Рассказ Гэса Лэндора

С 28 ноября по 4 декабря

Едва дочитав последний отчет По, я отправился в сад Костюшко и положил в наш «почтовый ящик» записку, предлагая ему зайти ко мне в воскресенье после богослужения. Он явился без опоздания. Я встретил его полным молчанием, не ответив даже на приветствие. Я сел на стул. По остался стоять, беспокойно теребя пальцы. Обстановка в номере становилась все более невыносимой. Я дождался, пока беспокойство моего гостя достигнет высшей точки.

– Может, соизволите мне сказать, где вы находились в ночь на двадцать третье? – спросил я.

– В ночь убийства Боллинджера? У себя в комнате, где же еще.

– И, надо полагать, крепко спали?

Он болезненно улыбнулся.

– Мистер Лэндор, ну как я мог спать? Мой мозг постоянно наполнен мыслями о драгоценнейшем создании, которое прекраснее самых восхитительных гурий[132]из восточных сказок.

Он хотел добавить что-то еще, но, увидев мои глаза, осекся.

– Вы сегодня чем-то раздражены, мистер Лэндор, – сказал По.

– Вы угадали, мистер По.

– Может, я могу вам чем-нибудь помочь?

– Сделайте одолжение. Для начала объясните, почему вы мне лгали?

Его щеки мгновенно раздулись, будто жабры.

– Знаете, мистер Лэндор, мне кажется, что вы…

Взмах моей руки остановил начавшийся поток слов.

– Я помню наш первый разговор. Тогда вы сказали мне, что не были знакомы с Фраем.

– Видите ли, мистер Лэндор… я не считал столь уж необходимым…

– Я недавно узнал об этом от капитана Хичкока. Можете представить мое недоумение, когда он поведал мне о вашем летнем геройстве? Я попросил вашей помощи в расследовании преступления. А получается – обратился к потенциальному преступнику.

– Но я не совершал никаких преступлений.

– Пока я не припер вас к стенке, у вас было достаточно времени сохранить свою репутацию. Поверьте, запоздалое признание не изменило бы моего отношения к вам. А теперь скажите мне правду: вы знали Лероя Фрая?

– Да.

– Между вами была ссора?

– Да, – чуть помолчав, ответил По.

– Скажите, это вы убили Лероя Фрая? Некоторое время вопрос висел в воздухе. Затем – По мотнул головой.

– Вы убили Рендольфа Боллинджера? – продолжал наступать я.

И вновь ответом мне было мотание его лохматой головы.

– Вы имели какое-нибудь отношение к надругательству над их телами?

– Нет! Пусть Бог покарает меня и я упаду замертво, если я вам солгал.

– Не стоит умножать число мертвецов, кадет По. Надеюсь, вы не станете отрицать, что угрожали и Фраю, и Боллинджеру?

– Видите ли… что касается Боллинджера… – У него задрожали руки. – Тут виновата моя холерическая манера речи. Я произнес эти слова в запале, но я не собирался убивать его по-настоящему. Ни в коем случае. А относительно Фрая… – По выпятил грудь, словно голубь, приготовившийся к драке. – Я вообще не угрожал ему. Я просто… встал на защиту своего достоинства, как и всякий уважающий себя мужчина и солдат. Думаю, этого урока ему хватило. Вскоре я вообще забыл о существовании Фрая.

Я сощурился.

– Думаю, вы не станете отрицать, что создается весьма пугающая закономерность. Вы с кем-то ссоритесь, а потом ваших противников находят мертвыми да еще со следами надругательства над их телами.

По хотел было снова выпятить грудь, но ему как будто не хватило воздуха. Склонив голову набок, он заговорил тихим и бесконечно усталым голосом:

– Мистер Лэндор, если бы я убивал всех, от кого за эти несколько месяцев слышал насмешки и оскорбления, боюсь, число кадетов сократилось бы до жалкой дюжины. Но даже им пришлось бы опасаться за свою жизнь.

Думаю, читатель, ты и сам сталкивался с подобной метаморфозой: твой противник, которого ты почти добил своими упреками (пусть и заслуженными), вдруг сбрасывает доспехи, и ты видишь, что твои удары – просто булавочные уколы. И без них его душа достаточно изранена.

По рухнул в кресло-качалку и стал сосредоточенно разглядывать ногти. Вряд ли этот парень разыгрывал передо мной спектакль. Его отчаяние было искренним.

