий. Я хорошо представляю себе невротика среди пещерно «мысля­щих» на подобный манер.

Такое образование мотива для проверки влечений кажется мне отчасти сомнительным или, по меньшей мере, сомнительным по простой причине — напряжение внутри первобытной груп­пы никогда не было больше, чем напряжение, вовлеченное в борьбу за выживание самой группы как целого. Будь это по- другому, группа была бы немедленно наказана. То, что состав­ляло серьезную угрозу для первобытного людского объедине­ния — это тенденция к эндогамии, которая должна была про­веряться для того, чтобы исключить саму опасность. Лучшим средством для такого исхода мог бы служить широко распро­страненный обычай брака между двоюродными братьями и сестрами[293], поскольку он сохранял эндогамную и экзогамную тенденции сбалансированными. Опасность же, угрожавшая группе, исходила из самих преимуществ, которые группа по­лучала в результате проверки эндогамной тенденции, следо­вавшей из табу на инцест. Группа приобретала внутреннюю ус­тойчивость и благоприятную возможность для экспансии, а следовательно, и большей безопасности. Этот, так сказать, ис­точник страха лежал не внутри группы, а в самих реальных рисках, которые сопровождали борьбу за выживание. Страх перед голодом и врагами превосходил потребности сексуаль­ности, которые, как мы знаем, вовсе не являлись проблемой для первобытных людей, так как заполучить женщину было несравненно проще, чем добыть пищу. Страх последствий ока­заться неприспособленным оказывался достаточной причиной для удерживания влечений под контролем. Столкнувшись с несчастьями и бедствиями, ты обязан спросить себя, как это можно исправить. Либидо, вынужденное регрессировать из-за препятствий, всегда обращается к тем возможностям, которые дремлют в индивиде. Собака, обнаружив дверь закрытой, на­чинает скрестись в нее, пока та не откроется, так и человек, не способный найти ответ на свою проблему, трет нос, вытягива­ет нижнюю губу, чешет ухо и так далее. Если он проявляет не­терпение, то проявляются и другие всевозможные ритмы: он начинает барабанить пальцами, шаркать ногами, и здесь неда­леко и до проявления определенных отчетливых сексуальных аналогий, таких, например, как мастурбационные жесты. Кох- Грюнберг, описывая южноамериканские наскальные изобра­жения (рисунки), рассказывает нам, как индейцы сидят на ска­лах и царапают на них свои линии с помощью острых камней, в то же самое время поджидая, пока их каноэ не будут пере­правлены через речные пороги[294]. С течением времени появи­лись хаотические рисунки или каракули, сравнимые со случай­ными закорючками в блокноте. Отсюда легче понять то, что описывает Метерлинк в своей «Синей птице»**: двое малышей, которые ищут Синюю птицу в Земле Нерожденных, обнаружи­вают мальчика, который ковыряет в носу. И говорится, что од­нажды он добудет новый огонь, когда земля станет холодной. Пациентка доктора Шпильрейн увязывает акт сверления с ог­нем и размножением. Она говорит: «Вам необходимо железо, чтобы просверлить землю насквозь. С помощью железа вы мо­жете сделать из камня холодных людей. При помощи горячего железа можно просверлить гору. Железо становится красно- горячим, если его погрузить в камень».

Теперь, когда либидо вынуждено под воздействием препятству­ющей силы обратиться вспять, оно вовсе не регрессирует с неизбежностью к более ранним сексуальным формам приме­нения, а скорее всего к ритмической деятельности младенца, служащей своего рода моделью как для акта питания, так и для самого полового акта. Имеющийся в нашем распоряжении материал не отвергает возможность получения огня предлага­емым способом, то есть через регрессивное ре-пробуждение ритма[295]. Эта гипотеза кажется мне психологически возмож­ной, хотя я и не настаиваю на том, что это единственный путь, при котором получение огня может быть осуществлено. Точ­но так же он может быть получен путем удара друг о друга крем­ниевых камней. Все, чем я здесь озабочен, это психологический процесс, символизм которого предполагает, что получение огня, возможно, было открыто и таким путем.

