На Восток От Эдема 22 страница

Адам ответил не сразу.

- Пожалуй, этот жар во мне погас, - сказал он наконец.- Охота пропала. Денег на жизнь мне хватит. Я не для себя мечтал о райском саде. Не для кого красоваться теперь саду.

Самюэл круто обернулся к нему; в глазах у Самюэла были слезы.

- Нет, не умрет твоя тоска по раю, - воскликнул он.- И не надейся. Чем ты лучше других людей? Говорю тебе, тоска эта умрет только вместе с тобою.

Постоял, тяжело дыша, потом поднялся в тележку, хлестнул лошадь и уехал, ссутулив плечи и не простясь.

* ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Гамильтоны были люди своеобычные, душа в них была тонкая, а где чересчур тонко, там, как известно, и рвется.

Из всех дочерей Уна была Сэмюэлу наибольшей отрадой. Еще девочкой она тянулась к знанию, как другие дети тянутся к пирожному за вечерним чаем. Она была с отцом в секретном книжном сговоре - в дом приносились книги и читались тайно, и книжные тайны познания обсуждались вдвоем.

По натуре своей Уна была неулыбчивее прочих детей Самюэла. И замуж она вышла за вечно сосредоточенного темноволосого человека, чьи пальцы были окрашены химикалиями - главным образом нитратом серебра. Он был из тех, кто живет в бедности, чтобы иметь время для изысканий. Исследования его касались фотографии. Он был убежден, что окружающий мир можно запечатлеть на бумаге не в призрачных оттенках черно-белого, а во всех красках, воспринимаемых человеческим глазом.

Звали его Андерсон, и был он малоразговорчив. Как большинство людей техники, он относился к полету мысли с боязнью и презрением. К индуктивному скачку он был неспособен. Подобно альпинисту на предвершинном склоне, он вырубал ступеньку, подтягивался на шажок. Гамильтонов он яро презирал, ибо страшился их, почти что верующих в свою крылатость - и порею крепко расшибавшихся.

Андерсон никогда не падал, не сползал книзу, оскользнувшись, не взлетал окрыленно. Медленно-медленно подвигался он вверх и, говорят, в конце концов достиг своего - изобрел цветную пленку. На Уне он женился, возможно, потому, что в ней было мало юмора, и это его успокаивало. А поскольку Гамильтоны его пугали и смущали, он увез Уну на север - в глухие, темные места где то на краю Орегона. И жил он там, должно быть, преубого среди своих колб н фотобумаг.

Уна присылала тусклые письма, лишенные радости, но на жизнь не жаловалась. Она здорова и надеется, что и дома все здоровы. Муж ее уже близок к своей цели. А потом она умерла, и тело ее перевезли домой. Я Уны не знал. Она умерла, когда я был еще малышом, н я ее не помню, но много лет спустя мне рассказал о ней Джордж Гамильтон сиплым от печали голосом, со слезами на глазах.

- Уна не была красавицей, как Молли, - говорил он.- Но таких красивых рук и ног я ни у кого не видел. Ноги стройные, легкие, как травы, и шла она как бы скользя, точно ветер по траве. Пальцы длинные, ногти узкие, миндалевидные. И кожа у нее была нежная, словно прозрачная, даже светящаяся.

Уна не любила играть и смеяться, как все остальные в нашей семье. Было в Уне что-то замкнутое. Она всегда как бы вслушивалась во что-то. Когда читала, лицо у нее было, точно она слушает музыку. А, бывало, спросишь ее о чем-нибудь известном ей - ответит не как прочие, а без острословья, без цветистости, без неопределенностей. Чувствовалась в Уне простота и чистота,

- И вот доставили ее домой, - продолжал Джордж.- Ногти ее стерты и обломаны, пальцы огрубели, в трещинах. А ноги, бедные ее ноги...- Джорджу сдавило горло, и, пересиливши себя, он с гневом продолжал: - Ноги все оббиты, оцарапаны о камни, о колючки. Давно уже Уна ходила босая. И кожа задубела, ошершавела.