– Знайте же, мистер Лэндор: едва появившись в Вест-Пойнте, я сделался предметом насмешек. Кадеты потешались над моим обликом, моими манерами, моими эстетическими воззрениями. Все самое чистое и истинное, что есть во мне, втаптывалось ими в грязь. Будь у меня тысяча жизней, мне бы и тогда не хватило времени, чтобы залечить все душевные раны. Такой человек, как я… – Он ненадолго умолк. – Такой человек, как я, очень скоро оставляет все мысли о возмездии и живет возвышенными стремлениями. Только в этом, мистер Лэндор, он находит утешение.

По взглянул на меня. Признаюсь, мне было тяжело выдерживать его взгляд.

– Я не отрицаю своей вины, мистер Лэндор. Да, я часто говорю, когда меня не спрашивают. Да, я повинен в своей нетерпеливости, во вспышках необузданной фантазии. Но не более того. Я никогда не был убийцей.

Его глаза буравили меня. Чувствовалось, парня задело за живое.

– Вы мне верите, мистер Лэндор?

Я не торопился с ответом. Сначала я глубоко вздохнул, затем поднял глаза к потолку, после чего снова взглянул на По. Заложив руки за спину, я обошел комнату. Он ждал.

– В одном я точно уверен, кадет По. Вы должны вести себя гораздо осмотрительнее и следить за своими словами и поступками. Вы согласны?

Он едва заметно кивнул.

– Пока что я в состоянии отвести от вас подозрения капитана Хичкока и остальных. Но учтите: если вы еще раз мне солжете, я немедленно разорву с вами все отношения. Тогда пеняйте на себя. Я и пальцем не пошевельну, чтобы вас защитить. Это вам понятно?

Он снова кивнул.

– Обычно в таких случаях клянутся на Библии. Но у меня ее нет, так что обойдемся без Библии. Повторяйте за мной… Я, Эдгар Аллан По…

– Я, Эдгар Аллан По…

– Торжественно клянусь отныне говорить только правду…

– Торжественно клянусь отныне говорить только правду…

– И да поможет мне Лэндор.

– И да поможет мне… – Его вдруг стал разбирать смех. – И да поможет мне Лэндор.

– Этого достаточно. Теперь можете идти.

По встал, сделал шаг к двери и вдруг вернулся назад. Лицо его стало красным, а на губах появилась смущенная улыбка.

– Если вы не против, мистер Лэндор, можно я немного посижу у вас?

Наши глаза встретились, затем По быстро отвернулся к окну и забормотал. Казалось, он говорит не со мной, а с холодным стеклом.

– Вообще-то у меня нет причин оставаться у вас. Никаких новых сведений. Мне просто… ваше общество я предпочту любому другому… за исключением ее общества. А в отсутствие ее… лучше всего было…

Он встряхнул головой.

– Почему-то слова не желают мне сегодня повиноваться.

У меня сегодня тоже не ладилось со словами. И смотрел я куда угодно, только не на него.

– Если хотите, оставайтесь, – наконец рассеянно произнес я. – Мне здесь тоже не хватает компании.

Я вытащил из-под кровати свой «заветный саквояж».

– Может, желаете немного монангахилы?[133]

В глазах По вспыхнул огонек надежды (в моих, вероятно, – тоже). Нам обоим требовалось притупить боль душевных ран.

Даже не знаю, читатель, как это произошло, но испарения виски сблизили нас. Теперь мы с По выпивали каждый раз, когда он приходил. В первую неделю он не пропустил ни одного вечера. Призрачной тенью выскальзывал он из Южной казармы и крался через Равнину к гостинице. Наверное, из соображений безопасности По менял свой маршрут, однако наш ритуал оставался неизменным. Мой юный приятель тихо стучался в дверь, затем с величайшей осторожностью открывал ее. На столе его уже ждала порция монангахилы. Мы усаживались где придется и, потягивая виски крошечными глотками, погружались в беседу.

Мы говорили часами. О чем угодно… кроме расследования. Эта ноша тяготила нас обоих; временно сбрасывая ее, мы были вольны двигаться в любом направлении и спорить о чем угодно. Например, имел ли Эндрю Джексон моральное право перезарядить свой револьвер во время его давнишней дуэли с Дикинсоном[134]. По считал, что не имел; я оправдывал Джексона. Припоминаю наш спор об одном из адъютантов Наполеона; тот покончил с собой, поскольку император долгое время не повышал его в звании. По считал это самоубийство благородным жестом уязвленной гордости и оправдывал его. Мне же поступок наполеоновского адъютанта виделся совершенно дурацким. Или вдруг мы принимались спорить, какой цвет в одежде более подходит для брюнеток. Я говорил, что красный, мой юный друг называл баклажановый (он почему-то не называл этот цвет темно-фиолетовым). Мы спорили о том, кто из индейцев свирепее – ирокезы или навахо; где лучше раскрывается актерский талант миссис Дрейк – в комедии или трагедии, и богаче ли фортепиано по звучанию в сравнении с клавикордами.

