|
Читайте также: |
У некоторых читателей этой книги может создаться впечатление, что в ней отстаивается
совершенно другая, весьма спорная позиция, поскольку она, может показаться, выступает
против либеральной экономики в чистом виде в пользу такого порядка, который бы был
одновременно традиционным и коммунитаристским. Подобная интерпретация дальше от
истины, чем что бы то ни было2. Ни одна из исследованных в данной работе традиционных
культур — ни японская, ни китайская, ни корейская, ни какая-либо из авторитарных
католических культур прежней Европы — не имела способности воспроизвести
современный капиталистический экономический порядок. Макса Вебера часто критикуют за
его убежденность в том, что конфуцианские страны —
Япония и Китай — никогда не смогут стать успешными капиталистическими
обществами. Но на деле его убежденность следует понимать в более узком смысле: его
интересовало, почему современный капитализм, наряду с другими явлениями современного
мира — такими, как естественные науки и рациональное покорение природы, — возник
именно в протестантской Европе, а не в традиционном Китае, Японии, Корее или Индии3. И
с этой точки зрения он был абсолютно прав, когда утверждал, что эти традиционные
культуры в своих основных аспектах враждебны экономической современности. Только
когда последняя была привнесена извне, как следствие контакта Японии и Китая с Западом,
в них началось капиталистическое развитие. Конфронтация с технологической и социальной
мощью Запада заставила эти общества расстаться со многими ключевыми элементами своих
традиционных культур. Китаю пришлось отказаться от «политического конфуцианства», от
всей имперской системы с ее классом «благородных людей», Япония и Корея вынуждены
были отбросить традиционные сословные перегородки, а Японии пришлось перенаправить
свою «самурайскую» этику в более мирное русло.
Ни одно из азиатских обществ, которым в течение последних пяти поколений
сопутствовало экономическое процветание, не смогло бы этого добиться, не встраивая в
собственную культурную систему важные элементы экономического либерализма, включая
права собственности, контракт и коммерческое право, а также всю совокупность западных
представлений о рациональности, науке, новаторстве, отвлеченном мышлении. Работы
Джозефа Нидхама и других показали, что китайский уровень технического развития в 1500
году был выше, чем пре-
обладавший тогда в Европе4. Однако Китай так и не приобрел того, что впоследствии
приобрела Европа, — научный метод, позволивший поступательно завоевывать природу
посредством эмпирического наблюдения и эксперимента. Научный метод, сам ставший
возможным благодаря складу ума, стремившегося осмыслить высшую причинность
посредством абстрактного рассуждения о фундаментальных физических принципах, был
чем-то совершенно чуждым для религиозных политеистических культур Азии5.
Вполне предсказуемо, что первыми среди китайских обществ, преуспевших в
индустриализации, были Гонконг, Сингапур и Тайвань, попавшие под контроль или влияние
западных держав, в частности Британии и США. И представляется не случайным, что
переселившиеся из традиционных обществ в либеральные страны, такие, как Соединенные
Штаты, Канада и Британия, добивались в конечном итоге гораздо большего, чем их
соотечественники у себя на родине. Во всех этих случаях структура либерального общества
создала предпосылки для освобождения человека от ограничений традиционной культуры,
что ускорило развитие предпринимательства и поставило рамки ставшему самоцелью
накоплению материальных богатств.
С другой стороны, наиболее серьезные исследователи и теоретики политического
либерализма не могут не понимать, что эта доктрина, по крайней мере в ее гоббсовско-
локковской форме, сама по себе не жизнеспособна и нуждается в поддержке традиционной
культурой в тех или иных ее аспектах, совершенно не связанных с идеей либерализма.
