|
Читайте также: |
Декабрь 1830 – апрель 1831
Что мне скрывать, читатель? Я и впрямь оказался трусом. Иначе я бы свел счеты с жизнью сразу же после ухода По. Древние греки и римляне не цеплялись так за эту бренную жизнь и, едва что-то начинало угрожать их чести, тут же кончали с собой. А я не смог.
И тогда я начал раздумывать о возможных причинах. Наверное, кроме моего малодушия была еще какая-то причина, не позволившая мне уйти из жизни. Постепенно у меня возник замысел изложить все на бумаге. Оставить документальную запись своих преступлений, которая когда-нибудь ляжет на весы правосудия.
Начав писать, я уже не мог остановиться. Я работал дни и ночи, как литейный завод Кембла, и уже не огорчался отсутствию гостей. Наоборот, гости лишь мешали бы мне, отвлекая от дела.
Не скажу, чтобы я стал совсем уж затворником. Довольно часто я наведывался в заведение Бенни, но днем, дабы случайно не столкнуться с кем-нибудь из кадетов. И конечно же, я встречал там Пэтси. Даже в лучшую пору наших отношений на публике она всегда была со мной учтива, но холодна. Сейчас ее вежливое приветствие и пара ничего не значащих фраз – это все, на что я мог рассчитывать.
От завсегдатаев Бенни я узнал кое-что о По, ставшем их всеобщим любимцем. Вскоре после рождественских праздников По начал заключительный этап своей кампании против Вест-Пойнта. Очень тихой, но последовательной. Кадет По перестал являться на занятия. Его не видели ни на французском, ни на математике. Он пропускал вечерние парады и богослужения. Более того, По отсутствовал на утренних поверках, и его никак не могли найти, когда наступал его черед идти в караул. Иными словами, он пропускал все, что только можно, игнорировал любые приказы и являл собой образец непослушания.
Через две недели По добился желаемого: он предстал перед вест-пойнтским трибуналом. Он почти ничего не сказал в свое оправдание и был в тот же день отчислен из академии.
Довольный, По навестил Бенни и сообщил, что отправляется прямо в Париж, где будет просить маркиза де Лафайета помочь ему вступить в польскую армию. Не представляю, как он рассчитывал добраться до французской столицы, ибо за ворота Вест-Пойнта он вышел с двадцатью четырьмя центами в кармане. Тем не менее По не желал прослыть должником и принес Бенни одеяло и почти все из своей одежды. В последний раз его видели возле санного обоза: По упрашивал кучеров довезти его до Йонкерса[167].
Наверное, он их уломал и его взяли с собой. Он уехал, оставив после себя курьезную легенду.
Естественно, никто из посетителей заведения Бенни не видел этого своими глазами, хотя многие уверяли, что им рассказали кадеты, бывшие очевидцами случившегося. В один из последних дней своей кадетской жизни По приказали явиться на плац перепоясанным и вооруженным. Он выполнил приказ, явившись перепоясанным, вооруженным и… совершенно голым. Так и стоял на Равнине, голый, как лягушонок. Бенни уверял, что По желал показать всем свою «южную оконечность»[168]. Легенда эта кажется мне сомнительной по двум причинам. Во-первых, По не был любителем непристойных зрелищ и не стал бы выставлять себя напоказ подобным образом. А во-вторых, он даже в одежде с трудом переносил холод.
Какое-то время я ничего не слышал о нем. В конце февраля я получил письмо. Конверт был надписан его рукой. Внутри находилась вырезка из газеты «Нью-Йорк америкэн».
ТРАГИЧЕСКОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ
Вечером минувшего четверга оборвалась жизнь некоего Джулиуса Стоддарда. Его нашли повешенным в комнате, которую он занимал в пансионе на Энтони-стрит. Покойный не оставил предсмертной записки. Никто из обитателей пансиона не видел, чтобы кто-то входил в комнату к мистеру Стоддарду или выходил оттуда. Однако Рейчел Гарли, соседка покойного, утверждает, что ранее слышала отголоски оживленного разговора, происходившего между Стоддардом и неизвестным мужчиной. Обитатели пансиона в один голос говорили, что покойный вел благопристойную жизнь и не был замечен в подозрительных знакомствах. Судя по оставшимся от него вещам, Стоддард прежде был кадетом Военной академии Соединенных Штатов.
