Скорбных дел подмастерье

– Николай Иванович, вы меня не помните?

– Конечно, забыл! С утра помнил, прямо как живого, а сейчас запамятовал!

– Да нет же. Я ещё перед самой армией к вам угодил, как раз два года назад. С перитонитом восьмичасовым. После первой операции меня в «гнояшку» определили.

– Года два назад это было, кажется? Да-да, помню, как же! В гнойном отделении у нас много народу перебывало. Нынче девяностый, а тогда восемьдесят восьмой шёл. А тебя, Артём, помню, очень хорошо помню. Вот только узнать тебя сейчас сложно. Если, скажем, с твоей худобы сбросить чуток, килограммов так 10десять-12двенадцать. Вот тогда настоящий соблазнитель медперсонала получится.

– Почему это соблазнитель?

– А ты вспомни хорошенько запашок гнойного отделения.

– Ну и помню. Что с того?

– Почище формалинчика будет. И вдруг на тебе, – из палаты вашей – такой вкуснятиной запахло, что у наших медбратьев животы перекрутило. Мы как по команде в палату головы засунули. А там пир на двоих комиков. Ты хоть помнишь, что вы тогда кушали?

– Вовек не забуду. Нашему Комику жена принесла кастрюльку с молодой картошечкой и деревенскими сардельками. Сельская женщина, сама их делала. Я такой запашистой вкуснятины больше никогда не пробовал… А Комик-то наш, опять тогда что-то ляпнул уморительное. И вся палата давай гнать его в три шеи. Никому же смеяться нельзя, а он без шуток жить не умеет.

– Работа, Артём, у него такая. Ты вот с тихим клиентом дело имеешь, а его дело ­­– народ смешить. Так он, значит, по вашей милости по коридорам вечно шастал?

– Николай Иванович, да кто же из наших его долго вытерпеть мог? Он ведь только зайдёт в палату со своим пальчиком…. Сперва пальчик перевязанный покажется, а потом голова со ртом до ушей. Ну и терзай подушку, пока швы не разошлись. Это же кто догадался: перевести в «гнояшку» с пальчиком нарывающим? Неужели такую мелочь в обычной палате нельзя было вылечить?

– Можно Артём, можно было и заговорить нарывчик. Да ведь нам атеистам не положено в Господа верить. Нам по закону резать полагается. А так иной раз хочется отступить малость от традиций зверских. А раз уж загноилось чего, будьте добры пожаловать в гнойное отделение. Таковы правила… Слушай, «Кощей Артемонович», ты же сказал, что перитонит восьмичасовой тогда случился. Обычно после шести часов клиническая смерть полагается. Как узнал-то? Не ошибся часом?

– Я тогда на работе во вневедомственной на сутках дежурил. А время вычислить было несложно. Я хоть и не знал, что со мной происходит, но когда аппендикс разорвался, все острые боли как рукой сняло. Ну и сразу по мозгам дало –: отравление. Как будто водки стакан хлебнул.

– Мы тогда, Артёмыч, за тебя сильно переживали. Собирались в четвёртый раз на стол уложить.

– Мне эта идея очень не понравилась. Испугался я тогда, кажется. Испугался хорошенько и решил, что пора с этим завязывать. Ну и завязал по-быстрому. За два месяца так всё у вас осточертело, а меня после выписки хвать – и в армию. Наше офицерьё только диву давалось. Как такой фокус в военкомате проканал?

– Да, Артёмыч, страна у нас ещё та. От её фокусов не до смеха – поперёк глотки встанут… Ты вот, как допилишь, присмотрись к своей клиентке. Может, сумеешь определить, что ей поперёк жизни встало? А я потом точную причину смерти обнародую. Будет с чем сравнить. Ну что, попробуешь угадать?

– А чего тут угадывать? Раз сказали череп вскрыть, значит, инсульт случился.

– Об этом, пожалуй, не мудрено догадаться. Лучше назови причину инсульта.

– Это вам, Николай Иванович, виднее, а я так скажу: совсем твердолобая была тётушка. Жизнь человеку говорила, говорила, а ей, видать, как в стенку горох. Одно слово, «Фома неверующая». Когда-нибудь и судьба лихая человека догоняет. Дождалась, стало быть, и она, вот в мозгах переполох и случился.