Иными словами, общество, построенное исключительно из рациональных индивидов,
собравшихся
вместе на основе общественного договора с целью удовлетворения своих нужд, не может
отлиться в форму общежития, которое сохранялось бы в течение сколько-нибудь долгого
промежутка времени. Согласно критическому аргументу, часто выдвигаемому против
Гоббса, такая форма не может дать гражданину мотив рисковать своей жизнью ради защиты
сообщества в целом, поскольку целью этого сообщества является именно сохранение жизни
индивидов. В более общем виде, если бы индивиды формировали сообщества только на
основании рационального и долгосрочного эгоистического интереса, это не оставило бы
никаких шансов для общественного духа, самопожертвования, чувства гордости,
сострадания и любой другой из добродетелей, собственно позволяющих сообществу
выжить6. Вряд ли можно было бы представить осмысленные семейные отношения, если
семья представляет собой договор между рациональными индивидами, заключающими его,
имея в виду свой эгоистический интерес7. В то время как сам либерализм исторически
возник из попыток исключить религию из общественной жизни, большинство теоретиков
либерализма всегда полагали, что религиозные убеждения не могут и не должны быть
исключены из жизни общества. Фактически все отцы-основатели Америки, далеко не
каждый из которых был верующим, были, тем не менее, убеждены в том, что интенсивная
религиозная жизнь, с ее верой в божественное воздаяние и наказание, чрезвычайно важна
для жизнеспособности американской демократии.
Похожий аргумент может быть представлен и в отношении экономического либерализма.
Утверждение, что современные экономики имеют своим основанием взаимодействие
рациональных индиви-
дов, стремящихся к максимизации пользы на общем для них рынке, непогрешимо. Но
одной лишь рациональной максимизации пользы недостаточно для того, чтобы дать полный
или хоть сколько-нибудь удовлетворительный отчет о том, почему успешные экономики
процветают, а неуспешные нет. То, насколько люди оценивают труд выше досуга, их
уважение к образованию, отношение к семье и уровень доверия, которое они выказывают к
окружающим, — все это имеет на экономическую жизнь самое непосредственное влияние, и
тем не менее не может получить адекватного объяснения в терминах базовой модели
человека, которой пользуются экономисты. Если либеральная демократия работает
наилучшим образом как политическая система, когда ее индивидуализм умеряется
общественным началом, то и капитализм достигает все большего совершенства, когда
подразумеваемый им индивидуализм сбалансирован готовностью к сотрудничеству.
Если демократия и капитализм работают наилучшим образом, когда их закваской
являются определенные культурные традиции, проистекающие из отнюдь не либеральных
источников, то должно быть ясно, что современность и традиция в течение длительных
периодов времени могут сосуществовать в устойчивом равновесии. Процесс экономической
рационализации и развития представляет собой в высшей степени мощную социальную
силу, сводящую модернизацию различных обществ к похожим сценариям. В этом
отношении также ясно, что существует такая вещь, как «история» в марксистско-
гегелевском смысле слова, которая последовательно гомогенизирует разные культурные
традиции и толкает их в направлении к «современности». Но поскольку у эффективности
контракта и экономичес-
кой рациональности есть свои пределы, сама эта современность по своему характеру
никогда не станет однородной. Например, некоторые общества могут существенно
экономить на операционных издержках, поскольку, взаимодействуя, хозяйствующие
субъекты доверяют друг другу, — эти общества могут быть более эффективными, чем
общества с низким уровнем доверия, требующие детально прописанных договоров и особых
механизмов, вынуждающих к их исполнению. Такое доверие не является следствием
рационального расчета, оно возникает из таких источников, как религия и этический навык,
никак не связанных с «современностью» как таковой. Иными словами, наиболее успешные
формы, в которые отливается современность, не вполне современны, то есть они не
основаны только на всеобщем распространении либеральных экономических и
политических принципов в обществе.
Эта загадка может получить несколько объяснений. В конце ХХ столетия потерпели крах
не только такие глобальные идеологические проекты, как коммунизм, зашли в тупик и более
скромные попытки социального планирования, предпринятые умеренными
демократическими правительствами. Французская революция произошла в период
невообразимо быстрых социальных изменений. В течение последующих двухсот лет все
европейские страны, а с ними и многие страны за пределами Европы, из бедных,
необразованных, отсталых сельскохозяйственных обществ превратились в
урбанизированные богатые демократии с развитой промышленностью. По ходу этих
изменений правительства играли главную роль в их ускорении и облегчении (а в некоторых
случаях способствовали их полной остановке). Они отменяли целые социальные классы,
затевали зе-
мельные реформы, дробили огромные землевладения. Они вводили современные
законодательные нормы, гарантирующие равноправие все большей части населения. Они
строили города и способствовали их заселению; они делали образование общедоступным и
обеспечивали инфраструктуру для современных, сложных, информационно насыщенных
обществ.
