Рассказ Гэса Лэндора

3 ноября

Дом профессора Папайи находится всего в какой-то лиге[58]от моего, однако путь туда достаточно труден. Тропа все время идет вверх, и чем ближе к профессорскому жилищу, тем менее проходимой она становится. Последние пятьдесят ярдов вынуждают вас слезть с лошади, привязать ее к ближайшему дереву, а самим продираться сквозь живую изгородь из кедровника. Ваши усилия не остаются без награды – вы попадаете на лужайку, окаймленную кустами жасмина и сладкой жимолости. Посреди стоит давным-давно засохшее грушевое дерево, густо обвитое стеблями и цветками бигнонии[59]. Едва ли не на каждой ветке висит сплетенная из ивы клетка – пристанище пересмешников, иволги, рисовых трупиалов и канареек. Весь этот птичий мирок беспрерывно свистит, чирикает и верещит с восхода и до заката. От подобной какофонии хочется заткнуть уши. У Папайи на этот счет есть целая теория. Профессор считает, что при известном терпении можно услышать в этом хаосе звуков некую гармоничную закономерность. Если не услышите – тоже не беда: ваши уши притерпятся к птичьему гомону, и вы перестанете обращать на него внимание.

Можно было бы отправиться к профессору в тот же вечер (конечно, если бы По нашел способ улизнуть из расположения академии). Но я не стал торопиться. Во-первых, я сомневался, что впотьмах мы найдем дорогу к дому Папайи. А во-вторых, профессор не любил, когда к нему являлись без предупреждения. Посему я отправил к Папайе посланца с запиской.

На следующее утро кадет По, едва проснувшись, добросовестно сжевал кусок мела, а затем предстал перед доктором Маркисом и показал ему свой совершенно белый язык. Доктор снабдил парня порошком каломели[60]и дал освобождение от занятий. После этого «болящий» По зашагал к дровяным сараям, где отодвинул доску в заборе и покинул расположение академии. Мы встретились с ним невдалеке от караульного поста. Я помог кадету забраться на Коня, и мы поехали в гости к профессору Папайе.

Утро было облачным и довольно холодным. Единственное тепло исходило от деревьев, росших среди гранитных уступов, и от опавших листьев. Они устилали желто-красным ковром поверхность луж, камни и островки губчатого влажного мха. Тропа, по которой мы ехали, круто поднималась вверх. Не знаю, каково было моему верному Коню нести на себе двоих. Зато По, воодушевленный путешествием, говорил без умолку. Он рассказывал мне о Тинтернском аббатстве[61], о принципе возвышенного у Берна[62]и с пафосом утверждал, что самым великим поэтом Америки является Природа. Я рассеянно отвечал, думая совсем о другом. Хорош я, нечего сказать! Подбил кадета обманным путем покинуть расположение академии, хотя прекрасно знал, что Хичкок и другие офицеры ежедневно проверяют казармы. Горе тому кадету, который сказался «больным», но не ответил на двойной стук в дверь его комнаты!

Но не поворачивать же теперь назад. Чтобы отвлечься от мрачных мыслей о возможных последствиях моего дерзкого поступка, я рассказал По все, что знал о профессоре Папайе.

Его мать была из индейского племени гуронов, отец – франко-канадец, торговавший оружием. В детстве его похитили индейцы другого племени – виандоты, которых вскоре истребили более воинственные ирокезы. Папайя был единственным, кто уцелел в этой бойне. Мальчика спас торговец костями из Ютики[63]. Он дал Папайе христианское имя и взял к себе. Воспитание было суровым и сугубо религиозным. Папайя дважды в день посещал церковные богослужения, перед отходом ко сну читал катехизис и пел псалмы, а за неделю должен был выучивать наизусть семьдесят стихов из Библии. (Условия, в которых он рос, почти полностью совпадали с моими; единственное – Папайе разрешалось играть в карты.) Через шесть лет торговец костями умер от золотухи. Мальчик (тогда уже почти юноша) перекочевал в дом богатого владельца ткацких фабрик, который был не чужд благотворительности. Вскоре и этот богач отправился в мир иной, оставив Папайе наследство, проценты с которого составляли шесть тысяч долларов в год. Наследник остался в Ютике, но переехал в другой дом – добротный особняк из тесаного камня на Уайт-стрит. Круг интересов юного ученого был обширен. Он писал о причинах алкоголизма, ратовал за отмену рабства и попутно исследовал свойства черной белены. Постепенно Папайя заинтересовался исследованием характера и способностей человека по внешнему виду и размерам его черепа. Известность профессора росла, когда на самом пике славы он вдруг покинул Ютику и переселился в захолустный уголок Гудзоновских нагорий. С тех пор он общается с внешним миром в основном по переписке, моется дважды в год, а о своем прошлом говорит с изрядной долей саркастического юмора. Как-то его назвали «аристократическим дикарем», на что Папайя ответил: «Зачем же позорить мое звание гнусным прилагательным „аристократический“?»