– Однако, Артёмыч… Ну-ка, принюхайся. Ничего такого не чуешь?

– Да нет вроде. Всё как всегда. А что не так-то?

– Философией, браток, попахивает. Этот запашок похлещи похлеще любого формалинчика мозги освежает. Так-то вот, дружочек.

Как это меня угораздило согласиться? С роду бы не подумал, что работать в морге придётся. Тётенька, тётенька, какой же у тебя толстый череп? Ножовка вон, в нём так и вязнет. Вспотел уже весь. За границей такого анахронизма и не встретишь уже. Там кругом электрооборудование. А у нас всё по старинке. Это всё Борька виноват. Тоже мне друг называется. Пойдём, пойдём, – устрою, мол, тебя на «блатную» работу. Кому блатная, а кому хрен редьки не слаще. Думал, раз блатная, так и мест не окажется. Ага, размечтался. На-те вам на блюдечке. Словно меня только и ждали. Что тут скажешь – судьба. Отказываться как-то неудобно стало. Вот и попал чёрт-те куда. Я когда сообразил, куда он меня тащит, то дар речи потерял сначала. И мозги соображать тоже перестали. Ничего, привык со временем. Если бы не зарплата смешная, то жить можно. Человек ко всему привыкает. Клиенты у меня в основном тихие – помалкивают себе в тряпочку. Чего им ни скажешь – соглашаются. Да, жить можно. Вот родственники, совсем другое дело. Мало того, что оклад меньше чем у дворника, так и с родственников брать не положено. Да я и не умею. До меня, говорят, такие ухари работали. С родственников по 120-180 рублей брали. А мне брать больше десятки совсем стыдно. Так вот и говорю всем. Хотите, платите, а не хотите, так и не надо. Как-нибудь выживу. И то без сюрпризов не обходится. Народец здесь в нервной атмосфере находится. Что за душой имеет, то и выплёскивает. А уж хорошее перепадёт, или помои какие, всё едино на твою голову свалится. Вчера вон «тубика» синие забирали. Пришли к корешу прямо в операционную. Всучили бутылку водки, как у людей, значит, положено. А вели себя поприличней многих. Вот вам и уважение к труду, и оплата, как уж у них принято, и долг перед умершим корешем исполнили. Не смотри, что безродный. У нас тут в холодильнике есть один такой. Скоро уже месяц как лежит. И родня есть, а забирать никто не торопится. Говорят, скоро в судебку повезём.

Почему ему досталась такая судьба? За какие такие проступки суждено умирать в одиночестве? И самое страшное, что родные видеть его не желают даже после смерти. Врагу не пожелаешь такого конца.

– Эй, философ доморощенный, чего замолчал?

– От чего люди среди людей, как в пустыне порой живут?

– Вот так спросил! Я думал, ты сам знаешь.

– Так почему?

– Вот ты, Артём, любишь маму, папу?

– Когда как. В принципе, конечно, люблю. Только у меня отца нету. Вместо него бабушка отдувается.

– Значит, «в принципе любишь», или «когда как выйдет». Вот «когда как» и тебя любят, и «в принципе» у тебя всё с этим в порядке. Понимаешь, родители – они самые первые для любви. И если дети отказывают в любви родителям своим, то вся другая любовь в итоге будет потеряна. Я так считаю. Любовь к родителям – она как каркас, за который всё остальное держится. А если она давно утеряна, и нет в человеке благодарности к своим предкам, то разве способность любить не разрушается?

– Так вы тоже… того?

– Чего – того?

– Ну, философ вонючий.

– Почему это вонючий?

– Сами же сказали про запашок философский.

– Ты давай, Артём, не путай хрен с редькой. Философский запах хоть и силён, но он от чистоты родится. Так что вонючкой зря обзываешься.

– Забавно всё это.

– Что забавно?

– Получается, что чем человек больше грязи всякой от жизни получил, тем серьёзнее философией от него разит. Прямо переработка какая-то получается. Вроде предприятия по утилизации отходов.

