|
Читайте также: |
Всякое время стремится наделить того или иного писателя своими чертами: и чем ближе во временном отношении читатель к поэту, тем пристрастнее он судит.
Друзья поэта ценили Н.М. Языкова за «буйство сил» (А.С. Пушкин), за то, что «владеет он языком, как араб диким конем своим…» (Н.В. Гоголь). В.Г. Белинский «московского» периода вторил этому мнению: «…Один поэт-студент, беспечный и кипящий избытком юного чувства воспевает потехи юности, пирующий на празднике жизни» [34, 99], или еще: «первый (Н.М. Языков – И.Р.) есть неоспоримо поэт, поэт истинный, но поэт именно картины, роскошных описаний, поэт изящного материализма» [34, 283].
Посмертную поэтическую судьбу Н.М. Языкова определила его близость к кругу славянофилов. Она была скорее «эмоциональной», чем «материальной» (сам поэт не раз признавался, что не любит теорий) [35, 711-712], но именно из-за своего выбора он и был осужден Белинским-«западником» петербургского периода: «Проходит пыл, остается дым и чад; поэт начинает писать вялые, холодные и вообще плохие стихи, которые уже никто не почитает стоящими даже порицаний…» [34,313] – это мнение Белинского окажется приговором на многие десятилетия в отечественной критике. Исследователи творчества Языкова будут вторить общепризнанному мэтру: подающий надежды поэт не состоялся. Так об Языкове напишет отправившийся после Октября в Западную Европу Ю.И. Айхенвальд*. В таком же духе выскажутся «советские» исследователи: М.К. Азадовский, Б.К. Бухмейер, а в конце 70-х, начале 80-х годов ХХ века Ст. Рассадин [36].
Следуя традиции советского литературоведения делить творчество русских писателей ХIХ века на удачные и неудачные периоды, исследователи разделят поэзию Языкова на два этапа, сосредоточив свое внимание на первом, считая, что именно в этот период поэт был выразителем настроения «широкой декабристской периферии» (Бухмеейер К.К.). Соответственно, второй этап творчества Языкова они посчитают периодом творческого спада. Однако современники поэта, не зависимые от мнения Белинского, находили и пестроту его первого сборника стихов и всю остальную его поэзию цельной [37, 84]. Об этом же можно прочесть и у современных литературоведов: «Всюду в этой поэзии разлиты свет, удалая сила, порывистая непосредственность и то, что Пушкин называл «упоением в бою». Конечно, менялся сам поэт, крепла и зрела его поэзия, и все же на первом месте здесь всегда была мысль о центральной дороге. Мыслью этой внешне разрозненные, разнородные стихотворения Языкова скреплены в единое художественное целое» [38, 83]. Между тем эту центральную «мысль» выделить сложно, легче обозначить общий характер поэзии Н.М. Языкова как бесконечное упоение жизни, как вечное брожение чувств, остановясь на его модификациях: пира жизни и битвы. Это качество отмечали все поклонники языковской поэзии, и повторять то, что хорошо всем известно, смысла нет. Кроме того, распространенность образа пира в поэзии пушкинской плеяды от приглашения К.Н. Батюшковым посетить его «убогую хижину» или призывания на пунш Бурцева Денисом Давыдовым до поэмы «Пиры» Е.А. Баратынского и трагедии «Пир во время чумы» А.С. Пушкина дала основание петербургским исследователям выделить жанр пира и тему пира-симпосия [39]. Соединяя мотив пира с жанровой характеристикой, исследователи исходят из античной традиции симпосиона, однако в древнерусской традиции он имел иную семантику. В трудных повестях древнерусской литературы и знаменитом «Слове о полку Игореве» образ битвы имеет устойчивый поэтический эквивалент кровавый пир, который восходит, с одной стороны, к древним обрядам жертвоприношения, с другой, непосредственно к евхаристии:
«Да не дивись царь, что не успеваем наливать чаш на великую силу – рать татарскую» или «Все равно умерли и единую чашу смертную испили» («Повесть о разорение Рязани Батыем») [40].
«Ту ся брата разлучиста на брезе быстрой Каялы; ту кроваваго вина не доста; ту пир доконнчаша храбрии русичи: сваты попоиша, а сами полегоша за землю Рускую» («Слово о полку Игореве») [40].
В русском героическом эпосе метафора «битва-пир» отчасти реализуется. Здесь сражение с врагами земли русской является идеологическим центром, тогда как пиры при дворе князя Владимира, где богатыри хвастаются своими достоинствами: силой, прошлыми победами, женами, богатством, где начинаются и заканчиваются зачастую воинские труды, становится поэтическим эквивалентом боя-пира.