Я без конца перечитывал эту коротенькую заметку и с каждым разом число вопросов, роившихся в моей голове, только увеличивалось. Был ли По тем самым «неизвестным мужчиной», затеявшим со Стоддардом «оживленный разговор»? Если да, то возникали новые вопросы. Как вел себя По? Ограничился аргументами, после которых Стоддарду оставалось только повеситься? Или же «помог» ему и сам накинул петлю на шею Стоддарда, а затем, улучив момент, выскользнул из комнаты? Неужели мой бывший помощник решил расправиться с человеком, который лично ему ничего не сделал? Решил довести до конца самосуд, начатый мною?
Я этого уже не узнаю.
Вскоре я получил небольшой пакет. Адрес был вновь написан рукою По, однако внутри не оказалось ни письма, ни даже короткой записки. Только книжка в серо-желтом переплете: «Стихи Эдгара А. По».
Книжка посвящалась Кадетскому корпусу Соединенных Штатов. Я счел это шуткой в духе По, но затем узнал от Слепца Джаспера, что автор ухитрился сделать своими подписчиками половину кадетов Вест-Пойнта. Каждый из ста тридцати одного кадета пожертвовал доллар с четвертью, чтобы сочинения По увидели свет.
Говорят, кадеты весьма охотно подписывались. Представляю, как же они были разочарованы, не найдя ни эпиграммы на лейтенанта Локка, ни других эпиграмм, которые слышали из уст По! Джек де Виндт уверял, что видел на Конском мысу целую толпу кадетов. Они дружно швыряли в Гудзон полученные экземпляры книжки. Кто знает, может, через несколько веков часть из них найдут и люди будут благоговейно взирать на полуистлевшие страницы со стихами «старинного поэта По».
Эпиграфом к своей книжке По взял слова какого-то Ларошфуко[169]: «Tout le monde a raison». Мне пришлось разыскать старый словарь Мати. Перевод не занял у меня много времени.
«Все справедливо».
Ничего подобного я еще не слышал – фраза одновременно удивляла и ужасала. Какое из чувств у меня преобладало, тоже не знаю. Чем больше я рассуждал над смыслом этой фразы, тем дальше он от меня ускользал. Однако я не мог отделаться от мысли, что эти слова – послание от По, адресованное лично мне.
Где-то в марте ко мне заявился первый гость: некто по имени Томми Корриган. В далеком восемнадцатом году шайка из двухсот ирландцев напала на Вигвам, как тогда любили называть Таммани-холл[170]. Они не были обычными громилами. Просто им было обидно, что ирландцы не играют в политической жизни Нью-Йорка той роли, которую могли бы. Напавшие орали во все горло: «Долой индейцев!» и «Эммита – в конгресс!»[171], а затем принялись бить стекла, ломать мебель и прочее имущество. Короче говоря, учинили погром. Томми был одним из них. Парню не повезло: в суматохе его свои же ударили ножом. Но я помню, как до этого он стулом разбил стекло, а затем с подчеркнутой небрежностью выдавливал осколки окровавленным мизинцем. Странно, что мне это запомнилось. Видно, на всплеске воспоминаний Томми и нанес мне визит. Проторчал у меня недели три, без конца выклянчивая имбирное пиво.
Следом за Томми ко мне пожаловал Нафталай Джуд ловкий прощелыга, хорошо погревший руки на учреждении Медицинской лотереи и прикарманивший десятки тысяч долларов. Когда я только что приехал в Нью-Йорк, он подарил мне поношенное шерстяное пальто. Теперь он пришел требовать пальто назад, поскольку жене нечем чинить свою прохудившуюся одежду, а там еще крепкая подкладка.