– Получается, Артёмыч, получается. Не всегда оно так выходит, конечно. Получается у тех, кто смог эту грязь переварить во что-нибудь путное. А если не вышло, скажем?

– Тогда от него не философией, а той же гадостью запахнет.

– Интересные мы с тобой тенденции разбираем. Вот уж не ожидал, что покойнички в этом поспособствуют. Ты вот что, Артёмыч, забегай к нам в отделение. У нас там пара интереснейших случаев поступилоа. Прямо загадка природы. Так вот, эти загадки на чистую воду вывести требуется. Иначе помрут люди. И никакая медицина над этим не властна.

– А что от меня-то требуется?.

– Да как что? Посиди, поговори с ними. Найди, где у них силы жизненные запрятаны. Ведь ты сам один раз уже доставал их, сдаётся мне, что и людям помочь сможешь.

– Завтра часикам к шести забегу.

– Вот и чудненько. Я как раз в ночную пойду. Ну, давай, показывай свою подопечную. Сейчас определим, от чего такие добротные тётушки на тот свет торопятся.

***

Снег растаял пару недель назад. Только к обеду солнце справилось с холодом. Вон как блестит сырая земля. И трава свежая, яркая. На природу бы вырваться. Может, в выходные сгонять куда? Люблю вот так, в машине. За окошком деревья, домики мелькают. Так приятно в дороге, хоть не возвращайся! А куда денешься? Вот он, покойничек судебный. Дождался своей очереди. Сейчас привезём в Матвеевку – и гудбай, подопечный. Говорят, что судебка в Матвеевке в аварийном состоянии. Интересно, как это может быть? Шоферюга Сергеич только отмахнулся от моих вопросиков. Говорит, приедем – и сам всё увидишь. Увижу, конечно, но интересно же знать всё раньше, а он не понимает.

– Вылазь давай. Приехали уже. Да куда ты, блаженный? Чай, не тебя сюда привёз, а судебного горемыку. Бери носилки. Вот так. Держи путь вон к тому бараку. Видишь, где ворота настежь?

– Сергеич, а чего это никого вокруг нету?

– Раз двери открыты, значит, кто-то есть. Да ты не дрейфь, соколик. Я здесь бываю иногда. Ты это, чего лишнего увидишь, то помалкивай в тряпочку. Понятно тебе?

– Ладно, ладно, рули давай, старожил хренов.

На солнце не видать, что внутри делается. И вообще одноэтажный сарай мало смахивает на судебный городской морг. Не зря его закрывать собираются. Вот теперь несколько столов вижу и женщину какую-то в респираторе. Шкрябает шпателем по столу. Чего это она там нашла такого?

– Ксюха, это ты, что ли? Тебя в маске и не узнать.

– Привет, ребята. Тащите его вон туда, к лифту. Там положите, если место найдёте.

Мать честная!!! Это что же здесь делается-то? Ксюха эта, оказывается, засохшую человечину со стола счищает. Надо же, таким слоем толстенным наросла. Они что здесь, про уборку раз в месяц вспоминают? Не удивительно, что запах такой стойкий, аж глаза режет. А вокруг-то что? Боже правый! Это же сколько их, родимых, на полу лежит? Пройти между ними сложно! Руки вспотели. Носилки, боюсь, не удержу. Были бы ручки деревянные, а эти из трубы дюралевой. Куда между ними рулить-то? Пойду наугад, пусть сами останавливают. А то вопросик задашь, а тебе муха местная туда залетит. Вон их сколько! Как шершни огромные. На бедолаг напольных смотреть страшно. Одно слово – цветные. Сколько уже лежат, непонятно.

– Эй, эй ребятки! Осторожнее вон с тем чёрненьким. Смотрите, не заденьте, а то развалится. Сами собирать его будете.

Да чтоб тебя, сердобольная, того… Еле вырулил. Лабиринт какой-то из покойничков. Дошли, кажется, к лифту, значит. Куда он лифт-то ходит, этаж-то один? Наверно, в подвал, в холодильник. А чего тогда на верху все лежат? ЁПРСТ, в лифте человек двадцать штабелем лежат. Куда же мы своего свеженького положим?

