Призвался я в 38-м в Николаев, в учебный полк, где готовили радистов, связистов, топографов, командиров отделений, — словом, младший командный состав. Через год освобождали Западную Украину и Белоруссию. Потом нас отвели в Винницу, а оттуда в Жмеринку. Здесь мне пришлось сопровождать лошадей во время войны с Финляндией. А незадолго до начала Великой Отечественной кинули наш гаубичный полк прямо на границу. И хоть бы объяснили положение, а то ведь о войне узнали, когда на головы снаряды да бомбы посыпались. Сняли нас, правда, оттуда и отвели под Каменец-Подольский. А там войск и техники скопилось — тьма! И начали они лупить. Командира дивизии убили, полком какой-то майор командовал. На гаубицы давали три снаряда в сутки, а что можно ими сделать против танков? Уничтожил он наши гаубицы. Дали нам потом орудия на конной тяге, но и те мы почти все до Сталинграда потеряли. Из четырнадцати человек моей команды в живых остались я да Карпушин, остальные — кто сдался, кого убили. Как-то, еще под Каменец-Подольском, оторвался я от своих, и за мной стал “мессершмитт” гоняться. Дал очередь — я упал, он пролетел мимо, я опять поднялся и побежал. Он развернулся и снова за мной — очередь уже в полуметре. Тогда я скумекал притвориться мертвым, даже лицо летчика заметил. Он посчитал меня убитым и улетел. 
А под Днепропетровском ни за что ни про что заградотряд расстрелял командира нашего взвода, лейтенанта. Молоденький такой был, еще и года не прослужил. Они находились на наблюдательном пункте, корректировали огонь, а с батареи приказали сняться и срочно прибыть в расположение — вести огонь прямой наводкой. Они снялись и бегом на батарею, чтобы успеть. Глядишь, спокойно пешком топали, все бы и обошлось. А тут остановили — почему бежите, панику создаете? Он и объяснял, — так, мол, и так, на батарею свою торопимся. Ничего не помогло — расстреляли.
Под Сталинградом я через Волгу тянул связь. Двое сидели на веслах, я набирал в лодку камней, привязывал их к проводу и опускал на дно. Концы никогда ножом не зачищал, только зубами. И так — от берега до берега.
Если честно, то только в Крыму я понял, что наша взяла, что воевать научились. Уже по звуку определяли, какой снаряд с недолетом, какой с перелетом. Там, под Севастополем, пришлось наблюдать такую картину. Откуда-то из Средней Азии пригнали пополнение. А у них, наверное, обычай такой — над мертвым собираться. Видно, кого-то убило. Они столпились, а немцы воспользовались. В самую середину снаряд жахнул — никого не осталось.
После Севастополя перебросили нас в Прибалтику, и там под Елгавой в августе 44-го меня ранило. Потом — восемь месяцев госпиталей. Осколки, которые видны были, сразу повытаскивали. А те, что глубже, до сих пор во мне. И почувствовал я их только через 41 год после победы.
В Симферополе в аэропорту меня три раза возвращали — все трезвонило. Я уж и часы, и ключи, и мелочь вытащил — а все звенит. Тогда капитан говорит:
— Оружейный металл у тебя, дед.
— Ну давай я догола разденусь.
— Ладно, дед, лети.
Домой добрался, и тут — приступ. Повезли на рентген, а в пояснице два осколка. Так, видно, и помру с ним
Петр Терчкоев
Расскажи,сынок.
Меня призвали 12 ноября 1943 года, а на следующий день исполнилось 17 лет. Таких, семнадцатилетних, в Октябрьском районе набралось 125 человек. У меня отец был на фронте, уже ранен под Москвой и под Брянском, и я оставался единственным кормильцем в семье. Мать дошла до военкомата и упала в обморок, а до этого все плакала: “Куда ж ты, мой милый сыночек? ”. А я, действительно, и росточка был маленького, да и возраст невеликий. Но тогда и в мыслях не было, чтобы как-то увильнуть. Даже гордость была, что вот работал в колхозе, а теперь иду Родину защищать. И ведь знали, что многие не вернутся. В Алкино в полковой школе нас вместо девяти месяцев выпустили ефрейторами через пять — не хватало людей на фронте.
Попал я в 1-ю мотострелковую бригаду 1-го Донского танкового корпуса. Пополнение, с которым я прибыл, почти все было 26-го года рождения. На первом построении генерал-майор Филиппов говорит: “Что ж я с вами, ребята, буду делать, с такими юными? Но никуда не денешься, придется воевать”. Готовили серьезно. И траншеи мы рыли, и танками нас, бронебойщиков, обкатывали. Но и за кормежкой хорошо следили. Замкомхоз спрашивает:
— Как же я с ними, такими слабосильными, воевать буду? У меня ведь, кроме картошки да сала, ничего нет. А генерал ему:
— Больше им ничего и не надо. Только корми досыта. И правда, мы за эти 20 — 25 дней и поправились, и силенок набрались. У нас и командиры доппаек не получали, вместе с солдатами ели.