В течение последней пары десятилетий все больше вещей свидетельствует о том, что
выгода, достижимая посредством такого крупномасштабного социального проектирования,
становится все меньше и меньше. В 1964 году Акт о гражданских правах одним росчерком
пера покончил с расовым неравенством в Соединенных Штатах. Однако последующие годы
показали, что подлинная отмена неравенства является для афро-американцев гораздо более
трудной проблемой. Решением, казавшимся очевидным в 1930—1940-е годы, была
неуклонная экспансия «государства благосостояния», берущего на себя перераспределение
доходов и создание новых рабочих мест, и открывающего для меньшинств доступ к
здравохранению, образованию, занятости и другим социальным благам. К концу столетия
эти решения не только не кажутся неэффективными, но во многих случаях усугубляющими
те самые проблемы, на решение которых они были изначально направлены. Одно или чуть
больше поколения назад среди социологов наблюдалось полное единодушие во взгляде на
причинное отношение между бедностью и ослаблением семейных отношений в том смысле,
что первое приводит ко второму. Сегодня уверенности в этом меньше, и лишь немногие
сохраняют убежденность в том, что проблемы современной американской семьи могут быть
разрешены просто посред-
ством уравнивания доходов. Легко видеть, что именно действия правительства могут
способствовать упадку семьи; например, когда оно субсидирует матерей-одиночек. И еще
менее очевидно то, что политика правительства может способствовать восстановлению
семьи, которая уже разрушена.
Крах коммунизма и конец холодной войны не привели, как полагали многие
комментаторы, к глобальной волне сепаратизма, возрождению национализма XIX века8 или
вырождению цивилизации в бесчинство насилия9. Либеральная демократия и капитализм
остаются основной или даже единственной благоприятной средой для политической и
экономической организации современных обществ. Быстрая экономическая модернизация
уменьшает разрыв между многими странами Третьего мира и индустриализированным
Севером. Европейская интеграция и североамериканский режим свободной торговли будут
способствовать тому, что система экономических связей в каждом из регионов окрепнет, и
жесткие культурные границы будут размыты почти без следа. Соблюдение режима
свободной торговли, правила которого были приняты на Уругвайском раунде Всеобщего
соглашения о тарифах и торговле (GATT) подвергнет дальнейшей эрозии межрегиональные
барьеры. Возросшая глобальная конкуренция заставляет компании прибегать к
использованию усовершенствований вроде облегченного производства, вне зависимости от
того, из какого источника они исходят. Глобальный спад 1990-х оказал огромное давление
на японские и немецкие компании, вынудив их отрегулировать отличавшую их
патерналистскую трудовую политику в пользу более чистой либеральной модели.
Современная революция в области коммуникаций содействует этой
конвергенции тем, что облегчает процесс экономической глобализации и способствует
чрезвычайно быстрому распространению идей.
Тем не менее наша эпоха может обнаружить многие существенные проблемы,
сопряженные с культурной дифференциацией, несмотря на то, что в других отношениях мир
становится все более однородным. Современные либеральные политические и
экономические институты не только сосуществуют с религией и другими традиционными
элементами культуры, но многие из них в действительности работают в соединении с ними
еще лучше. Если большинство из наиболее важных социальных проблем, которые еще
предстоит решить, связано с культурными особенностями, и если главные различия между
обществами носят не политический, идеологический или даже институциональный, но
именно культурный характер, то ясно, что общества будут держаться сфер, определяющих
их культурные отличия, и что последние приобретут еще более отчетливые черты и в
ближайшие годы сохранят свою важность.