Даже если эти ритмические действия создают впечатление игры, то здесь впечатляет та намеренность и энергия, которы­ми подобная игра сопровождается. Хорошо известно, что та­кие ритуалы совершаются с огромной серьезностью и необыч­ным проявлением энергии, которые отчетливо контрастируют с общеизвестной ленью первобытного человека.

Так называемая игра принимает характер целенаправлен­ного усилия. Если некоторые племена могут плясать всю ночь напролет под монотонный настрой из трех нот, то представля­ется, что игровой элемент здесь полностью отсутствует: это скорее некоторое упражнение с установленной целью. Это фактически и есть тот случай, когда ритм выступает в качестве классического устройства для воздействия определенных идей или действий на сознание (mind), и то, что должно быть запе­чатлено и твердо организовано, — это сама канализация ли­бидо в новую форму деятельности.

Так как ритмическая деятельность не может больше нахо­дить выход в акте приема пищи после завершения питательной фазы развития, она переносит себя не только в сферу сексуаль­ности в строгом смысле, но также и в «ловушечные механизмы», такие как музыка и танец, и, в конце концов, в сферу работы. Тесная связь, которую работа всегда имеет с музыкой, пением, танцем, барабанным и другими ритмами в первобытных обще­ствах, абсолютно от них завися, просто поразительна.

Эта связь образует мост к сексуальности, давая, таким об­разом, первобытному человеку благоприятную возможность отвлечься и ускользнуть от имеющейся задачи. Поскольку от­клонения такого рода весьма часты и обнаруживаются во всех сферах культуры, то люди склонны верить, что различающе­гося достижения, которое не является заменой некоторой фор­мы сексуальности, нет. Я рассматриваю это как ошибку, хотя и очень понятную при рассмотрении огромной психологиче­ской важности сексуального влечения. Когда-то и я придер­живался подобных взглядов, по крайней мере, допускал, что мно­гообразные формы привлечения и защиты молодняка исходили из расщепления и дифференциации изначально сексуального либидо или репродуктивного инстинкта в самом широком смысле и были поэтому первоначальными стадиями всей куль­турной деятельности в той степени, в какой они по своей при­роде оказывались инстинктивными.

Одной из причин подобной ошибки было влияние Фрейда; другой, более убедительной причиной был элемент ритма, ко­торый часто цепляется к этим функциям. Только позже я по­нял, что ритмическая тенденция вовсе не приходит из питаю­щей фазы, словно мигрируя оттуда в сексуальность, а являет­ся особенностью эмоциональных процессов вообще. Любое возбуждение независимо от жизненной фазы выставляет тен­денцию к ритмическому выражению, настойчивости и повто­ряемости, что легко можно увидеть из повторения, созвучия и аллитерации (повторения звукосочетаний) комплексно-тоно­вых словесных реакций в ассоциативном эксперименте[296]. Рит­мические паттерны поэтому не дают оснований для предполо­жения, что сама функция, на которую они воздействуют, воз­никла в сексуальности.

Психологическая важность сексуальности и существование правдоподобных сексуальных аналогий делают отклонение в секс крайне легким в случаях регрессии, так что это естествен­но представляется как если бы все проблемы того или иного человека возникли благодаря сексуальному желанию, которое несправедливо не осуществляется. Подобное выявление при­чин типично для невротика. Первобытные, по всей видимости, инстинктивно догадываются об опасностях подобного откло­нения: во время празднования hieros gamos (священного бра­ка) мужчины австралийского племени вачанди не имеют пра­ва смотреть на женщин в течение всей церемонии. Среди од­ного из племен американских индейцев существовал обычай для воинов: перед тем, как им стать на тропу войны, двигаться в круге вокруг красивой молодой девушки, стоящей обнажен­ной в центре. Тот, у кого возникала эрекция, дисквалифициро­вался как непригодный для военных действий. Отклонение в секс используется — не всегда, но весьма часто — как сред­ство уйти от реальной проблемы. Человек заставляет себя и других поверить, что эта проблема чисто сексуальная, что она возникла очень давно и ее причины лежат в далеком прошлом. Это обеспечивает ниспосланный богом выход из нынешней проблемы путем смещения всего вопроса на другой, менее опас­ный уровень. Но незаконный выигрыш получается за счет адап­тации, и вдобавок человек приобретает невроз.