- Ее смерть была, мы думаем, несчастная случайность, - сказал Джордж под конец.- Столько кругом всяких химикатов. Случайность, мы думаем.

Но Самюэл скорбно думал, что не случайность виною, а боль и отчаяние.

Смерть Уны обрушилась на Самюэла, как беззвучное землетрясение. Он не нашел в себе мужественных, ободряющих слов, лишь одиноко сидел и покачивался. Он винил себя - забросил дочь, довел до гибели.

И естество его, так жизнерадостно сражавшееся с временем, шатнулось и подалось. Моложавая кожа постарела, ясные глаза поблекли, плечищи посутулели слегка. Лиза, та покорно и стойко принимала все трагедии; она своих надежд на мир земной не опирала. Но Самюэл отгораживался от законов жизни веселым смехом, и смерть Уны пробила брешь в ограде. Он превратился в старика.

Другие его дети преуспевали. Джордж был занят страховым бизнесом. Уилл богател. Джо уехал на восток и помогал там создавать новый вид деятельности, именуемый рекламой. На этом попроще изъяны Джо обратились в достоинства. Он обнаружил, что свои бездельные мечты и вожделения может излагать убедительными словами, а в этом-то и есть вся суть рекламы. Джо стал большим человеком на новом рекламном поприще.

Дочери повыходили замуж - все, кроме Десси, преуспевающей портнихи в Салинасе. Одному лишь Тому никак не удавалось преуспеть.

Самюэл говорил Адаму Траску, что Том стоит перед выбором: величие или заурядность. И, наблюдая за Томом, отец видел, как сын то шагнет вперед, то отступит, чувствовал, что в нем борются тяга и страх, ибо в себе самом чувствовал то же.

Не было у Тома ни отцовской задушевной мягкости, ни его веселой красоты лица. Но, находясь рядом с Томом, вы ощущали силу и тепло и безупречную честность. А подо всем этим таилась застенчивость - робкая застенчивость. Иногда он бывал весел, как отец, но вдруг веселье лопалось, точно струна у скрипки, и Том на ваших глазах низвергался в угрюмость.

Он был темно-красен лицом - от загара и от природы, словно жила в Томе кровь викингов или, быть может, вандалов. Волосы, борода, усы были темно-рыжие, и глаза ярко синели из всей этой рыжины. Он был мощного сложения, плечист, с сильными руками и узкими бедрами. В беге, в подъеме тяжестей, в ходьбе, в езде он не уступал никому, но в нем начисто отсутствовал соревновательный задор. Уилл и Джордж были по природе своей игроки и часто старались совлечь брата в радости и печали азарта.

- Я пробовал, - говорил Том, - и ничего, кроме скуки, не чувствовал. И, делается, потому, что, когда выигрываю, я не способен ликовать, а проиграв, не горюю. Без этого игра теряет смысл. Хлеб она дает ненадежный, как нам известно, и раз она не возносит тебя в жизнь и не швыряет как бы в смерть, не дарит радости и горести, то, по крайней мере для меня, она... она ни то ни се - не ощутима. Я бы играл, если бы хоть что-то ощущал - приятность или боль.

Уилл этого понять не мог. Жизнь его была сплошным состязанием, сплошной азартной деловой игрой. Любя Тома, он пытался привадить его к тому, в чем сам находил удовольствие. Вводил Тома в свой бизнес, пробовал заразить азартом купли-продажи, манил радостями, кроющимися в искусстве перехитрить соперников, раскусить, обскакать.

И всегда Том возвращался домой на ранчо, не то чтобы критикуя, осуждая брата, но озадаченно чувствуя, что где-то на полпути сбился со следа, потерял всякий интерес. Он понимал, что ему положено бы наслаждаться мужскими радостями состязания, но не мог притворяться перед собой, будто испытал наслаждение.

Самюэл как-то сказал, что Том вечно накладывает себе на тарелку слишком много - все равно, касается ли дело бобов или женщин. И Самюэл был мудр; но, думаю, он знал Тома не до конца. Возможно, перед детьми Том раскрывался чуть больше. Я расскажу о нем здесь то, что помню и знаю наверняка - и что домыслил, опираясь на память и верные сведения. Кто знает, получится ли в итоге истина?