Культурные различия будут парадоксальным образом осознаваться все более глубоко
благодаря тем же коммуникационным технологиям, которые привели к появлению
«мировой деревни». Многие разделяют сильное либеральное убеждение в существовании
общей природы, объединяющей людей по всему миру и что развитие коммуникаций
приведет к более глубокому пониманию и кооперации. К сожалению, во многих случаях
сближение порождает раздражение, а не симпатию. Что-то в этом роде в течение последнего
десятилетия происходило между Соединенными Штатами и Азией. Американцы вдруг
осознали, что Япония — не просто дружествен-
ная капиталистическая демократия, что японский капитализм и демократия идут
совершенно другим путем. Одним из результатов этого, наряду со многими другими, стало
появление среди специалистов по Японии ревизионистской школы, которые в меньшей
степени симпатизируют Токио и ратуют за более жесткую торговую политику по
отношению к Японии. Азиаты, в свою очередь, также многое поняли благодаря
преступности, наркотикам, ослаблению семьи и другим социальным проблемам
американского происхождения, и из них многие в конце концов пришли к выводу, что
Соединенные Штаты — не столь уж привлекательная модель. Ли Кван Ю, нынешний
премьер-министр Сингапура, пришел к власти как сторонник своего рода азиатского
реваншизма по отношению к Соединенным Штатам, с точки зрения которого либеральная
демократия не является приемлемой политической моделью для конфуцианских
сообществ10. Вдобавок сама конвергенция институтов приводит к тому, что охваченные ей
народы приобретают все большую склонность к сохранению тех отличительных черт,
которые они продолжают удерживать за собой.
Если эти различия невозможно примирить, по крайней мере их можно жестко определить
относительно друг друга. Очевидно, что невозможно предпринять серьезное исследование
чужих культур, взяв за основание оценку их с точки зрения культуры, к которой
принадлежит сам исследователь. С другой стороны, одним из самых серьезных препятствий
для обстоятельного сравнительного исследования в области культуры в Соединенных
Штатах является выдвигаемое по политическим мотивам предположение, что все культуры
объединены неким внутренним равенством. Любое подобного рода исследо-
вание требует изучения различий между культурами на фоне некоторого стандарта, в
качестве которого в данной книге была выбрана экономика. Стремление к экономическому
процветанию само по себе не определяется культурой, но тем не менее проявляется
практически повсеместно. В таком контексте трудно не прийти к некоторым суждениям о
соотношении сильных и слабых сторон различных обществ. Ведь недостаточно просто
сказать, что всякий в конечном счете идет к одной и той же цели, но разными путями. Как
общество движется к ней, движется ли вообще и скорость, с которой оно это делает, если
делает, — все это сильно влияет на благосостояние его членов.
ГЛАВА 31. ОДУХОТВОРЕНИЕ ЭКОНОМИЧЕСКОЙ ЖИЗНИ
Социальный капитал необходим для процветания и того, что принято называть
конкурентоспособностью, но еще более важны те его последствия, которые не чувствуются
в экономике так сильно, как в социальной и политической жизни. Спонтанная
социализированность имеет следствия, которые нелегко выявить на основании одной только
статистики о доходах. Человек крайне эгоистичен и в то же время есть существо социальное,
остерегающееся изоляции и наслаждающееся поддержкой и признанием окружающих. Есть,
конечно, и такие, кто предпочитает работать в тейлоровском массовом производстве с
низким уровнем доверия, поскольку оно определяет минимум работы, необходимой для
оплаты счетов и больше ничего от них не требует. Но в целом рабочие, как правило, не
хотят, чтобы к ним относились как к винтикам большого механизма, изолированным от
коллег и тех, кто управляет этим механизмом, не испытывающим гордости за свое
мастерство или организацию и наделяемым минимумом авторитета и контроля над тем
трудом, который они выполняют, чтобы заработать себе на жизнь. Любое эмпирическое
исследование, начиная с работ Элтона Мэйо, отмеча-
ет, что рабочие чувствуют себя в коллективистских организациях лучше, чем в тех,
которые построены более индивидуалистически. Таким образом, даже если бы предприятия
и заводы с низким и высоким уровнями доверия давали равное количество продукции,
последние все равно рассматривались бы как более предпочтительное место работы уже с
чисто человеческой точки зрения.