Не знаю, может, его экстравагантное поведение – следствие строгостей, замучивших Папайю в доме торговца костями. Но факт остается фактом: ему нравится постоянно шокировать людей. Узнав о нашем приезде, профессор должным образом подготовился к встрече: повесил над входной дверью мертвую гремучую змею, а дорожку щедро посыпал лягушачьими косточками. Они вонзились в наши сапоги, словно булавки, и, когда профессор появился на пороге, мы с По ожесточенно выковыривали обломки проклятых костей. Невысокого роста, коренастый, он стоял с отсутствующим видом, будто вышел из дома для метеорологических наблюдений. Увидев профессора, По так и приклеился к нему глазами. От Папайи всегда можно чего-нибудь ожидать. Помнится, когда я приехал к нему впервые, он встретил меня в полном одеянии индейского вождя, размахивая каменным наконечником стрелы. Сегодня, по неизвестным нам причинам (возможно, он и сам толком их не знал), Папайя нарядился как голландский фермер былых времен. Он надел камзол и штаны из домотканого полотна, пояс с оловянной пряжкой и такие громадные сапоги, что в каждом из них уместился бы шестилетний мальчишка. Единственным предметом, никак не вязавшимся с этим нарядом, был орлиный коготь, висевший у него на шее. И разумеется, голландский фермер не додумался бы провести темно-синюю полоску от правого виска к кончику носа. Признаюсь, эту «боевую раскраску» я видел впервые.

Постепенно серо-карие глаза Папайи утратили отрешенность. В них блеснуло внимание.

– О-о, – пробормотал он, сразу же шагнув к По.

Схватив парня за руку, профессор поволок его к двери.

– Вы были правы! – крикнул он мне на ходу. – Замечательный экземпляр. Такой крупный орган!

Папайя словно боялся, что По сейчас вывернется и пустится наутек. Он чуть ли не силой тащил парня в гостиную, забыв про меня. Я не стал торопиться и задержался в профессорской передней. Все та же бизонья шкура, устилавшая пол. Знакомое чучело совки. Индейские плетки и ремни, развешанные по стенам, словно драгоценные реликвии. Когда же я добрался до гостиной, в пламени камина шипели и трещали насаженные на вертел яблоки. По восседал в кресле работы Дункана Файфа[64], а над ним стоял Папайя со своим меднокожим лицом и приплюснутым носом. Профессор довольно потирал кончики пальцев и улыбался. У него недоставало нескольких передних зубов. Остальные имели странный сероватый цвет.

– Молодой человек, не соблаговолите ли вы снять шляпу? – спросил он у По. – Прошу вас, сделайте одолжение.

Кадет нерешительно снял свою невообразимую шляпу и положил на брюссельский ковер.

– Не волнуйтесь, это совсем не больно, – ободряюще добавил он.

Если бы я видел профессора впервые, то усомнился бы в его заверениях. У него тряслись руки, как у юнца, впервые стаскивающего с женщины нижнюю юбку. И этими-то трясущимися руками он держал мерную веревку, обматывая ее вокруг самой выступающей части черепа По.

– Двадцать три дюйма. Не настолько крупный, как я думал. Пожалуй, меня несколько сбили с толку пропорции. Мистер По, сколько вы весите?

Сто сорок три фунта[65].

– А какой у вас рост?

Пять футов восемь дюймов. Точнее, восемь с половиной[66].

– С половиной? Это очень существенное дополнение. А теперь, молодой человек, я был хотел ощупать вашу голову… Не смотрите на меня так. Боли вы не почувствуете, если только мои пальцы случайно не заденут вашу душу. Нужно всего лишь сидеть смирно. Вас это не затруднит?