В какой-то из вечеров наш разговор коснулся души. Я (вначале в шутку) сказал, что у меня нет души. Я даже не собирался спорить, однако как-то незаметно стал защищать свою позицию. По не желал сдаваться. Он упорно держался противоположного мнения. Моя точка зрения сводилась к тому, что человек – всего-навсего сгусток атомов. Подобно солдатам, они ведут постоянные бои: наступают, отступают, перестраивают свои ряды. Смерть кладет конец их войнам. А душа? Красивая сказка для поэтов и религиозно настроенных людей.

По тут же привел мне ряд метафизических контрдоводов, но все они никак на меня не подействовали. Наконец, отчаянно размахивая руками, он воскликнул:

– Говорю вам: она существует! Ваша душа, ваша анима… она существует. Немного заржавевшая, как все, чем давно не пользуются, но… Я вижу ее, мистер Лэндор. Я ее чувствую.

Эту тираду По закончил предостережением, сказав, что однажды я столкнусь с собственной душой лицом к лицу и пойму свою ошибку, но будет слишком поздно.

Он бы еще долго говорил о душе, если б не монангахильское виски. Наши языки постоянно ощущали прохладный огонь этого удивительного напитка. Мне расхотелось спорить, а По ударился в рассуждения о Красоте и Истине, соорудив умопомрачительный гибрид из «Этюдов о природе» Сен-Пьера[135]и собственных мыслей. При воспоминании об этом устном трактате у мена сдавливает голову, но тогда я слушал его как занимательную сказку.

Мы и сами не заметили, как отбросили вежливое «мистер» при обращении друг к другу. Разница в возрасте все же не позволяла нам называть друг друга по имени, но мы стали просто Лэндором и По. Ни дать ни взять – парочка старых холостяков, снимающих две соседние комнаты в каком-нибудь пансионе. Немного тронувшиеся умом, но вполне безобидные, они живут на остатки фамильного наследства, увязая в нескончаемых разговорах обо всем. Я всегда считал подобных чудаков плодами писательского вымысла. И вдруг мне подумалось: не пишем ли мы с По книгу о самих себе? Сколько страниц мы еще успеем добавить? Не вмешается ли цензура в лице академического командования? Что, если караульные офицеры подстерегут По в одну из ночей, как это сделал Боллинджер? Разумеется, они не повалят его на землю и не начнут душить, но неприятных вопросов ему не избежать.

Мои опасения По воспринимал со своей всегдашней бравадой, но, когда я сказал, что кое-кто из солдат не прочь заработать, он выслушал меня с заметным интересом. На следующее же утро он свел знакомство с рядовым Кокрейном, которого нанял в качестве сопровождающего. Кокрейн провожал По до гостиницы, а затем благополучно доводил до казармы. Мы и догадываться не могли о замечательных способностях этого солдата. Кокрейн умел припадать к земле не хуже пантеры и следить за местностью, как настоящий индеец. Однажды, заметив приближающийся кадетский караул, он затащил По в ближайшую канаву, где они по-крокодильи залегли и так лежали, пока караул не удалился. Мы с По неоднократно пытались угостить его виски, однако Кокрейн вежливо отказывался, говоря, что ему еще нужно стирать.

При таком тесном общении мы достаточно быстро «съели» все посторонние темы и с жадностью людоедов набросились на жизнь друг друга. Я просил По рассказать о его бесподобном плавании в реке Джеймс, о службе в стрелковом полку Моргана-младшего, о встречах с Лафайетом, об учебе в Вирджинском университете и о намерениях отправиться в Грецию, дабы сражаться за ее свободу. По мог говорить без умолку, называя имена, даты, места и события. Но и ему требовался отдых. В одну из таких пауз По вдруг спросил меня:

– Скажите, Лэндор, а что занесло вас на Нагорья?

– Необходимость поправить здоровье, – ответил я.