Более того, совершенно ясно, что успешная капиталистическая экономика важна как
гарант стабильной либеральной демократии. Для капиталистической экономики, конечно,
возможно сосуществовать с авторитарной политической системой, как это имеет место в
сегодняшнем Китае, или как это в прошлом было в Германии, Японии, Южной Корее, на
Тайване и в Испании. Однако в конечном счете процесс индустриализации сам по себе
требует более образованного населения и более комплексного разделения труда, и обе эти
вещи являются поддержкой для демократических политических институтов. Как следствие,
на сегодняшний день не существует ни одной богатой капиталистической страны, которая в
то же время не являлась бы либеральной демократией1. Одна из тяжелейших проблем
Польши, Венгрии, России, Украины и других бывших коммунистических режимов состоит в
их попытках учредить демократические политические институты, не учитывая
преимущества капиталистической экономики. Недостаток фирм, предпринимателей, рынков
и отсутствие конкуренции не только продлевают состояние бедности, — это затрудняет
создание важнейших форм социальной поддержки, необходимых для правильного
функционирования демократических институтов.
Некоторые полагают, что рынок сам по себе является школой социализированности,
предоставляя те
возможности и мотивы, которых требует взаимодействие людей друг с другом с целью
взаимного обогащения. Но поскольку рынок также налагает собственные более или менее
жесткие правила социальной дисциплины, в более широком смысле в настоящей книге
показывается, что социализированность не просто спонтанно возникает там и тогда, где и
когда государство решает отступить. Способность к социальному взаимодействию зависит
от уже приобретенных навыков, заданных традиций и норм, которые сами, в свою очередь,
во многом структурируют рынок. Следовательно, более вероятно, что успешная рыночная
экономика не является причиной стабильной демократии, но вместе с ней доопределяется
уже имеющимися факторами социального капитала. Если последних в избытке, то как
рынок, так и демократическая политика будут успешно развиваться, и рынок сможет на деле
взять на себя роль школы социального общения, усиливающей эффективность
демократических институтов. Это в особенности ясно для стран с авторитарным
правлением, в которых индустриализация закончилась лишь недавно и где люди могут
научиться новым формам социализированности на рабочем месте прежде, чем применить
эти уроки в политике.
Понятие социального капитала проясняет вопрос о том, почему капитализм и демократия
так тесно связаны друг с другом. Здоровая капиталистическая экономика — это экономика,
в рамках которой общество располагает количеством социального капитала, достаточным
для того, чтобы позволить самоорганизацию бизнеса, корпораций, сетевых структур и т. п.
За неимением этой способности к самоорганизации для продвижения ключевых фирм и
секторов экономики может вмешаться государство; рынок, однако,
практически всегда работает более эффективно, когда решение принимает частный
сектор.
Склонность к самоорганизации есть именно та составляющая, которая совершенно
необходима для успешной работы демократических политических институтов. Именно
право, основанное на народном суверенитете, превращает систему свободы вообще в
систему свободы, основанной на законе. Но никакая подобного рода система не может быть
выстроена в опоре на массу неорганизованных и изолированных друг от друга индивидов,
способных формировать собственные взгляды и предпочтения, о которых становится
известно только во время выборов. Их слабость и разобщенность не позволили бы их
взглядам найти правильное выражение, даже если бы в реальности эти взгляды были
разделяемы большинством, и стали бы открытым приглашением к деспотизму и демагогии.
В любой осмысленной демократии интересы и стремления различных членов общества
должны быть артикулированы и представлены посредством политических партий и других
типов организованных политических групп. Но стабильная партийная структура, опять же,
может получиться только в том случае, если люди, объединенные общими интересами,
способны к сотрудничеству ради общих целей — способность, основанная в конечном счете
на социальном капитале.