В одном из предшествующих параграфов мы проследили про­верку инстинктов вплоть до страха перед реальными опасно­стями для существования в этом мире. Но внешняя реаль­ность — не единственный источник этого инстинктивного по­давляемого страха. Первобытный человек часто гораздо больше боится реальности «внутренней» — мира сновидений, духов предков, демонов, богов, колдунов и ведьм. Хотя мы с нашим рационализмом думаем, что можем блокировать этот источник страха, указывая на его нереальность, он, тем не менее, остает­ся в числе тех психических реальностей, чья иррациональная природа не может быть изгнана рациональными аргументами. Можно, конечно, освободить первобытного от определенных суеверий, но нельзя вывести его из алкоголизма, моральной развращенности и общей безнадежности. Существует психи­ческая реальность, которая точно также безжалостна и точно также непреклонна, как и внешний мир, равно как и полезна и способна придти на помощь, обеспечивая человека знанием того, как обойти опасности и найти спрятанное сокровище.

Рис. 41. Изгнание демонов. Гравюра анонимного автора. XVII в.

«Магия — наука джунглей», — сказал однажды один извест­ный исследователь. Цивилизованный человек презрительно взирает сверху вниз на первобытные предрассудки, тотчас ста­новясь чувствительным, стоит ему повернуться носом к пикам и алебардам, крепостям и соборам с высокими шпилями эпо­хи Средневековья (рис. 41). Первобытные способы столь же действенны в первобытных условиях, как пулеметы или радио в условиях современности. Наши религии и политические иде­ологии являются формой и методами спасения и умиротворе­ния, которые вполне сравнимы с первобытными идеями магии, и там, где таких «коллективных репрезентаций» недостает, их место тотчас же занимают всевозможного сорта приватные глу­пости и идеосинкразии, мании, фобии и демонизм, чей прими­тивизм оставляет желать лучшего, не говоря уже о психических эпидемиях нашего времени, перед которыми охота за ведьмами в XVI столетии просто бледнеет.

Вопреки нашим рационалистическим попыткам оспорить ее существование, психическая реальность есть и остается непо­средственным источником беспокойства, опасность которого возрастает по мере того, как усиливается ее отрицание. Био­логические инстинкты встречаются тогда не только с внешни­ми препятствиями, но и с внутренним сопротивлением. Одна и та же психическая система, которая, с одной стороны, бази­руется на вожделении инстинктов, с другой — покоится на противоположной воле, которая, по меньшей мере, столь же сильна, как и биологический порыв.