Мы жили в Салинасе; Том, по-моему, всегда приезжал к нам ночью, и мы, просыпаясь, уже знали, что он приехал, потому что под подушкой у нас - и у меня, и у Мэри обнаруживалась пачка жевательной резинки. А в те годы она представляла собой ценность; пять центов на дороге тогда не валялись. Он мог не приезжать месяцами, но, проснувшись, мы каждое утро совали руку под подушку - проверяли. Я и до сих пор так проверяю, хотя уже много лет не нахожу под подушкой ничего.

Моя сестра Мэри не хотела быть девочкой. Никак не могла привыкнуть к своему, как она считала, несчастью. Она была сильна и легконога, отлично играла в шарики, в лапту, и юбочки-ленточки ее стесняли. Все это было, разумеется, задолго до поры, когда к ней пришло понимание, что и у девочек есть свои преимущества,

Мы с ней знали, что у нас есть такая кнопка - скорее всего, где-то под мышкой - и если ее нажать должным образом, то можно летать над землей; и точно так же Мэри придумала себе волшебный способ обращенья в мальчика. Если уснуть, свернувшись по-волшебному в калачик, подтянув коленки в точности как надо и сплетя, скрестив как надо пальцы, то наутро проснешься мальчишкой-заводилой. Каждый вечер она искала это свое "как надо", но все не находила. Я, бывало, помогал ей сплести пальцы взакрой. Она уже отчаялась в успехе, но тут однажды утром у нас под подушками явилась жевательная резинка. Развернув по плиточке, мы усердно зажевали эту "Биманову мятную" таких вкусных теперь уже не делают.

Натягивая свои длинные черные чулки, Мэри вдруг воскликнула с радостным облегчением:

- Ну конечно!

- Что "конечно"? - спросил я.

- Дядя Том, - ответила она и звучно зажевала-защелкала резинкой.

- Что "дядя Том"?

- Он знает, как стать мальчиком.

И правда! Странно, что мне самому не пришла в голову эта простая мысль.

Мама была в кухне - наставляла нашу новую прислугу, юную датчанку. У нас перебывало несколько таких служанок. Недавно поселившиеся в крае фермеры-датчане отдавали своих дочек служить в американские семьи, и девчушки овладевали секретами английской и американской кухни и сервировки стола, выучивались застольным манерам и тонкостям светской салинасской жизни. Года через два такой службы (на двенадцати долларах в месяц) они обращались в самых желанных невест для наших парней. Приобретя американские ухватки, они вдобавок не утрачивали своей воловьей способности работать в поле. Некоторые из лучших семейств в нынешнем Салинасе числят их своими бабками.

В кухне, стало быть, обреталась льняноволосая Матильда, а над ней кудахтала наседкой наша мама. Мы ворвались туда.

- Он уже встал?

- Тс!- сказала мама. - Он приехал очень поздно. Дайте ему выспаться.

Но в задней спальне шумела в умывальнике вода - значит, он встал. Мы по-кошачьи притаились у дверей в ожидании Тома.

В первые минуты встречи с ним всегда ощущалась легкая неловкость. По-моему, Том стеснялся не меньше нас. Мне кажется, ему хотелось выбежать к нам, обхватить, подбросить в воздух; но вместо этого мы церемонничали.

- Спасибо за резинку, дядя Том.

- Рад, что она вам понравилась.

- А вечером, раз вы приехали, у нас будет "устричный" каравай?

- Если мама вам разрешит, я принесу. Мы перешли в гостиную, сели. Из кухни донесся мамин голос:

- Дети, не мешайте дяде Тому.

- Они не мешают, Олли, - откликнулся Том.

Мы сидели треугольником в гостиной. Лицо у Тома было темно-кирпичное, глаза а синие-синие. Костюм на нем был хороший, но как-то не смотрелся. А вот отцу его шла всякая одежда. Рыжие усы Тома вечно косматились, волосы топорщились, руки были жестки от работы.