Та же склонность к социализированности, которая имеет ключевое значение для
организации устойчивых бизнес-структур, необходима и для создания эффективных
политических организаций. В отсутствие реальных политических партий политические
группировки становятся завязаны на часто сменяющие друг друга персоналии и отношения
«патрон—клиент». Они легко распадаются на фрак-
ции и теряют способность к совместной работе ради общей цели даже при наличии
сильного стремления к этому. Поэтому для стран с небольшим и слаборазвитым частным
сектором будут характерными, скорее всего, также фрагментированные и нестабильные
партийные системы. Хороший пример тому может быть получен, если сравнить
Соединенные Штаты и Германию с Францией и Италией. Как частные компании, так и
политические партии слабы или отсутствуют в таких посткоммунистических обществах, как
Россия и Украина, где выборы по своим результатам определяются крайностями,
организуясь скорее вокруг индивидов, чем вокруг согласованных политических программ.
Вера в демократию и рынок, которую поддерживают «демократы» в России, имеет чисто
рассудочный характер и не обеспечена социальными привычками, необходимыми для
создания единой политической организации.
Либеральное государство — это в конечном счете государство, имеющее пределы, в
котором деятельность правительства жестко ограничена сферой индивидуальной свободы.
Если заданное таким государством общество не выродится в анархию или другое
неуправляемое состояние, то оно должно проявить способность к самоуправлению на
уровнях социальной организации ниже государственного. Подобная система зависит в
конечном счете не просто от закона, но от самоограничения составляющих ее индивидов.
Если они нетерпимы и неуважительны по отношению друг к другу, им потребуется сильное
принудительное государство, способное навести порядок. Если они не могут прийти к
согласию относительно общих целей, они будут нуждаться в государстве, склонном к
вмешательству в их дела и способном обеспечить организацию, которую сами эти ин-
дивиды обеспечить не в силах. И наоборот, «отмирание государства», о котором говорил
Маркс, мыслимо только в обществе с чрезвычайно высоким уровнем социализированности,
где поведение, ограниченное теми или иными нормами, имело бы внутренний источник, а не
навязывалось извне. Для страны с низким уровнем социального капитала будут, вероятнее
всего, характерны не только маленькие, слабые и неэффективные компании, но также
устойчивая коррупция среди функционеров и малоэффективное публичное управление. Эта
ситуация до боли знакома на примере Италии, где социальная разобщенность напрямую
связана с коррупцией, и с севера через центр к югу страны эта связь становится все более
очевидной.
Динамичная и процветающая капиталистическая экономика имеет фундаментальное
значение для стабильной демократии вообще в связи с конечной целью всей человеческой
деятельности. В своей книге «Конец истории и последний человек» я утверждал, что
исторический процесс можно понимать как игру двух главных сил2. Первая — сила
рационального желания, в котором человек ищет удовлетворения своих материальных нужд
посредством накопления богатства. Вторая представляет собой не менее важный двигатель
исторического процесса — то, что Гегель назвал «борьбой за признание», то есть желание
всякого человека рассматривать себя как свободное моральное существо, признаваемое в
этом качестве другими людьми3.
Рациональное желание более или менее соответствует принципу рациональной
максимизации пользы, как он представлен в неоклассической экономике: бесконечное
накопление материальных богатств для удовлетворения все возрастающего раз-
нообразия желаний и нужд. Желание признания, с другой стороны, не имеет
материального объекта, но лишь ищет беспристрастной оценки собственного достоинства от
другого сознания. Всякий человек верит в то, что он обладает внутренней ценностью или
достоинством. Когда достоинство человека не находит адекватного признания у другого, он
чувствует гнев; когда его существование не согласуется с оценками других, он чувствует
стыд; а когда он оценен по достоинству, он чувствует гордость. Желание признания есть
чрезвычайно мощная составляющая человеческой психики; гнев, гордость и стыд
формируют основу большинства политических страстей и мотивируют большую часть того,
что происходит в политической жизни. Желание признания обнаруживает себя во
Дата добавления: 2015-12-01; просмотров: 1 | Нарушение авторских прав