Исключая случаи мотивировки внешней необходимостью, воля к подавлению или вытеснению естественных влечений или скорее к преодолению их господства (superbia) и недостатка координации (concupiscentia) исходит из духовного источни­ка; другими словами, определяющим фактором являются ну- минозные изначальные образы. Эти образы, идеи, верования или идеалы действуют через специфическую энергию индиви­да, которую он не может всегда утилизировать по своему жела­нию с той или иной целью, но которая кажется скорее постав­ляемой образами. Даже авторитет отца редко оказывается до­статочно мощным, чтобы сохранить дух сыновей в постоянном подчинении. Это может происходить только тогда, когда отец взывает к непосредственно некоему образу или выражает об­раз, который в людских глазах оказывается нуминозным или, во всяком случае, поддержан консенсусом мнений. Суггестив­ная сила окружающей среды сама по себе является следстви­ем нуминозности образа и, в свою очередь, усиливает и его. Если такой суггестии нет, то коллективный эффект от образа будет ничтожным или несущественным, даже если он и будет крайне интенсивным в качестве индивидуального пережива­ния. Я упоминаю это обстоятельство, потому что оно являет­ся противоречивым моментом: то ли внутренние образы или коллективные репрезентации попросту вызываются окружа­ющей средой, или же они оказываются непосредственными и спонтанными переживаниями. Первый взгляд просто-напросто голословен, поскольку очевидно, что предлагаемое содержание должно каким-то образом в какое-то время войти в существова­ние. Было время, когда мифологические сообщения были впол­не оригинальными, когда они передавали нуминозный опыт, и кто-либо, оказывающийся перед проблемой, может наблюдать эти субъективные переживания даже сегодня. Я уже приводил один пример[297] мифологического заявления (солнечный фаллус), вновь ожившего при обстоятельствах, которые исключают лю­бую возможность непосредственной передачи. Пациент был служащим в системе малого бизнеса со средним образованием. Он вырос в Цюрихе, и не напряги я свое воображение, как знать, смог ли бы я понять, каким образом он пришел к идее солнечно­го фаллуса, к видению движения туда и'обратно и происхожде­нию солнечного ветра. Что знал я, находясь в гораздо более вы­годной интеллектуальной позиции, об этом уникальном сцеп­лении идей? Ровным счетом ничего, и только через четыре года после моего первоначального наблюдения (1906) я обнаружил параллели в книге Дитериха, которая появилась в 1910 году[298].

Это наблюдение было не изолированным случаем: оно демон­стрировало не вопрос унаследованных идей, а врожденной установки (диспозиции) производить параллельные мыслефор- мы или скорее идентичные психические структуры, общие всем людям, которые впоследствии я назвал коллективным бессоз­нательным. Они соответствуют понятию «паттерн поведения» в биологии[299].

Архетип, как показывает история религиозных явлений, име­ет характерно нуминозное воздействие, а именно — субъект оказывается захваченным им точно так же, как инстинктом. И даже более того, инстинкт как таковой может быть ограни­чен и даже подавлен архетипической силой, — факт, который не нуждается ни в каких дополнительных доказательствах.

В любой момент, когда тот или иной инстинкт контролирует­ся или подавляется, он блокируется и регрессирует. Или, что­бы быть более точным, если существует запрет на проявление сексуальности, то в конце концов возникает регрессия, в кото­рой сексуальная энергия перетекает обратно из этой сферы, активизируя функцию в какой-то другой сфере. На этом пути энергия изменяет свою форму. Возьмем в качестве примера церемонию племени вачанди: по всей вероятности, дыра в зем­ле является аналогией материнских гениталий, поэтому, ког­да мужчине запрещено смотреть на женщину, его Эрос об­ращается к матери. Но поскольку инцест необходимо избежать во что бы то ни стало, эта дыра в земле действует как нечто вроде заместительной матери. Таким образом, с помощью це­ремониального действа инцестный энергетический компонент становится, так сказать, десексуализированным и возвраща­ется обратно на инфантильный уровень, где, если операция проходит успешно, он приобретает другую форму, равнознач­ную другой функции. Необходимо, однако, допустить, что эта операция осуществляется достаточно трудно, поскольку пер­вичное влечение состоит из эндогамной («инцестной») тенден­ции и тенденции экзогамной, вследствие чего и должно быть расщеплено надвое. Это расщепление связано с сознанием и процессом становления сознания. Регрессия всегда сопровож­дается определенными трудностями, потому что энергия упор­но цепляется за свой объект и, будучи измененной из одной формы, несет нечто из своей предшествующей природы в фор­му следующую[300]. Поэтому, несмотря на то что результирующее явление имеет характер сексуального действия, тем не менее оно больше таковым не является. По этой же самой схеме по­лучение огня через сверление есть только аналогия сексуаль­ного действия, точно так же, как последнее часто служит линг­вистической аналогией для целого ряда других видов деятель­ности. Досексуальная ранняя инфантильная стадия, к которой возвращается либидо, характеризуется многочисленными воз­можностями своего применения, потому что, если уж либидо туда прибыло, то оно восстанавливается до своей первоначаль­ной недифференцированной поливалентности. Отсюда стано­вится понятным, что либидо, которое «инвестирует» эту ста­дию регерессивным образом, рассматривает себя в конфрон­тации со всем множеством возможных применений. Так как в церемонии вачанди либидо привязано к своему объекту — сек­суальности, — то оно перенесет, по крайней мере, часть этой функции в новую форму в качестве существенной характери­стики. Результатом оказывается то, что «объект по аналогии» «инвестирован» и занимает место того первого, который отбро­шен на задворки. Идеальный пример такого объекта — пита­ющая мать-земля (рис. 6, 34). Психология досексуальной ста­дии объясняет ее питающий характер и сексуальность наибо­лее типичной формой поклонения, hieros gamos. Из этого возникли древние символы землепашества в сельском хозяй­стве. В процессе пахоты и сеяния на полях тесно переплелись голод и инцест. Древний культ матери-земли видел в этом оп­лодотворение матери. Но целью всего действия является по­лучение урожая с поля, а это скорее магический процесс, не­жели сексуальный. Регрессия здесь ведет к реактивации мате­ринского начала, но не как сексуальной цели, а как кормилицы.