– Малой, чего варежку раззявил? Скидывай голубчика, и бежим от сюда. Чай, не золотой прииск нашёл. Да шевелись ты, сопля ерихонская.

Прощевай, Ксюша, мы управились. Сопроводиловку я у входа на столе оставил.

– И вам, мальчики, не болеть.

Уже далеко отъехали, а мне всё кажется, что запах вокруг такой же сильный.

– Сергеич, слышь, останови в том лесочке. Давай покурим на солнышке.

– Давай курнём, спокойнее будет.

– Что же это было, Сергеич? Разве так с людьми можно? Пусть они и мёртвые, пусть и безродные… Ты же сам видел, как мы своих в последний путь собираем. И помоем, и побреем, и всё как положено. А тут беспредел какой-то.

– Матвеевка, она всегда была без должного присмотру, а нынче так и совсем. Переезжать собираются, а строительство на новом месте всё затягивается. Им вон вообще свет отрубили. Говорят, аварийное состояние не позволяет свет иметь. А покойничков принимать без свету, значит, можно! Вот видишь, что из этого выходит?

– Караул какой-то выходит.

– Точно, Артёмыч, – караул.

Ладно, полезай в фургон, домой пора. Тьфу ты, «домой»! Дожил, морг домом называю. Уволюсь к чёртовой бабушке. Пусть кого помоложе найдут. Мне на даче дел хватает.

***

Трёх клиентов сегодня отдаю, и всех до обеда. Старичка вот этого первым забирают. Только что говорил с его сыном. Они с другом из деревни на грузовике прикатили. Я его побрил уже. Сейчас одену – и пусть ждут документы с экспертизой. Благо, что она в этом же здании. Тётушки там хорошие, с родственниками по-человечески разговаривают. Ну вот, дедушка, ты и готовенький. Полежи пока, а я ещё соседку твою зашить должен. Вот закончу с ней, тогда и твои документики подоспеют.

– Артём, Артём!

– Чего стряслось, Клавдия Ивановна?

– Родственники на тебя жалуются.

– Да вы что?

– Жалуются, говорят, что деньги вымогаешь.

– Это те, что за отцом прикатили?

– Они самые.

– Так я же им русским языком сказал, что если захотят, так десятку оплатят. Вы же знаете, что вымогать я не буду. Он же согласился, вроде.

– Вот тебе и вроде. Брать с родственников вообще не положено. Иди вот к ним и разбирайся.

– Если вообще не брать, то кто же тогда работать будет за эти гроши? Девяносто три рубля, это же смех за возню такую. Я же кушать хочу, ёлки-моталки.

– Ничего не знаю, Артём. Иди и улаживай конфликт.

Да чтоб вас разорвало на кусочки. Даже перчатки снимать не буду. Пусть хоть так до идиотов дойдёт, чем я тут занимаюсь. Кишки туда, кишки сюда. Сами бы хоть раз попробовали с трупами дело иметь. Тоже бы, наверно, за сотню с клиента запросили. На дворе перестройка во всю Ивановскую. Девяностый год денежки в конец обесценил. Сейчас десятка и не стоит ничего, а для меня хоть какой-то выход.

– Ребята. Я же вам предлагал. Хотите оплатить – платите, а если не хотите, то и хрен с вами. Чего зря шум подняли?

– Да мы… того. Мы оплатим. Обязательно оплатим.

– Готов ваш батя. Одёжу давайте. Сейчас приведу себя в порядок, и будем в гроб укладывать. Подгоняйте машину.