Мэри проговорила:

- Дядя Том, а как сделаться мальчиком?

- Как сделаться? Но, Мэри, мальчиком просто рождаются.

- Да нет. Как м н е сделаться мальчиком?

Том серьезно вгляделся в нее.

- Тебе? - переспросил он, и слова у Мэри хлынули потоком.

- Дядя Том, я не хочу быть девочкой. Хочу быть мальчиком. У девочек все куколки да поцелуйчики. Не хочу быть девочкой. Не хочу. - В глазах у Мэри вскипели сердитые слезы.

Том опустил взгляд на свои ладони, сломанным ногтем поддел ороговелую кожицу мозоли. Видно, ему хотелось сказать что-то хорошее, красивое. Он искал слов, подобных отцовым - слов милых и крылатых, голубино-нежных, и не находил.

- Мне бы не хотелось, чтобы ты стала мальчиком, - произнес он.

- Да почему?

- Ты нравишься мне девочкой.

- Да разве девочки тебе нравятся?

- Очень нравятся.

В Мэрином храме грянулся оземь кумир, разбиваясь. Мэри поморщилась. Если так, значит, Том глуп.

- Пусть нравятся,- сказала Мэри самым своим брезгливо-деловым тоном.- А все же как мне сделаться мальчиком?

У Тома слух был чуткий. Том уловил, что падает, рушится в глазах Мэри, а он хотел, чтобы она любила его и восхищалась им. Но в то же время в его душе была стальная нить правдивости, и ложь, наткнувшись на нее с налету, ссекала себе голову. Он поглядел на волосы Мэри, белые, как лен, и туго заплетенные, чтоб не мешали, а конец у косы грязноватый, потому что Мэри обтирает об нее руку, прежде чем уцелить дальний шарик. Поглядел Том в ее холодные, враждебные глаза.

- Нет, не можешь ты этого хотеть всерьез, Мэри.

- Я - хочу - всерьез.

Том ошибался - у нее это было донельзя всерьез.

- Но стать мальчиком нельзя, - сказал Том.- И когда-нибудь ты будешь рада, что ты девочка.

- Не буду я рада, - отрезала Мэри и, повернувшись ко мне, сказала с ледяным презрением:- Он попросту не знает!

Том дернул плечом неуютно, а меня пробрал озноб от этого грозного приговора. Мэри была отважна и безжалостна. Недаром она обыгрывала в шарики всю салинасскую ребятню.

- Если мама позволит, я с утра закажу каравай и вечером принесу, смущенно проговорил Том.

- Не люблю эти караваи, - сказала Мэри и гордо ушла в нашу спальню, хлопнув дверью.

Том горько поглядел ей вслед,

- Девочка, да еще на все сто процентов, - сказал он.

Теперь, оставшись с ним вдвоем, я почувствовал, что должен загладить нанесенную ему обиду.

- А я люблю "устричные" караваи, - сказал я.

- Кто ж их не любит. И Мэри любит.

- Дядя Том, а ей и правда никак нельзя стать мальчиком?

- Никак, - ответил он печально.- А то бы я сказал ей.

- У нас на Западной стороне она лучше всех подает, когда в лапту играем.

Том вздохнул и снова опустил взгляд не свои руки, как бы признав, что бессилен, - и мне стало жаль его, до жути жаль. Я вынул из кармаана большую пробку, в которой выдолбил дупло и зарешетил вход булавками.

- Дядя Том, хочешь мою мушиную клетку?

- А тебе не жалко с ней расставаться? (О, Том был джентльмен!)

- Нисколько. Надо вот так вынуть булавку, впустить туда муху, и она сидят там и жужжит.

- С удовольствием беру. Спасибо, Джон.