Подобной же регрессии к досексуальной стадии, где модель ритмической деятельности может эффективно кооперировать, обязаны мы, по-видимому, и изобретением огня. Интроверти- рованное вследствие кровосмесительного запрета либидо, вы­нужденное регрессировать в результате контроля влечения, наталкивается, достигнув досексуальной стадии, на инфан­тильное сверление, которому оно, отвечая своей тенденции к реальному, дает объективный (внешний) материал; «матери­ал» — очень подходящее здесь название, так как объектом на этой стадии является мать (mater). Как я старался показать выше, к инфантильному сверлению должны присоединиться сила и выдержка взрослого человека и соответствующий «ма­териал», чтобы добыть огонь. Если это так, то можно допустить, по аналогии с нашим вышеприведенным случаем мастурбаци- онного сверления, что и порождение огня состоялось первона­чально как объективное выражение квази-мастурбационной деятельности. Доказать это вполне, разумеется, никогда будет нельзя, но возможно, что где-нибудь сохранились следы пер­вичных мастурбационных упражнений с целью порождения огня. Мне посчастливилось в одном очень древнем памятнике индийской литературы натолкнуться на отрывок, который, вне всякого сомнения, говорит об этой конверсии либидо к добыва­нию огня. Это место находится в «Брихадараньяка-упанишаде»:

Атман[301] был так велик, как женщина и мужчина, когда они держат друг друга в объятиях. Эта его самость распа­лась на две части; отсюда произошли муж и жена...[302] Ее Атман взял себе в жены; отсюда произошли люди.

Она же соображала: «Как мог он со мною сочетаться браком после того, как он меня породил из себя самого? Я хочу спрятаться!» Тогда она превратилась в корову; он же стал быком и совокупился с нею. Отсюда произошел ро­гатый скот. Тогда она обернулась кобылой, он же стал же­ребцом; а она ослицей, он — ослом и совокупился с нею. Отсюда произошли однокопытные; она стала козою, он же — козлом, она овцою, он — овном и совокупился с нею; отсюда произошли козы и овцы. Так случилось, что он все способное между собою соединиться, вплоть до муравьев, все это он создал...

Тогда он познал: «Поистине я сам есмь сотворение, ибо я создал весь мир!»

После этого он вот так тер руками (которые он держал перед ртом); и тогда произвел он из своего рта, как из утро­бы матери (yoni), при помощи своих рук огонь*.

Однажды я наблюдал годовалого младенца, делавшего весьма примечательный жест. Он держал одну руку перед ртом и тер ею другую руку. После нескольких месяцев он оставил эту привычку. Такие случаи показывают, что есть некоторые ос­нования для истолкования вышеприведенной мифологемы, как базирующейся на очень раннем младенческом жесте.