По настолько оторопел, что не решался даже кивнуть, а лишь моргнул. Профессор шумно втянул в себя воздух и опустил скрюченные пальцы на череп, которого еще не касалась рука исследователя черепов. С землистых губ Папайи сорвался легкий вздох.

– Влюбчивость: средняя, – провозгласил Папайя.

Затем он наклонил ухо к черепу кадета (совсем как фермер, замерший возле сусличьей норы!). Профессорские пальцы двигались все дальше, скрываясь в сальных черных волосах кадета По.

– Способность к выживанию: малая, – уже громче произнес профессор. – Способность к ассоциативному мышлению: полная. Интеллектуальные способности: большие… нет, очень большие.

Здесь По впервые за все это время улыбнулся.

– Любовь к одобрению со стороны окружающих: проявлена в полной мере.

Теперь улыбнулся я (профессор попал в самую точку).

– Стремление иметь потомство: выражено в очень малой степени.

Вот так, читатель, продолжалось исследование черепа моего помощника и кадета четвертого класса Эдгара Аллана По. Папайя определил, насколько он осторожен, насколько доброжелателен и какова его склонность к надеждам. Шаг за шагом череп кадета По раскрывал свои тайны. И не просто раскрывал – сообщал их миру устами Папайи, ибо профессор выкрикивал каждый обнаруженный результат, словно распорядитель на аукционе. Так продолжалось, пока хриплый баритон Папайи не стал звучать тише. Исследование черепа близилось к завершению.

– Мистер По, на вашем черепе я обнаружил бугорки, свидетельствующие о полной оторванности ваших намерений от реальной жизни. Отделы черепа, отвечающие исключительно за животные свойства натуры… я имею в виду нижний задний и нижний боковой отделы… они почему-то развиты недостаточно. Однако скрытность натуры и воинственность развиты у вас в высшей степени. Ваш характер противоречив, и почти наверняка эти противоречия – фатального свойства.

Чувствовалось, По немного струхнул.

– Мистер Лэндор, вы не говорили мне, что профессор – ясновидец.

– Повторите! – рявкнул Папайя.

– Вы… вы не…

– Продолжайте!

– Н-не говорили мне…

– Ричмонд! – выкрикнул профессор.

Изумленный По застыл в кресле.

– Д-да. П-правильно, – заикаясь, проблеял он. – Я д-действи…

– И если я не ошибаюсь, наш молодой друг несколько лет прожил в Англии, – добавил я свою лепту.

По глядел на нас широко раскрытыми глазами.

– Не волнуйтесь, кадет. Вы сами рассказывали о преподобном Джоне Брэнсби из Стоук-Ньюингтона. Признанном авторитете по части правописания. Я навел справки. Место, где обитает этот служитель Господа, находится в Англии.

Папайя радостно хлопнул в ладоши.

– Очень хорошо. Просто замечательно, Лэндор! В речи мистера По британские интонации очень гармонично сочетаются с интонациями лесных областей американского Юга. Теперь посмотрим, можно ли сказать что-нибудь еще об этом молодом человеке. Он, вне всякого сомнения, обладает артистической натурой. Взгляните на его руки. Вы ведь не скажете, что это руки крестьянина или ремесленника.

– Что правда, то правда, – согласился По, заметно краснея.

– Еще могу сказать… – Указательный палец профессора застыл у самого лица По. – Вы, молодой человек, – сирота.

– И здесь вы правы, профессор, – тихо произнес По. Мои родители… я говорю о своих настоящих родителях… погибли во время пожара. Пожар в ричмондском театре. Это было в тысяча восемьсот одиннадцатом году.

– А чего их понесло в этот театр? – не слишком учтиво спросил Папайя.

– Они там играли, мистер Папайя. Они были актерами. Прекрасными актерами. Знаменитыми.

– Ах, знаменитыми, – буркнул профессор, недовольно отворачиваясь от кадета.

Возникла неловкая пауза. По сидел с перекошенным лицом. Профессор расхаживал по комнате, пытаясь остудить свой пыл. Честно говоря, я не понимал, чем Папайю столь рассердило ремесло покойных родителей этого парня. Должно быть, он не любил актерскую братию. Мне оставалось только ждать, что я и делал. Когда обстановка стала более спокойной, я сказал:

– Профессор, возможно, сейчас самое время перейти к тому, ради чего мы потревожили ваше уединение.