Весь тот день Том возился с деревянной чурочкой, работал крохотным и острым перочинным ножом, и когда мы пришли из школы, он уже кончил вырезать человечье лицо. Глаза, уши, губы лица двигались; к ним присоединялись рычажки-поперечины внутри полой головы. А снизу шея затыкалась. Я был в восторге. Поймай только муху, впусти ее внутрь, заткни шею - и вдруг голова оживает. Вертит глазами, шевелит губами, ушами - это муха там ползает, бьется о поперечины. Даже Мэри слегка смягчилась, однако Том так и не вернул себе ее доверия; потом она поняла, что хорошо быть девочкой, но было уже поздно. Том подарил эту голову не одному мне, а нам обоим. Она у нас хранится еще где-то и до сих пор действует.

Иногда Том брал меня на рыбную ловлю. Мы отправлялись до рассвета, ехали в пролетке напрямую к Фримонт-Пику, и, когда подъезжали к горам, звезды бледнели и гасли, и горы чернели на фоне зари. Я помню, как сидел в пролетке, прижимаясь ухом и щекой к Тому, к его куртке. И помню - обняв за плечи, он иногда похлопывал меня по руке. И вот мы останавливались под дубом, выводили коня из оглобель и, напоив у ручья, привязывали к задку пролетки.

Том, кажется мне, все молчал. Собственно, я вообще теперь не помню звука его голоса, не помню, какие слова он произносил. Вот голос и слова дедушки Самюэла помню, а от Тома осталось в памяти лишь ощущение теплоты и безмолвия. Может, он вообще на рыбалке молчал. Рыболовная снасть у Тома была чудесная, бл?сны он сам делал. Но ему, пожалуй, было все равно, наловим мы форелей или нет. Ему не требовалось побеждать животных.

Ручей тек круто, и под маленькими водопадами, помню, рос папоротник, и его зеленые перья вздрагивали от капель. И помню запахи холмов - дикую азалию, и дальний душок скунса, и сладко-приторный люпин, и конский пот на упряжи. Помню в высоком небе вольный, размашистый, красивый танец сарычей; подолгу любовался ими Том, но, кажется мне, всегда молча. Помню, как Том вбивал колышки, сплеснивал лесу, а я держал ее, помогая. Помню запах папоротника, устлавшего корзину, и тонкий аромат свежепойманной и мокрой радужной форели, тек прелестно легшей на зеленое ложе. И помню даже, как, подойдя к пролетке, сыпал плющеный ячмень в кожаную торбу и навешивал ее на морду лошади. Но не звучат, не воскресают в моих ушах слова и голос Тома; он в моей памяти нечто безмолвное, огромно-теплое, темное.

Том чувствовал в себе эту темность. Отец его был светло красив, умен, мать была крошечного роста и нерушимой, как таблица умножения, уверенности в себе. У братьев и сестер была пригожесть, или природный дар, или удача. Том всех их беззаветно любил, а в себе ощущал тяжкую пригнетенность к земле. Он то карабкался на вершины экстатических восторгов, то копошился в каменистой тьме ущелий. Порывы мужества перемежались приступами робости.

Том мучился над выбором, как сказал Самюэл, решаясь и не решаясь принять величие и холод ответственности. Самюэл знал своего сына, знал, что в нем таится необузданность, и она пугала его, ибо сам он не был буен - даже когда он сбил Адама Траска наземь кулаком, в нем не было злобы. И отношение к книгам, проникавшим в дом, было у них разное: Самюэл плыл по книге легко, балансируя весело среди идей, как байдарочник скользит по белопенной быстрине. А Том погружался в книгу с головой, вгрызался в ее мысли, кротовьими ходами прорывал ее всю от корки до корки, и, даже вынырнув из ее мира, он долго потом продолжал жить в нем.

Буйство и робость... Чресла Тома требовали женщин, и в то же время он считал, что недостоин женщины. Он подолгу кис в кромешно-неприкаянном воздержании, потом, сев на поезд, ехал в Сан-Франциско и кидался там в разгул, а затем тихонько возвращался на ранчо, ощущая себя слабым, неудовлетворенным, недостойным, - и наказывал себя трудом, вспахивал, засеивал неплодородные участки, рубил кряжистый дубняк, покуда не сводило спину ломотой и руки не обвисали тряпками.