Недаром некоторые былины включают в себя два конфликта: внешний (с врагом отечества) и внутренний (с князем Владимиром или боярством). Мирный пир несет в себе или будущую войну, или ссору, и, можно сказать, что здесь он восходит к тризне, которая в древности являлась не поминками, а турниром, состязанием в честь умерших…[41, 313].
Застолье студенческих лет, юношеские пиры Языкова – это не столько праздник жизни, сколько желание «помужествовать», поспорить:
Наш Август смотрит сентябрем –
Нам до него какое дело!
Мы пьем, пируем и поем
Беспечно, радостно и смело…
Приди сюда хоть русский царь,
Мы от бокалов не привстанем.
Хоть громом бог в наш стол ударь,
Мы пировать не перестанем.
(«Мы любим шумные пиры», 1823)
Поэзии Н.М. Языкова, пожалуй, более соответствует семантика былинного пира-тризны, который предполагает напряжение всех духовных и физических сил и несет в себе генетическую память о героических сражениях.
Об этих славных военных походах сам поэт также постоянно вспоминает, обращаясь на протяжении всего своего творчества к истории Древней Руси («Песня короля Рогнеда», 1822; «Песнь барда», 1823; «Услад», 1823; «Ливония», 1824; «Евпатий», 1824; «Олег», 1826; «Кудесник», 1827; Песня,1829), эта тематика будет заявлена им уже в 1822 году в послании к А.Н. Очкину, в стихотворении «Моя родина» и др.:
«Кого же прославит певец молодой?»
Певца восхищают могучие деды;
Он любит славянских героев победы,
Их нравы простые, их жар боевой…
(«Моя родина», 1822.)
Сам поэт, вероятно, в порыве чувства, переживающий политические события, заявляет о своем желании учиться военному искусству:
Мой друг, учи меня рубиться:
Быть может, некогда и мне,
Во славу Руси, пригодится
Рука, привычная войне.
«К А.Н. В<ульф>у» 1826)
Политические намеки, антиклерикальные ноты в студенческих стихах Языкова, которые составляют примерно десятую часть всей его поэзии, есть дерзость, храбрость молодца, отнюдь не глубокие убеждения. Уже в 1826 году он скажет в «Воспоминании»: «Теперь не то, – я славлю бога!». Вместе со студенческой скамьей поэт оставит Вакхов, Венер, политические увлечения, но прежняя любовь к Родине, «седой старине» до конца останутся в лирике поэта. Интерес к национальному прошлому – то, что именно и роднило музу Языкова с декабристской лирикой, приведет его к поискам национального своеобразия и, в конечном счете, в лагерь славянофилов. Поэтому вполне закономерным представляется возникновение антитезы «чужое – свое» еще в 1826 году. В послании к Татаринову (1826) он напишет: «Славян могущественных внук, / Немецкой вольности в оковы / Ты не отдашь свободных рук!.. Светлее, выше нам дорога! / Не верь же чужому уму, // Не призывай чужого бога, / Живи и пей по своему». Это наказ земляку, который собирался поступить в тот же Дерптский университет, в котором учился автор. Языков оригинален, он один среди поэтов пушкинской плеяды, кто «не переболел» ни карамзинизмом, ни античностью, ни байроническим или немецким романтизмом. В его стихотворениях нет ни романтической раздвоенности, ни, напротив, тяги к гармонии золотого века [42]. По накалу чувства, энергии выражения, Языкову ближе всех Денис Давыдов. Сходны их лирические герои: один – разудалый студент, другой – поэт-гусар. Однако поэзия Давыдова была ограничена образом его лирического героя, тогда как Языкову студенческий сюртук и домашний халат оказались малыми, а пафос поэтического запоя, отмеченный друзьями, был характерен для всех тем и всех лирических обликов поэта.
После 1826 года Языков почти в каждом стихотворении говорит о новом тематическом направлении своей поэзии: «Да, я покинул наконец / Пиры, беспечность кочевую, / Я, голосистый их певец! / Святых восторгов просит лира – Она чужда тех буйных лет / И вновь из прелести сует / Не сотворит себе кумира!» («Ау!» 1831). Поэт так рьяно пытается доказать, что абсолютно изменился – «остепенился», что получается даже обратный эффект:
Я руки в боки упираю
И вдохновенно восклицаю:
Здесь дома я, здесь лучше мне!
Вот так-то мы остепенились!..
(«Алексею Николаевичу Вульфу», 1833).
По сути Языков, как он сам заметил в этом же послании, «перенес» «Разгульну лиру / На Русь, в отечественный край». Находясь на новой «православной дороге», поэт по-прежнему остается верным тому же пиру. И здесь он находит с кем «мужествовать», не важно, водная то пучина («Пловец») или ненавистная чужбина (Элегия 10 июня 1843), или кто-то из недружественной партии западников («К ненашим», «К Чаадаеву»).