Достали, ей Богу. Семь пятниц на неделе. То буду платить, то не буду. Ну что, папаша, поехали? Ну и сыночек у тебя! За десятку удавится. Тебе-то уже всё равно, а сынка твоего проучить не мешает. Пусть платит, раз такой скупой. Обычно я легко жадным уступаю, а сейчас… Достал он меня, короче. Знаешь ли, отец, был тут у меня один родственничек похлеще твоего сыночка. Ходил за мной, как привязанный. Гундел всё: за что, мол, мзду прошу. По его словам, вроде как и не за что. Работа, говорит, как работа, не хуже многих других. Стоит прямо в операционной и нотации мне читает. А у меня в душе такая бяка созрела, что удержу нету. Вот я молчком в холодильник клиента и повёз. А этот кадр – за мной, как приклеенный. В холодильнике ещё пуще разошёлся. Ему всего-то лет двадцать, сопляку эдакому. И так мне тогда бравада его поперёк глотки встала, что я не выдержал. За его спиной как раз стол стоял, а на нём ампутированные конечности. Знаешь, к нам их привозят после гангренных случаев. В холодильнике они почти не пахнут, а выглядят почище всяких ужастиков. В общем, пришлось взять за шкирку недоумка, да и носом натыкать в эти ручки и ножки. Как сейчас помню его на коленках с перекошенной рожей. Быстро дошло, что человеков зря обижать не следует. Твоего недоросля я, конечно, трогать не буду, хотя ума-разума ему явно не хватает. Пусть оплачивает и катится ко всем чертям.

– Перекладываем. Вы за ноги, я за плечи, раз-два. Ну, вот и всё, гроб можно уносить.

Вот только я чего-то не понимаю. Они что, во второй раз меня надуть решили? Вон уже в грузовик уселись, а несчастную эту десятку так и не заплатили. Ну уж нет, так дело не пойдёт. Пойду к кабине, спрошу, что причитается.

– Эй, ребята, вы про оплату случаем не забыли?

– Пошёл ты......

– Хватит, хватит уже. В глаза мне лучше посмотри. И ты, друг полного идиота, тоже посмотри. Как бы из-за этой грёбанной десятки беды не случилось. Езжайте с миром, и пусть вам по делам вашим достанется.

– Артём, там к тебе пациент пришёл. Просит, чтобы ты вышел с ним поговорить.

– Подождать он может? Вон, мужика этого зашью и тогда выйду. Чего прыгать-то зря?

– А он за ним как раз и приехал. Только он зелёный какой-то весь. Ты с ним, Артём, повнимательнее. Того и гляди в обморок хлопнется.

– Хорошо, сейчас выйду.

– Здравствуйте. Я вашего родственника только через полчаса приготовлю. Вы одежду принесли?

– Да, вот она, и это вот тоже.

– А чего это вы мне две десятки даёте? Я ведь и одну ещё не просил.

– А это того, за обоих сразу.

– За каких обоих? У меня только один имеется. Где же я вам второго достану?

– Помните, две недели назад я с Гришкой отца его забирал? Ну, так вот я сразу за обоих плачу. Что бы всё как положено теперь было.

– Так это у меня там на столе Гриша лежит? Вот оно как. Не признал, совсем не признал.

– Так вы возьмите за обоих, раз так вышло.

– Угу.

Успокойтесь только. С вами всё в порядке будет. Волноваться не о чем. А вот со мной грешным…

Что-то мне нехорошо стало. И воздух впереди густой, как вода. Вот и мне натворить довелось. Да уж, раз дана сила, можно ею и зла натворить. Пусть и пожелал без особого злого умысла. Можно сказать, чуть-чуть приложился. Так что с того? Случилось совсем худо. Ну что, касатик? Жадность твою крышкой гроба прихлопнули, и мне мало от рикошету этого не покажется. По родовой линии это у нас, наследственное. Бабулька моя по глупости много чего натворила. Теперь при жизни своей расплачивается. Я же тогда зарок себе дал, что ни под каким видом человека трогать не буду. Забылась наука детская. Надо бы вспомнить всё как следует.

– Клавдия Ивановна, я вам вот что сказать хочу.

– Слушаю, Артём.

– К концу недели мне надо уволиться. Сегодня заявление напишу, и баста на этом. Обсуждать ничего не буду. Так надо, и всё.

– Тебе виднее Артём. Жалко, конечно. Ноу раз решил, так тому и быть.

– Спасибо, Клавдия Ивановна.

– Да не за что. Девчонки наши скучать будут. Ты уж нас не забывай, заходи в гости.

– Зайду обязательно.

– Сегодня заходи. К концу дня в самый раз будет. Я чайку поставлю. У нас в холодильнике коробка конфет пылится. Или занят сегодня?