Вероятно, на Тома падала тень Самюэла - отец застил сыну солнце. Том тайком писал стихи; в те времена разумный человек только и мог писать их тайно. Постов считали жалкими кастратами и на Западе их презирали. Стихотворство было признаком хилости, вырождения, упадка. Читать стихи вслух значило напрашиваться на издевки. Писать их значило записываться в отщепенцы, в подозрительные личности. Поэзия была тайным пороком, и скрывали его неспроста. Неизвестно, хороши ли были стихи Тома, потому что он показал их одному-едииственному человеку, а перед смертью все сжег. Судя по пеплу, он написал их немало.

Никого так не любил Том из родни, как свою сестру Десси. Веселье било в ней ключом. В доме у Десси царил смех.

Ее швейное заведение было достопримечательностью Салинаса. Здесь был особый женский мир. Здесь теряли силу все незыблемые правила поведения; весь страх, породивший их, исчезал. Мужчинам вход был воспрещен. В этом своем прибежище женщины могли быть такими, какие они есть, - пахучими, шальными, суеверными, тщеславными, правдивыми и любопытными. У Десси сбрасывались прочь корсеты на китовом усе - священные корсеты, уродливо и туго формовавшие из женщины богиню. У Десси женщины обретали свободу - они объедались, ходили в туалет, почесывались и попукивали. И освобождение порождало смех - взрывы и раскаты хохота.

Сквозь затворенную дверь к мужчинам доносился этот хохот, и они оробело догадывались, что смеются-то над ними, и догадка была небезосновательной.

Я вижу Десси как живую - золотое пенсне чуть держится на невысоком переносье, из глаз текут развеселые слезы, и всю Десси гнут и сотрясают конвульсии хохота. Волосы выбились из высокой прически, упали на глаза, а вот и пенсне слетело с потного носа и болтается на черной ленточке...

Платье у Десси заказывалось за несколько месяцев вперед, и делалось не меньше двадцати визитов, чтобы выбрать ткань и фасон. У Десси была настоящая женская здравница, небывалая до тех пор в Салинасе. У мужчин имелись клубы. Ложи, бордели, а уженщин до Десси - ничего кроме "Алтарной лиги" с кокетливым сюсюканьем священника.

И вдруг Десси влюбилась. Не знаю никаких подробностей - ни кто он был, ни что привело к разрыву, разность ли вероисповеданий или обнаружившаяся жена, недуг или эгоизм. Мама-то моя наверняка знала, но такие вещи наглухо упрятывались в семейный тайник. А если и другие салинасцы знали, то из городской солидарности держали язык за зубами. Знаю только, что от любви этой веяло безнадежностью, тоскливым ужасом. Она продлилась год - и вся радость иссякла в Десси, ее смех умолк.

Том раненой пумой метался по холмам. Однажды среди ночи он вдруг оседлал коня и поскакал в Салинас, дожидаясь утреннего поезда, Самюэл кинулся следом, из Кинг-Сити дал телеграмму шерифу.

И когда утрем, почернев лицом и шпоря изнуренного коня, Том въехал а Салинас, там его уже ждал шериф. Он отнял у Тома пистолет, посадил в камеру и отпаивал черным кофе и бренди, пока Самюэл не приехал за сыном.

Самюэл не стал читать Тому наставлений. Увез его домой и потом ни разу не упомянул об этом пpоисшествии. И на ранчо опустилась тишина.

В ноябре 1911 года, в День благодарения <Праздник в память первых колонистов Новой Англии, отмечаемый в четвертый четверг ноября.>, все семейство собралось на ранчо - все дети Самюэла, кроме Деко, который жил в Нью-Йорке, и Лиззи, вышедшей замуж и прилепившейся к новой родне, и умершей Уны. Гости навезли подарков и столько съестного, что даже й1изнерадостному клану Гамильтонов было не под силу все это потребить. У всех, кроме Десси и Тома, были уже свои семьи. Детвора наполнила усадьбу шумом и гамом, какого здесь еще не слыхивали. Дом заходил ходуном - крик, писк, потасовки... Мужчины то и дело удалялись в кузницу и возвращались, конфузливо утирая усы.