Образы, лежащие в основе поэзии Языкова, ведут нас к героической тематике. Если рассматривать его творчество как творчество всякого русского писателя в «далеком» контексте, имея в виду прежде всего православие*, то мы прежде всего должны обратится за аналогией к героическому эпосу. Даже при беглом взгляде между жанром былины и языковской лирикой можно обнаружить некую общность мотивов, близость стилистики и поэтики.
Поэтический мир Языкова также идеален, наивно ясен, как и эпический мир былин. Его герои, подобно былинным героям, разделены на положительных и отрицательных. Критерием такого деления является то, как герои относятся к Отечеству, русским святыням, свободе, славе прошлых веков. Причем, негативное отношение к власти допустимо былиной: конфликт между Ильей Муромцом и князем Владимиром – отдельная тема в русском героическом эпосе. Таким образом, положительными героями будут Д.В. Давыдов – герой Отечественной войны 1812 года, друзья поэта – славянофилы К.С. Аксаков, С.П. Шевырев, И.В. Киреевский, П.В. Киреевский, А.С. Хомяков и близкие им Н.В. Гоголь, К.К. Павлова и др.
Обращаясь в послании Константину Аксакову 1844, Языков приветствует его так: «За Русь и наших ты стоишь; / Об ней поешь ты вдохновенно, / Об ней ты страстно говоришь…». Каролину Карловну, например, он «хвалит и уважает» за то, что та «родному краю принадлежит всей душой». Его личные враги – все «ненаши», все, кто от нее отрекся, кто хочет «испортить и онемечить Русь», их он называет «погаными просветителями» и «просвещенными палачами» («К Хомякову»). Таким образом, иноверие и предательство – становится определяющей чертой врагов России и, естественно, врагов самого поэта.
Поэзия Языкова не имеет полутонов. Все ее цвета открыты и насыщены, именно этим качеством языковская цветопись сближается с фольклорной. Здесь можно встретить вполне традиционные: «траву зеленую», «небо голубое», «месяц золотой», «берег крутой» и т.д.
Близок былине и обычный топос языковской лирики за исключением его заграничных пейзажей, но там он не скрывает своей тоски по России. Приветствуя Рейн, поэт не может удержаться от сравнения его с Волгой: «Велик, прекрасен ты! Но Волга больше, краше, / Великолепнее, пышней, / И глубже, быстрая, и шире, голубая!». В лирических пейзажах Языков обычно изображает русские просторы с высоты птичьего полета, как и в народном эпосе: «В стране, где Сороть голубая, // Подруга зеркальных озер, разнообразно меж гор // Свои изгибы расстилая, // Водами ясными поит // Поля, украшенные нивой, – // Там, у раздолья, горделиво // Гора трихолмная стоит;..» («Тригорское» 1826).
Если в былинах пребывает всегда одно и то же время года – лето, то и в стихах Николая Михайловича мы практически не найдем ни зимних ни осенних картин за исключением написанного по заказу «Зима пришла» (1823) и двух заграничных стихотворений. Как и в народном эпосе, в его стихах сияет солнце, а в ночных пейзажах – ясный месяц. Темные тучи на небе – большая редкость, зачастую используются в качестве фона или отражают психологическое состояние лирического героя («Памяти А.Д. Маркова», 1829).
Поэтический стиль Языкова так же автологичен, как и поэтический стиль былин. Соответственно, в его лирике отсутствуют метафоры, поэт сохраняет пристрастие лишь к постоянным эпитетам. Общую картину порой изредка нарушают романтические изыски, вкрапленные в послания и элегии.
Языковский стих, в котором слышны разнообразные ритмы благодаря применению сложных размеров и строфики противоположен эпическому течению былины, ее стилю. Однако динамика пейзажных зарисовок и лирических излияний, восторг и лирический захлеб можно считать аналогом гиперболы, широко применяемой в жанре былины.
Защита от врагов идеального мира родины – это главное, что сближает поэзию Языкова и с русским героическим эпосом, и с древнерусскими повестями. Резкое неприятие врагов русской старины, поддержка товарищей в этой борьбе в многочисленных посланиях «своим» – тот же ратный труд, который исполняли когда-то легендарные Илья Муромец, Добрыня Никитич, Алеша Попович и другие богатыри.