На следующий день у меня появился олдермен Хант, умерший семь лет назад. Днем позже пришла моя покойная мать. Она по-хозяйски прошла на кухню и принялась за домашнюю работу, недоделанную Пэтси. Еще через день прибежал мой любимый пес – громадный ньюфаундленд. Вскоре вернулась моя жена и, почти не обращая на меня внимания, стала возиться с тюльпанами.
Раньше я бы не знал, куда скрыться от такого наплыва людей и необходимости общаться с ними. Однако у меня появились совсем иные представления о времени. Оно вовсе не такое жесткое и прямолинейное, каким мы привыкли его считать. Время мягко и податливо; при определенных условиях оно… сминается в складки, так что люди из разных поколений оказываются рядом. Они дышат одним воздухом, и уже невозможно говорить о «живущих» и «умерших». Как отличить, кто из них жив, а кто мертв? Лея сидит у ног Анри Леклера, жадно ловя его наставления. По сочиняет стихи вместе с Мати Лэндор. Я закусываю ветчиной в компании олдермена Ханта, Нафталая Джуда и Клодиуса Фута. Бедняга Фут. В который уже раз он пытается мне втолковать, что ограбил почту вовсе не в Рочестере, а в Балтиморе.
Мои гости не стесняют меня и почти не мешают работать. По правде говоря, мне очень приятно видеть, что они продолжают заниматься тем, чем занимались при жизни. И никаких ангельских хоров. Никаких языков адского пламени. У каждого дел по горло. Интересно, они останутся здесь, когда я уйду? В таком случае я смогу вернуться и у нас сложится неплохое сообщество.
Возможно, и Мати дождется моего возвращения. Возможно. В любом случае так мне легче думать о конце. А конец уже наступил.
Эпилог
19 апреля 1831 года
Моя работа закончена. Все, что можно было написать, я написал. Этих строк я мог бы уже и не писать, однако я добавляю их. Быть может, от привычки водить пером по бумаге.
Потом я отложу перо. Соберу листы в стопку, перевяжу их и уберу в ящик письменного стола, загородив старыми чернильницами. Я сделаю это нарочно, чтобы мою рукопись нашли не сразу. Не хочу, чтобы она попала в руки случайных людей, рассчитывающих чем-нибудь здесь поживиться. Ее поиски требуют более пытливого ума и внимательного глаза. Но рано или поздно рукопись найдут.
Я помашу жене, выгребающей золу из очага. Попрощаюсь с олдерменом Хантом и Клодиусом Футом. Почешу за ушами своему ньюфаундленду. И выйду из дома.
Какой замечательный день. Наконец-то после зимы вернулось тепло. От пыльцы воздух приобрел желтоватый оттенок. Тюльпанные деревья покрылись ярко-красными цветами. Над лужайкой щебечет стайка малиновок. Я думаю, лучше всего покидать этот мир, когда он в полном великолепии и ваш разум не отягощен мыслями о дурной погоде.
Я пойду по той же тропке, по какой мы шли тогда с Мати. Встану на краю обрыва и окину взглядом реку. Даже с высоты заметно, как бурлит в Гудзоне вода. Лед уже сошел, и ее струи несутся с севера на юг, взбивая пену.
Я не стану поворачиваться спиной к реке. Не стану закрывать глаза, потому что у меня нет твоей веры, Мати. Я не могу прыгнуть в Его руки, не зная, ждет ли Он меня… и вообще ждет ли меня кто-нибудь. Я ведь всегда это говорил. Мы уходим так, как закрываются магазины. Никто уже не постучит в запертую дверь, а вскоре забудут и на какой улице был этот магазин.
Скажи мне, дочка… я хочу услышать твой голос. Скажи мне, что будешь ждать меня, что все образуется. Скажи мне.
Дата добавления: 2015-12-01; просмотров: 18 | Нарушение авторских прав