Круглое личико Лизы разрумянивалось все сильнее. Она распоряжалась и повелевала. Огонь в плите не угасал. Все кровати были заняты, и детей уловили спать па полу, на подушках, укрыв стегаными одеялами.

Самюэл растормошил в себе былую веселость. Его сардонический ум пламенел, речь обрела былой поющий ритм. Он неугомонно говорил, пел, вспоминал - и вдруг, еще до полуночи, утомился. Усталость овладела им, и он озадаченно лег в постель, где уже два часа спала Лиза. Озадачило Самюэла не то, что пришлось лечь, а то, что лечь захотелось.

Когда и мать и отец легли, Уилл принес виски из кузницы, пошли в ход баночки из-под джема, и в кухне началось совещание клана. Матери на цыпочках сходили в спальни поглядеть, не сбросили ли одеяло дети, и тихонько возвратились. Все говорили вполголоса, чтобы не разбудить детвору и стариков. Здесь были Том и Десси, Джордж и его миловидная Мейми (урожденная Демпси), Молли и ее муж, Уильям Дж. Мартин, Оливия с Эрнестом Стейнбеком, Уилл со своей Дилой.

У всех на языке было одно и то же - у всех десятерых. Самюэл обратился в старика. Точно они вдруг узрели привидение - так поразило их это превращенье. Им до сих пор не верилось, что такое возможно. Они пили из баночек, тихо обсуждая свое открытие.

- Вы заметили, как он сгорбился? И походка стала тяжелая.

- Пришаркивает на ходу подошвами, но не это главное, - главное, глаза померкли. Стали стариковскими.

- Он никогда прежде не уходил до конца застолья.

- А заметили, как среди рассказа он забыл, на чем остановился?

- Я увидел его кожу и сразу понял. Морщинками пошла и как бы прозрачной стала на тыльной стороне руки.

- Правой ногой ступать стал осторожно.

- Но ему же эту ногу лошадь копытом сломала.

- Знаю, но раньше он ступал нормально.

Все это говорилось взволнованно и возмущенно. Нет, не может того быть. Не может отец состариться. Самюэл молод, как утренняя заря - как вечный, нескончаемый рассвет, И уж, во всяком случае, не старей полдня. О Боже милостивый, неужто может настать вечер, ночь?.. Нет, о Господи, нет!

Толкнувшись мыслями о смерть и, естественно, отпрянув, они умолкли, но в мозгу билось: "Без Самюэла мир существовать не может".

"Как можно подумать о чем-то - и не знать, что отец об этом думает?"

"Какая без него весна, дождь, Рождество? Без него не может быть Рождества".

Устрашенные грядущим, они стали искать, на ком выместить свою боль. И накинулись на Тома.

- Ты же был тут. Ты все время с ним.

- Как это случилось? Когда оно случилось?

- Кто его до этого довел?

- А не ты ли со своим сумасбродством?

И Том стал отвечать, ибо давно уже горевал, видя все. - Это из-за Уны, - сказал он хрипло. - Он не снес ее смерти. Он все толковал мне, что мужчина, настоящий мужчина, не имеет права поддаваться губящему горю. Повторял и повторял мне: "Верь, время излечит рану". Так часто повторял, что я понял: не излечится отец.

- Почему же ты нам не сообщил? Мы бы, может, как-то помогли.

Том вскочил, вместе и оправдываясь, и бунтуя.

- Будь оно проклято. О чем же было сообщать? Что он умирает от горя? Что тает мозг его костей? О чем сообщать? Вас-то не было здесь. Вы-то не видели, как меркнут его глаза, а мне пришлось видеть, будь оно проклято.

И Том убежал во двор, тяжко стуча башмаками по кремнистой земле.

Им стало стыдно. Уилл Мартин сказал:

- Пойду верну его.

- Не ходи, - поспешил сказать Джордж, и братья-сестры тоже замотали головами. - Не ходи. Дай ему остыть. Мы его нутро знаем - оно же нам родное. И вскоре Том воротился со двора.