Антитичность поздней лирики Языкова, воспринимавшийся многими как воинствующий национализм, на самом деле является частью поэтической системы, близкой былинам по своему мироощущению. Если юный Языков прославляет ратные подвиги дедов во имя свободы отечества, при этом пытаясь приобщиться к славе предков, воспевая романтически осмысленную свободу личности, то в поздних стихотворениях он защищает русскую старину, русский образ жизни, наконец, православную веру от публичных насмешек и от произведений, дискредитирующих святыни Отчества. Надо заметить, что языковский романтизм никогда не знал и не мог знать индивидуалистических форм, поскольку языковское «я» несет в себе «мы». Все послания раннего периода подразумевают «мы»: автор всегда солидарен с адресатом. В студенческих песнях, пусть «небогомольного» автора, это «мы» звучит непосредственно. Например, «Наш ум – не раб чужих умов, // И чувства наши благородны. / Здесь нет ни скиптра, ни оков, / Мы все равны, мы все свободны». Пока условно, но можно говорить о некой соборности языковского студенческого братства. И хотя единая кровавая чаша защитников русской земли здесь заменена легкомысленным бокалом веселья, тем не менее этот бокал объединяет всех собравшихся в общем протесте против официоза, является символом братства: «и всяк друг дугу – друг и брат!».
В поздних стихах мотив чаши заменен его трансформированным аналогом – мотивом предательства. Логика такой трансформации проста: чаша, объединяющая весь христианский мир, неизбежно относит нас к Тайной вечери и не мыслима без иудиного греха. Этот же мотив можно выявить и в былинах. Так в былине «Илья Муромец и Калин царь» в тот момент, когда Илья приходит к своему крестному отцу Самсону Самойловичу в шатер, он видит за столом Самсона Самойловича с его дружиной в составе двенадцати человек. В различных вариантах устойчиво фигурирует число двенадцать: «Приходит Илья Муромец во бел шатер. / В том белом шатри двенадцать-то богатырей…». Вместе с Ильей в шатре оказывается тринадцать человек: «Их двенадцать-то богатырей, Илья Муромец да он тринадцатый». Если вспомнить, что дальше Самсон Самойлович откажется помочь Илье: «Да не будем мы стоять за веру, за отечество, / Да не будем мы стоять за стольный Киев-град, / Да не будем мы стоять за матушки божьи церкви / Да не будем мы беречь князя Владимира / Да еще с Опраксой королевичной», то число «13», поэтическая параллель Тайной вечери, на которой Иисус объявил о предательстве одного из его двенадцати учеников.
И в посланиях Языкова, свидетельствующих об идеологических сражениях славянофилов с западниками, мы обнаружим развитие того же мотива предательства. В послании «К ненашим» поэт, обращаясь к противоборствующей стороне, называет их братьями и судит от них как об отступниках веры и родины: «Кто б ни был ты, одноплеменник / И брат мой: жалкий ли старик, / Ее торжественный изменник, / Ее надменный клеветник…». Поэт строит послание в форме отповеди, где гнев против измены соотечественников мешается с болью за отечество: «Вам наши лучшие преданья / Смешно, бессмысленно звучат; / Могучих прадедов деянья / Вам ничего не говорят; / Их презирает гордость ваша. / Святыня древнего Кремля, / Надежда, сила, крепость наша – / Ничто вам…». Или в послании «К Чаадаеву» после последнего упрека адресату: «А ты тем выше, тем ты краше; / Тебе угоден этот срам, / Тебе любезно рабство наше» и дальше поэт горестно восклицает: «О горе нам, о горе нам!». Именно этот последний всплеск свидетельствует о соборном сознании Языкова, ибо соборность – ощущение единства, такого единства, когда при отпадении любой единицы разрушится весь мир. Церковность и соборность, по мысли Б.П. Вышеславцева, покоится на новозаветной благодати и не совместима с ветхозаветным законом [43, 25]. Отсюда неизбежность оппозиции «свое – чужое», которую мы и наблюдаем в посланиях Языкова.
Называя «своих» «русскими», а западников «не русским народом», Языков особенно в ХХ веке был обвинен в шовинизме. Однако данное противопоставление «русский – не русский», или «русский – немецкий» имеет другой смысл: известно, что слово «русский» обозначает не только и не столько принадлежность к нации, сколько культурно-историческое сознание, является синонимом слова «православный». Именно потому у Языкова немцы «богопротивны», а учение предателей русской земли «богомерзко». Слово «русский» в данном контексте противополагается другим культурно-религиозным системам: язычеству («просветителей поганых», т.е. языческих), католицизму («ты лобызаешь туфлю пап» – «К Чаадаеву»), протестантизму («О вы, которые хотите / Преобразить, испортить нас / И онемечить Русь, внемлите…»). За каждой фразой не одна история, изложить которые невозможно в рамках данной статьи, можно только заметить, что система ценностей, по которой выстраиваются комплименты «своим» и поношение «ненашим» имеет четко православный характер.
Творческий путь Н.М. Языкова в этом отношении не отличается от пути многих русских писателей ХIХ века: и Пушкин, и Вяземский, и Гоголь, и Достоевский и другие, начинавшие писать в русле общегуманистических традиций, возвращались православным истокам. Вероятно, вне контекста устного народного творчества и памятников древнерусской литературы нельзя до конца прочитать русскую литературу.
Дата добавления: 2015-12-01; просмотров: 35 | Нарушение авторских прав