– Конфе-етки бара-–аночки-и. Зайду, конечно.

– Ну и чудно. Работай спокойно.

Кажется, от объяснений не убежишь. Придётся рассказать, что никак нельзя мне здесь работать. Слишком много подстрекательских условий. Не с моей вспыльчивой психикой этим заниматься. Натворю делов – вовек не отмоюсь. Объяснить придётся, откуда такая уверенность. Расскажу, пожалуй, как меня в детстве в воровстве обвинили. Принародно, перед всем персоналом базы отдыха. Даже милиционер позже с города приезжал. Покрутился малость, да так ни с чем и уехал. А я на тот момент дар речи потерял. Только головой мотать мог.

Бабушка моя, по жизни вся такая честная, просто в бешенство пришла. Ну и прокляла весь их род Грабиных. Фамилия-то какая говорящая? Так оно всё и вышло, по её желанию, стало быть.

Из Грабиных на базе работали две сестры бабульки и внучка лет двадцати. И ещё при бабульках внучок был горластый. Противный до невозможности. Лет пять или шесть ему тогда было. Вот они всем скопом вокруг него и прыгали. На выходные к сыночку этому родители приезжали, а к внучке, по-моему, никто и не приезжал, да и взрослая она уже была. Внучка эта жила с одной бабулькой, а внучок с другой, в разных домиках, значит. В общем, это всё не важно. А важно то, что внучка, видать, стянула всю бабулькину зарплату. Это всего-то сорок рублей будет. Да, маловато платили за уборку уличных туалетов. Маловато, даже для того советского времени.

Накануне мы с ребятами тогда разыгрались в конец. Деревянные домики на двух или четырёх хозяев – небольшая преграда для такой компании. До того разошлись, что даже через окошко на улицу прыгали. Через часик угомонились, конечно. А на следующий день на меня пальчиком и указали: мол, вот он, вор поганый, больше, мол, некому. Видите ли, Клавдия Ивановна, для моих родных честь рода – вовсе не пустой звук. А тут такое пятно на нашу репутацию. Досталось мне тогда от бабушки, да и от мамы потом тоже досталось. И тогда бабушка встала на мою защиту так, что все окружающие люди поразбежались по своим домикам. Сильное и страшное это было проклятие.

Всё когда-то заканчивается, дорогая Клавдия Ивановна, и эти волнения тоже закончились, но не для всех. Сами судите. За два года род Грабиных фактически вымер. Противный мальчик Слава попал под ток на семейной даче: папа его додумался по забору колючку натянуть и ток по ней пустить. С этого всё и началось. Кто за сердце, кто в психиатрическую лечебницу. Если и остался кто живой, то срок жизни своей убавил основательно. Был род, а остались от него одни слёзы. Так-то вот. Ну, и нашему роду тоже перепало. В основном бабушке всё досталось. Нам-то всем лишь шлейф мелких следствий расхлёбывать приходится. Скажем, моя работа здесь – одно из таких условий. А бабушка моя родная полной ложкой зачерпнула. Всего и не расскажешь. Вкратце выглядит так, что при отменном здоровье человек теряет жизненные силы. В развалину превращается. И условия жизни его становятся невыносимыми. При этом всём человек продолжает жить в долгих мучениях и скорби.

Не хотел бы я себе такой судьбы, Клавдия Ивановна. А тут, на тебе, сам черту перешёл. Так что отпустите вы меня с миром. Не дай Бог, останусь – и что-нибудь посерьёзней случится. Моя душенька так легко не отделается, как бабушка. Она в роду самая слабенькая была, а я вот наоборот. Значит, и ответственность моя не в пример ей окажется. Надо сменить условия. Рядом с моим домом есть парикмахерское училище. Вот, поступлю туда. Интересная будет учёба, да и работа потом не в пример этой будет. А там как Бог даст.

Эх, Клавдия Ивановна, да разве всё это смогу рассказать вам за чаем? От таких разговоров конфетки в глотке застрянут. Так что искреннего объяснения вы от меня не услышите сегодня. Может, потом когда-нибудь случай представится?

Дата добавления: 2015-12-01