- Я должен извиниться, - сказал он.- Прошу простить. Наверно, я немного пьян. Когда я такой, отец говорит: "Ты навеселе". Я однажды ночью вернулся на лошади, - продолжал он, не щадя себя, - пошел шатаясь через двор, упал, смял розовый куст, на четвереньках всполз по лестнице к себе и наблевал на пол у постели. Утром стал перед отцом извиняться, а он мне угадайте что? "Да ну. Том, ты был просто навеселе". Если я все же явился домой, тогда это у него "просто навеселе". Пьяный, мол, домой не дотащится.

Джордж остановил самобичевание Тома.

- Это мы у тебя просим прощения,- сказал он.- Получилось так, будто мы виним тебя. А мы вовсе не винили. А может, и винили. Уж прости нас.

- Тут на ранчо жизнь чересчур суровая, - рассудительно сказал Уилл Мартин.- Давайте убедим отца продать землю и переехать в город. В городе он сможет жить еще долго и счастливо. Молли и я с радостью примем их к себе.

- Вряд ли он согласится, - сказал Уилл Гамильтон. Он упрям, как мул, и горд, как породистая лошадь. Гордость его не переломишь.

- Попытаться поговорить можно, - сказал муж Оливии, Эрнест.- Мы будем рады принять его, то есть их обоих.

И опять помолчали, ибо мысль, что не будет у всех у них этого ранчо, этой сухой пустыни - изнуряюще-каменистых склонов и тощих ложбин, - мысль эта с непривычки огорошивала,

Благодаря чутью и деловому навыку Уилл Гамильтон неплохо разбирался в тех людских побуждениях, которые не слишком глубоки.

- Если мы прямо предложим ему уйти на покой, сказал он, - то для него это прозвучит, как уйти из жизни, и он откажется.

- Ты прав, Уилл, - согласился Джордж.- Для него это будет равносильно сдаче. Трусливой сдаче. Нет, землю он не продаст, а если продаст, не проживет и недели.

- Есть другой способ, - сказал Уилл.- Пригласим приехать в гости может, не откажется. На хозяйстве останется Том. Пора уже отцу и матери повидать свет. Вокруг столько всяких событий. Проездится, освежится, а после сможет вернуться к труду. А может, потом и сам не захочет возвращаться. Сам же он говорит, что время сильнее динамита.

- Неужели вы серьезно делаете, что он так глуп и не поймет вашу хитрость?- сказала Десси, отмахнув волосы со лба.

- Иногда человек сам желает быть глупым, если ум не дает ему поступить так, как требуется,сказал многоопытный Уилл. - Во всяком случае, попытаться можно. А вы все как думаете?

Сидящие за столом закивали, соглашаясь, один только Том был хмур и неподвижен.

- Тебе, Том, трудно будет взять ранчо на себя?- спросил Джордж.

- Да это пустяки, - ответил Том.- Вести здешнее хозяйство нетрудно, потому что настоящего хозяйства здесь нет и ее было.

- Тогда почему же ты не согласен?

- Неохота обижать отца,- сказал Том.- Он нас раскусит.

- Но какая ж тут обида - в гости пригласить?

Тем потер себе уши с такой силой, что они на миг побелели.

- Вам я не запрещаю,- сказал он.- Но сам не могу.

- Можно в письме пригласить - вперемешку с шуточками,- сказал Джордж.А надоест у одного из нас гостить, переедет к другому. Пока у всех перегостит, целые годы пройдут.

На том и порешили.

Том привез из Кинг-Сити, с почты, письмо от Оливии; он знал, что в этом письме, и не стал вручать его при матери, а, повременив, отнес в кузницу. Самюэл работал там у горна, руки все в саже. Он взял конверт за самый уголок, положил па наковальню, потом оттер, отмыл руки в бочонке с черной водой, куда опускал раскаленное железо. Острым подковным гвоздем вскрыл конверт и вышел на солнышко прочесть. Тем временем Том снял с тележки колеса и принялся смазывать оси колесной мазью, краешком глаза следя за отцом.

Дата добавления: 2015-12-01