Этот детский жест интересен также и в другом отношении: он делает акцент на области рта, что в раннем возрасте имеет исключительно значение питания. Удовольствие и удовлетво­рение, которых взыскует младенец, локализуются во рту, но истолковывать это удовольствие как сексуальное было бы не­верным. Питание — первичная подлинная активность, нахо­дящая удовлетворение в самой себе, и потому эта жизненная необходимость, которую имеет здесь природа, получает пре­мию в удовольствии. Рот затем получает (и развивает) и дру­гое предназначение — орган речи. Крайняя важность речи удваивает значение рта у малышей. Ритмическая деятельность, которую он выполняет, выражает концентрацию эмоциональ­ных сил, то есть, в данном случае, либидо. Таким образом, рот (и, в меньшей степени, анус) становится первоместом бытия. Согласно «Брихадараньяка-упанишаде», наиболее важное от­крытие, когда-либо сделанное первобытным человеком, а имен­но — открытие огня, появилось изо рта. Как и следовало ожи­дать, существуют тексты, которые проводят параллель между огнем и речью. В «Айтарея-упанишаде» говорится:

И тогда он вытащил Пурушу из вод и придал ему фор­му. Он высиживал его словно яйцо, и когда он высидел его, то у него открылся рот. Изо рта вышла речь, а из речи огонь[303] (рис. 36).

В данном случае речь стала огнем, но далее мы узнаем, что огонь стал речью. Такая же связь между обоими существует и в «Брихадараньяка-упанишаде»:

Яджнавалкья, а каков свет, который светит человеку?

Солнце есть его свет, — ответил он.— В солнечном све­те человек отдыхает, ходит, делает свою работу и возвра­щается.

Хорошо, Яджнавалкья. Но когда солнце садится, то что светит человеку?

Луна светит ему, — ответил он.— Подлунным светом человек отдыхает, ходит, делает свою работу и возвраща­ется.

Хорошо, Яджнавалкья. А когда солнце садится и луна садится, что же тогда светит человеку?

Огонь ему светит, — ответил он. — В свете огня чело­век отдыхает, ходит, делает свою работу и возвращается.

Хорошо, Яджнавалкья. Но когда солнце садится и луна не светит, и нет огня, что же тогда светит человеку?

Речь освещает его, — ответил он.— В свете речи чело­век отдыхает, ходит, делает свою работу и возвращается.

Хорошо, Яджнавалкья. Но когда солнце садится и луна не светит, и нет огня, и речь не слышна, что тогда светит человеку?

Самость — его свет, — ответил он.— В свете Самости че­ловек отдыхает, ходит, делает свою работу и возвращается[304].

Эта ассоциация рта, огня и речи не столь уж странна, как это может показаться на первый взгляд: мы говорим о человеке, что он может «загораться» или «воспламеняться» от слов дру­гого человека, говорим об «огненной» речи, «пламенных сло­вах» и так далее.

В языке Ветхого Завета рот и огонь часто связаны друг с другом, как во Второй книге Царств: «Поднялся дым от гнева Его, и из уст Его огонь поядающий» (2 Цар 22:9). Исайя гово­рит: «И возгремит Господь, величественным гласом Своим, и явит тяготеющую мышцу Свою в сильном гневе и в пламени поедающего огня, в буре и в наводнении, и в каменном граде» (Ис 30:27). В Псалмах читаем: «Глас Божий разбрасывал ог­ненное пламя» (Пс 29:7). Иеремия: «Слово мое не подобно ли огню, говорит Господь?» (Иер 23:29). И в Откровении Иоанна Богослова огонь выходит из уст пророческих свидетелей: «И ес­ли кто захочет их обидеть, то огонь выйдет из уст их и пожрет врагов их; если кто захочет их обидеть, тому надлежит быть убиту» (Откр 11:5).