– Ладно, будь по-вашему, – хмуро ответил он.

Но вначале он угостил нас чаем из каких-то трав. Свое варево Папайя готовил в стареньком серебряном чайнике. Напиток получился густым, как смола. Он щипал язык и прилипал к горлу. Тем не менее я выпил три чашки подряд, осушая их залпом, как рюмки виски. Увы, спиртного у себя в доме Папайя не держал.

– А теперь, профессор, прошу вас взглянуть вот на это, – сказал я. – Что вы скажете об этой картинке?

Я достал листок с изображением треугольника в круге и положил на профессорский стол. Столом ему служил пароходный кофр, обитый латунью.

– Ответ зависит от того, чьими глазами смотреть на эту картинку, – сказал Папайя. – Если бы вы показали ее какому-нибудь древнегреческому алхимику, он бы воспринял круг как уроборос[67]– символ вечного единства. Призовите сюда средневекового философа, – глаза Папайи скользнули вверх, – и он скажет, что здесь одновременно изображено творение и пустота, которое это творение стремится заполнить.

Профессор вновь взглянул на рисунок.

– А по моему мнению, это не что иное, как магический круг.

Мы с По переглянулись.

– Да, магический круг, – повторил Папайя. – Помню, я видел такой в книге «Le Veritable Dragon Rouge»[68]. Если мне не изменяет память, маг обычно становится… вот сюда… внутрь треугольника.

– Маг проводит ритуал в одиночку? – спросил я.

– Не обязательно. У него могут быть помощники. Все они тоже встают внутрь треугольника. По обеим сторонам ставят зажженные свечи, а впереди… допустим, вот сюда… жаровню с пылающими углями. В таких ритуалах должно быть очень много света. Целое празднество света.

Я закрыл глаза, пытаясь мысленно представить залитое светом пространство и мага с помощниками.

– А что вы скажете о тех, кто устраивает подобные церемонии? – спросил до сих пор молчавший По. – Кто они? Христиане?

– Зачастую да. Магия ведь не является исключительно служанкой тьмы. Да и на вашем рисунке ясно видна христианская надпись.

Профессорский палец опустился на перевернутое изображение букв JHS. Мне вдруг показалось, что буквы обожгли ему кожу: Папайя отдернул руку, вскочил и отошел на пару шагов. На лице у него появилось капризно-сердитое выражение.

– Лэндор, почему вы не прекратили мои словоизлияния? Думаете, у меня бездна времени? Идемте!

Тяжкое это занятие описывать словами профессорскую библиотеку. Она размещалась в маленькой квадратной комнатке без окон. Все пространство было отдано книгам всевозможных размеров. Вряд ли читатель видел такое обилие переплетов: от простеньких и невыразительных до роскошных, сделанных из кожи и шелка. Книги стояли, лежали, свешивались с полок и валялись на. полу. Многие из них были открыты на той странице, где профессор когда-то прервал чтение.

Папайя, словно ястреб, обводил глазами полки. Не прошло и минуты, как он заприметил добычу и вытащил ее, опустив на пол. То был внушительный том в черном кожаном переплете, снабженном серебряными застежками. Профессор слегка хлопнул по книге ладонью, подняв облачко пыли.

Это сочинение де Ланкра[69], – пояснил Папайя. – Называется «Tableau de l'inconstance des mauvais anges»[70]. Мистер По, вы читаете на французском?

Bien sur[71], – ответил По.

Взяв книгу, кадет раскрыл ее на первой странице, затем откашлялся и выпятил грудь, приготовившись читать вслух.

– Умоляю, мистер По, – упредил его Папайя. – Я не выношу чтения вслух. Так что берите книгу, садитесь в уголке и читайте про себя.

Ни стульев, ни скамеек в профессорской библиотеке, естественно, не было. Застенчиво улыбнувшись, По сел на парчовую подушку. Мне профессор без особых церемоний указал на пол. Я не был настроен сидеть в пыли, поэтому я прислонился к ближайшей полке и достал шарик табака.

– Расскажите про этого де Ланкра, – попросил я нашего хозяина.

Папайя сидел, обхватив лодыжки и уперев подбородок в колени.