На фронт нас выдвинули, не доходя километров 30-40 до Бобруйска. Мы по топям и болотам проложили бревна и по ним в тыл к немцам пустили танки. А сами сплели и надели на сапоги дорноступы, чтобы ноги в топь не проваливались. Шли по этой трясине сутки и к утру, минуя основную линию фронта, вышли в тыл к немцам и окружили бобруйскую группировку. Они этого, конечно, не ожидали, но дрались отчаянно. Там как раз половина моих одногодков, с кем призывался, полегла. А генерал после операции опять построил нас и говорит: “Да, были вы орлятами, а теперь стали орлами”. Я в том бою был под станцией Киселевичи, где ходили немецкие бронепоезда, которые нам, бронебойщикам, было приказано уничтожить. И вот представьте себе ПТР против такой махины. И все-таки Киселевичи мы взяли за полдня, два бронепоезда подбили. Немцы их бросили со всем вооружением. Моего первого номера Александра Твердинова, москвича, бывшего конструктора, и еще одного, Степана Шендрика, представили к званию Героя. Но у них была судимость, поэтому судимость сняли и наградили орденом Красного Знамени, а меня медалью “За отвагу”.
Под Минском нас отвели на переформировку, а в это время немцы, выходившие из окружения, захватили перекресток дорог и парализовали все движение. Нас бросили срочно выбить их оттуда. Тяжелый бой был. Многие там погибли, в том числе и Габдуллин Марат — товарищ наш, рослый красивый парень. Он первым вышел на этот перекресток, был ранен, а после второго, тяжелого ранения умер.
Когда получил я вторую медаль “За отвагу”, командир разведроты капитан Мазур забрал меня к себе. Так я стал разведчиком. Это было в самом конце 44-го.
За Варшавой наш взвод отправили ночью в город Насельск, чтобы узнать, как он укреплен, и собрать другие данные. Немцы слышали наши танки, другую технику и наверняка знали, что без разведки не обойдется, поэтому рассредоточились по крышам, чердакам, закоулкам. В город нас пропустили. Кругом тихо. Прошли метров триста вглубь. Вдруг командир взвода старший лейтенант Федор Елфимов из Башкирии, почуял опасность:
— Стоп, ребята, что-то не так. И говорит мне:
— Сынок, беги предупреди Кравцова, чтобы дальше не двигались.
Мы шли слева, а помкомвзвода Кравцов с группой — справа. Я дорогу перебежал, слышу— сзади взрывы. Кравцова все же отыскал, передал, что надо. Он спрашивает:
— Так что нам, отходить?
Я говорю:
— Командир приказал не двигаться, а тут смотрите сами. Возвращаюсь назад, смотрю — один убит из группы и второй. Командира нет. А небо чистое было, месяц светил. Огляделся и вижу: стоит Елфимов и стонет. Я к нему:
— Что с вами?
— Ранен. Тяжело.
А немцы уже зашевелились. У разведчиков закон: сам погибай, а товарища выручай. И это не просто слова. Если вернешься, а раненого бросишь, от всеобщего презрения жизни не будет. Тем более командир взвода. Я растерялся — что же делать? Кругом взрывы, выстрелы. Затащил старшего лейтенанта во двор; а там большой сарай или, как у нас называют, рига, клуня. Посветил фонариком — у него рука оторвана и в груди раны. У меня жгут был, стал я этим жгутом руку ему перетягивать. А кожи не хватает, кость выступает, кровь идет. Но кое-как управился. Крови он, конечно, много потерял. И вдруг слышу немецкий разговор во дворе. Елфимов до этого стонал, а тут перестал и шепчет:
— Сынок, застрели меня и передай нашим, как я погиб. Иначе и тебе конец.
— Нет, командир, не могу.
Смотрю — лесенка на сеновал в этой риге. Кое-как забрались по ней, оттолкнул я лесенку, и залегли в сено. А оно мягкое, и мы провалились. А немцы чувствуют, что кто-то здесь есть, поставили лесенку, фонариком посветили, но нас не увидели. Так мы с ним до утра пролежали. А утром-то, думаю, все равно найдут, надо выбираться. Хорошо, что это окраина города была. Я его и потащил задами. Когда за город уже вышли, немцы заметили и опять обстрел начали. Командира еще раз ранили, а у меня шапку прострелили. Наши заметили и догадались, что это мы — разведчики, тем более группа, которая отступила, знала, что командир в городе остался. Подползли ко мне двое и помогли старшего лейтенанта дотащить до траншеи. Перевязали его еще раз, и повез я Елфимова в медсанбат. Там на операционном столе он и умер. Хоронили его уже после взятия города в самом Насель-ске возле костела в братской могиле.
В это время мимо вели 12 человек пленных, в основном, власовцев и эсэсовцев. И тут всколыхнулось у ребят за командира. Любили его все. Он и ростом был невидный, и хромой после ранения, его в интенданты направляли, но он разведчиков не бросил. А у нас старшина Обухов был, всю войну прошел. Он, наверное, Елфимова больше всех любил. Да и наших ребят-разведчиков восемь человек погибло в Насельске. Вот Обухов и решил отомстить, да и у нас накипело. Проводили охрану, и рядом с костелом, в блиндаже, сам Обухов этих двенадцать расстреливал.
Немцы не рядовые были, прощения никто не просил. Когда до последнего очередь дошла, он руку поднял — “айн момент”, отошел в сторону, по-легкому оправился и говорит: “Ду шиссен майн копф” (ты стреляй мне в голову).
До сих пор вспоминаю этот случай. Может, и не здорово мы поступили, но тогда надо было как-то успокоить нервы и отомстить за смерть друзей,
Так с боями прошли мы по польскому коридору и взяли Данциг, потом бросили нас на Одер, но наши его уже форсировали. Брали Штеттин, Росток. Там и встретили Победу.
Дата добавления: 2015-12-01; просмотров: 33 | Нарушение авторских прав