Вновь и вновь огонь объявляется «пожирающим», «поедаю­щим», напоминая о функции рта, как в Книге пророка Иезеки- иля: «Вот оно отдается огню на съедение; оба конца его огонь поел, и обгорела середина его» (Иез 15:4). Пятая книга Мои­сеева, Второзаконие: «Ибо Господь, Бог твой, есть огонь по­едающий, Бог ревнитель» (Втор 4:24). Возможно, наиболее известный пример содержится в Деяниях Апостолов: «И яви­лись им разделяющиеся языки [yXcoaaai], как бы огненные, и почили по одному на каждом из них. И исполнились все Духа Святого и начали говорить на иных языках [уАхоаассц], как Дух давал им провещевать» (Деян 2:3-4). Язык (глосса= yXcoaaa) пламени (огня) вызвали глоссолалию у апостолов. В отри­цательном смысле апостол Иаков говорит в своем Послании: «И язык — огонь, прикраса неправды. Язык в таком положе­нии находится между членами нашими, что оскверняет все тело и воспаляет круг жизни, будучи сам воспаляем от геен­ны» (Иак 3:6). В Притчах Соломоновых видим похожее: «Че­ловек лукавый замышляет зло, и на устах его как бы огонь па­лящий» (Притч 16:27). Драконы или лошади в Апокалипсисе (Откр 9:17) дышат огнем, дымом и серой. О левиафане в Книге Иова говорится: «Из пасти его выходят пламенники, выскаки­вают огненные искры. Из ноздрей его выходит дым, как из ки­пящего горшка или котла. Дыхание его раскаляет угли, и из пасти его выходит пламя» (Иов 41:11-13).

Эта связь рта с огнем и речью несомненна. Другим фактом, заслуживающим внимания, является то, что этимологические словари связывают индо-европейский корень *bha со значени­ем «яркий», «светящийся». Этот корень обнаружен в греческом фасо, фан/со, фаос;; древнеирландском ban («белый») и в немец­ком bohnen («полировать», «делать светящимся»). Но одно­именный корень *bha также означает «говорение»: он обнару­жен в санскрите bhan («говорить»); в армянском ban («слово»); в немецком Вапп, Ьаппеп («запрещать»), в греческом фа- jii, £фау, фатк;, латинском fa-ri, fatum.

Корень la («звучать, лаять») появляется в санскрите las la- sat i — «звучать, отражать звук», и в las lasati — «излучать, светиться».

Сходный архаический сплав значений появляется в определен­ном классе египетских слов, происшедших из родственных кор­ней ben и bel и соответствующих — benben и belbel. Первона­чальным значением этих слов было: «вломиться», «появиться», «разрастаться», «хлынуть», связанных ассоциативно с идеей «кипения», «бормотания», «пускания пузырей», «округлости». Belbei сопровождается знаком обелиска, означающего источник света. Обелиск, как таковой, имел несколько имен: teshenu, теп, benben и реже berber и belbel [305]. Индо-европейский корень *vel, означающий «размахивать, развеваться подобно пламени огня», появился в санскрите как ulunka, в греческом ФаА,еа, «тепло солнца»; в готском vulan «вызывать волнообразное дви­жение»; в древневерхненемецком и средневерхненемецком Walm, «теплота». Родственный индо-европейский корень *velko «светящийся» появляется в санскрите как ulka, «огненный», греческом Фе^хсскх;, «вулкан». Тот же самый корень *vel оз­начает также «звучать», на санскрите vani — «тон, песня, му­зыка»; на чешском volati — «звать». Корень *sveno в санскри­те svan, svanati, «звучать», в «Авесте» — qanant, на латыни — sonare, в древнеиранском — semn, уэльском — sain, латин­ском — sonus, староанглийском — svinsian. Родственный ко­рень *svenos, «шум», есть в ведической литературе — svanas, в латинском — sonor, sonorus. Другой родственный корень *svonos, древнеиранское — son, «слово». Корень *sve(n), име­нительный падеж — *sveni, дательный падеж — *sunei, озна­чает «солнце»; в «Зенд-Авесте» qeng (ср. выше: *sveno, в «Аве­сте» — qanafit)\ готский sunna, sunno [306].

Дата добавления: 2015-11-30