Так оно и было. Медицинское светило по имени Габриель Гард – врач из Сент-Джонс-парка, зарабатывавший тем, что продлевал существование безнадежно больным и весьма богатым пациентам, обнаружил у меня скоротечную чахотку. Приговор эскулапа был таков: если я хочу протянуть еще полгода, то должен немедленно покинуть миазмы Нью-Йорка и переселиться в гористую местность. Доктор Гард назвал мне имя одного торговца земельными участками. Когда того увозили из города, он дышал на ладан, а теперь живет себе в Колд-Спринг и здоров как бык. Каждое воскресенье он исправно ходит в церковь и молится о здравии доктора Гарда.

Честно говоря, страшный диагноз меня не испугал, и я бы предпочел умереть в Нью-Йорке, но моя жена сразу же занялась переездом. Она заявила, что ее наследства и моих сбережений вполне хватит на скромный дом. Так мы нашли и купили дом с видом на Гудзон и перебрались в него. Не знаю, за какие грехи судьба столь жестоко обошлась с Амелией. Вскоре после нашего переезда она тяжело заболела и через три месяца умерла.

– Что ж, доктор Гард оказался прав: Нагорья меня спасли. Мое здоровье становилось все крепче и крепче. Сегодня, – я постучал себя по груди, – у меня тут почти чисто, если не считать маленькой каверны в левом легком. Небольшая гнильца в здоровом мистере Лэндоре.

– В каждом из нас есть небольшая гнильца, – мрачно изрек По.

– Какое редкое единодушие, – усмехнулся я.

Но главной темой разговоров По – темой с большой буквы – оставалась Лея. Мог ли я осуждать его за желание говорить о своей возлюбленной? Что толку было предостерегать его о коварстве любви, о ее способности связывать человека по рукам и ногам, мешая заниматься делом? Имел ли я право рассказать влюбленному кадету По о страшной болезни, которой страдает мисс Маркис? Вскоре он и сам об этом узнает, так зачем лишать парня иллюзий? Каждый из нас цепляется за иллюзии и расстается с ними столь же тяжело, как и с надеждами.

Как и всякий влюбленный, По был абсолютно глух к чужим мнениям о предмете своей любви, если только они не совпадали с его собственными.

– Лэндор, а вы кого-нибудь любили так, как я люблю Лею? – спросил он меня. – Так же чисто, безутешно и…

Наверное, ему не хватило слов. По замолчал, нырнув в океан своих переживаний. Он меня не слышал, и мне пришлось повысить голос.

– Вы имеете в виду романтическую любовь? – спросил я, стуча ногтем по ободу стаканчика с виски. – Или любовь вообще?

– Любовь во всех ее проявлениях, – ответил По.

– Представьте себе, любил. Свою дочь.

Меня никто не тянул за язык. Я мог бы спрятаться за правдивой и вполне безопасной фразой, сказав, что любил свою жену. Наконец, мог сказать, что испытываю определенные, чувства к Пэтси. Что заставило меня полезть на этот тонкий сук? Выпитое виски? Дружеское расположение к По? Не знаю. Знаю только, что в тот момент упомянутый сук казался мне вполне прочным и надежным.

– Естественно, к своему ребенку испытываешь совсем иные чувства, – добавил я, заглядывая в опустевший стаканчик. – В такой любви есть какая-то беспомощность и обреченность…

Несколько секунд По смотрел на меня, затем наклонился вперед и, упершись локтями в колени, прошептал в сумрак комнаты:

– Лэндор!

– Что?

– А если бы она вдруг вернулась? Допустим, завтра. Что бы вы стали делать?

– Поздоровался бы с ней.

– Не уклоняйтесь, вы зашли уже слишком далеко. Вы смогли бы ее простить? Немедленно, прямо на пороге дома?

– Если бы она вернулась, я бы ее не только простил. Я бы…

У него хватило такта не спрашивать, что именно я бы сделал. Почти в конце нашей встречи он все же вернулся к этой теме. Тихим и торжественным голосом По сказал:

– Лэндор, я верю: ваша дочь вернется. Для тех, кого мы любим, мы создаем… магнитное поле. И как бы далеко они ни были от нас, как бы ни сопротивлялись этому притяжению, рано или поздно они должны вернуться. Они не могут иначе, как Луна не может перестать вращаться вокруг Земли.

– Спасибо вам за эти слова, – произнес я, ощущая комок в горле.