– Пьер де Ланкр. Грозный охотник за ведьмами. Он прославился тем, что за четыре месяца сумел арестовать и казнить шестьсот баскских ведьм. Потом он написал книгу, которую сейчас с таким интересом читает мистер По. Читать его – одно удовольствие… Стойте! Ну как же я мог забыть? Хорош хозяин!

Он выбежал из библиотеки и минут через пять возвратился с блюдом печеных яблок. Тех самых, насаженных на вертел. Из зеленых они стали угольно-черными. Сок, вылившийся из потрескавшейся кожуры, успел застыть. Я отказался от угощения, чем немного обидел Папайю.

– Как желаете, – фыркнул он, запихивая яблочную головешку себе в рот. – О чем я говорил? Ах да, о де Лайкре… Знаете, я очень жалею, что у меня здесь нет другой книжки. Вам бы она очень пригодилась, Лэндор. Называется она «Discours du Diable»[72], а написал ее некто Анри Леклер. Он пошел еще дальше де Ланкра, истребив семьсот ведьм. Но история его жизни знаменательна не этим. В середине жизни Леклер вдруг… обратился. Происшедшее с ним чем-то напоминает то, что случилось с Савлом по пути в Дамаск, только Леклер перешел на темную сторону.

Яблочный сок стекал у профессора по подбородку, грозя упасть на пол. Папайя собрал его пальцем, который тут же облизал.

В тысяча шестьсот третьем году Леклера схватили и сожгли в Кане[73]у позорного столба. Рассказывают, что при нем была та самая книга, завернутая в волчью шкуру. Едва пламя разгорелось, он прочитал молитву своему богу и швырнул книгу в огонь. Очевидцы клялись, что книга не сгорела, а мгновенно исчезла, словно кто-то успел выхватить ее из самой гущи огня.

– Теперь я понимаю, почему…

Постойте, Лэндор, я еще не закончил. Распространились слухи, будто «Речь дьявола» была напечатана в нескольких экземплярах и два или три из них уцелели. Их до сих пор нигде не нашли, однако поиски этих книг сделались идеей фикс едва ли не каждого собирателя оккультных сочинений.

– И один из них – вы, профессор?

Он поморщился.

– Я никогда особо не жаждал обладать этой книгой, хотя вполне понимаю желание других. Утверждают, будто бы Леклер описал способы лечения неизлечимых болезней и даже способ достигнуть бессмертия.

В это мгновение кто-то слегка коснулся моей руки. Я опустил глаза и увидел муравья, ползущего по костяшкам пальцев.

– Пожалуй, я все-таки съем одно из ваших яблок, – сказал я профессору.

Честное слово, я не прогадал. Обугленная корка легко счищалась. Под нею оказалось золотистое чудо, сочное и сладкое. Глядя на меня, Папайя довольно улыбался, словно хотел сказать: «И вы еще сомневались?» Но сказал он совсем иное:

– Давайте взглянем, как продвигается дело у нашего юного друга.

Мне казалось, что прошло не более десяти минут, а плечи По успели покрыться тонким слоем пыли. Парень с головой погрузился в чтение. Даже наши шаги не смогли оторвать его от этого занятия. Но оказалось, По не читал, а всматривался в гравюру. Я нагнулся и заглянул через его плечо.

Гравюра занимала целый разворот и изображала шабаш. Ведьмы с большими отвислыми грудями скакали верхом на шерстистых баранах. Крылатые демоны волокли куда-то живых младенцев. Кого там только не было! Скелеты в шляпах, танцующие духи, вороны, змеи, жабы. Посреди, на золотом троне, восседал повелитель шабаша: элегантного вида козел, из рогов которого вырывалось пламя.

– Впечатляющая картина, правда? – спросил меня По. – Глаз не оторвать. Профессор, вы разрешите прочесть вслух один короткий отрывок?

– Если уж вам так надо… – проворчал Папайя.

– Де Ланкр приводит описание шабаша. Простите, если я буду запинаться: французский у него более архаичный. «Братству падших ангелов… хорошо известно, что во время шабаша ведьмы пируют… поедая исключительно мясо нечистых животных, которых христиане никогда не употребляют в пищу…»

Я пододвинулся ближе.

– «… А еще ведьмы пожирают сердца некрещеных младенцев… – По остановился и, взглянув сначала на профессора, затем на меня, вдруг улыбнулся: – И сердца висельников».

Дата добавления: 2015-12-01