Одному Богу известно, как мы не свалились от недосыпания. Я хоть распоряжался своим временем и мог прихватить несколько утренних часов, а По был вынужден вставать на рассвете. Думаю, едва ли ему удавалось спать более трех часов в сутки. Но организм требовал сна и предъявлял свои требования в любое время. Иногда По вдруг умолкал на середине фразы. Его голова запрокидывалась назад или клонилась набок, веки опускались, словесный поток обрывался. Удивительно, что при этом мой юный собеседник ни разу не уронил свой стаканчик. Через десять минут По просыпался, встряхивал головой и доканчивал начатую фразу. Помню, однажды он заснул, декламируя «К жаворонку». Я сидел в качалке, а он расположился на полу. Неожиданно рот По открылся, голова свесилась набок, и он растянулся на полу у самых моих ног. Что делать? Разбудить или дать выспаться?

Я выбрал второй вариант.

Моргали догорающие свечи. В камине тлели угли. Ставни были плотно закрыты… Темно и тепло. Я осторожно встал, чтобы подкинуть несколько поленьев. Мимоходом я взглянул на спящего По. Жидкие взъерошенные волосы закрывали ему лоб. Я вдруг понял, что вся моя нынешняя жизнь сосредоточена вокруг наших встреч. Более того, я привык к ним и стал зависеть от них, как мы зависим от смены времен года, двери на задний двор, мурлыкающей кошки или солнечных лучей.

Он проснулся минут через двадцать. Сел, потирая заспанные глаза, затем сонно улыбнулся.

– Вы спали? – спросил я.

– Нет, я думал.

– О чем, если не секрет?

– О том, как было бы здорово убраться из этого ада. Втроем: вы, я и Лея.

– А зачем?

– Нас здесь ничто больше не держит. У меня симпатий к академии не больше, чем у вас.

– А Лея?

– Она последует за своей любовью. Я в этом не сомневаюсь.

Я промолчал. Не мог же я ему сказать, что и сам не раз подумывал оставить Вест-Пойнт. С тех пор как я нашел на стенке его кофра портрет Байрона, я понял: парень избрал себе не ту стезю. В другом месте сумели бы оценить его способности.

– И куда, по-вашему, нам стоило бы отправиться?

– В Венецию.

Я удивленно вскинул брови.

– Пожалуй, лучше места не сыщешь, – продолжал По. – Там понимают поэтов. А если вы не поэт, атмосфера города сделает вас таковым. Клянусь вам, Лэндор, меньше чем через полгода вы будете сочинять сонеты в духе Петрарки и писать белым стихом целые поэмы.

– Мне бы хватило тенистого лимонного дерева.

По стал мерить шагами комнату, развивая свой замысел.

– Мы бы с Леей поженились – там бы нам ничего не мешало. Мы бы все поселились в каком-нибудь старом доме вроде тех обветшалых особняков, что стоят в парижском предместье Сен-Жермен. Мы бы великолепно жили втроем, отгородившись ставнями от внешнего мира. Мы бы читали, писали и, конечно же, постоянно о чем-нибудь говорили. Мы бы стали порождениями Ночи. Представляете, Лэндор?

– Мрачноватая картина, – сказал я.

– Не думайте, что предлагаю вам сделаться абсолютным затворником. Если бы вам стало скучно, вы бы вспомнили свое прежнее ремесло. В Венеции тоже хватает преступлений, но даже в них есть поэзия, есть страсть. Американские преступления ужасающе анатомичны.

По решительно стиснул пальцы.

– Да, Лэндор, мы должны убраться отсюда!

– А как же наше расследование? – напомнил ему я. Мне казалось, ему будет неприятно это напоминание.

Но нет, По не утратил интереса к расследованию. Он с жадностью расспрашивал меня, видел ли я тело Боллинджера и как оно выглядит.

Я ответил, что видел тело всего один раз. Ледяной панцирь, под которым оно провисело несколько часов, существенно замедлил разложение. Кожа едва начала приобретать голубоватый оттенок. Если не отворачивать простыню ниже головы, можно было бы сказать, что это обычный покойник, скончавшийся от какой-то болезни. А если отвернуть… те же следы, что и на теле Фрая. След от веревки еще глубже врезался в шею, а рана на груди была еще безобразнее. И конечно – черная корка запекшейся крови в промежности, которую почти полностью закрывал набрякший пенис. Посмертная кастрация Боллинджера не была случайным варварством. Совершивший ее наверняка имел какие-то личные причины.

Дата добавления: 2015-12-01