Непреходящая боль. 5 страница

В один из этих дней племянник отца, сын его старшего брата, назначенный комендантом, ответственным за карачаевцев, проживавших в кишлаке, пришёл к отцу, лежащему в постели, и сказал, чтобы он собрался ехать на работу: то ли на строительство канала или куда ещё, я уже не помню, нужно полагать, на верную смерть. Ибо выжить ему в таком состоянии где-то на каких-то работах было бы невозможно. Матери дома не было. Отец уже стоял одетый, прислонившись к стене домика и опираясь двумя руками о палку, чтобы не упасть, худой и бледный с сине-коричневой тенью вокруг глаз. Дунешь-упадёт. Я до сих пор не могу понять, почему мой отец Умар в здравом уме, больной, дал согласие своему племяннику ехать куда-то на работу в таком состоянии, послушно поднялся с постели и оделся? Ещё не могу понять по сей день, как мой двоюродный брат – племянник отца – мог отправить его в таком состоянии на верную смерть?

Пойди, попробуй понять затаённые, где-то в глубине человеческой души его истинную природу, мысли его, его суть. Неважно, кто он тебе – друг надёжный, брат родной, отец, мать, сестра, сын, жена и кто угодно в разных обстоятельствах, жизненных ситуациях, экстремальных, даже при самом роскошном бытовом достатке и обеспеченности безмерной, проявляются доколе неизвестные тебе черты человеческого характера. И поведение его, и поступки рушат твоё о нём прежнее мнение, то восхищая своей душевной чистотой, благородством, стремлением творить добро и мужеством непорочным, то ввергая тебя в шок и глубокое разочарование своим недостойным поведением, подлостью, лицемерием и завистливостью.

Вскоре пришла мама и, увидев отца в «парадной» готовности, быстро вникнув в суть дела, такой дала разгон отцу и его племяннику, что последний дал задний ход, а отца уложила в постель. Неизвестно чем и как она его лечила, возможно, помогло участие в лечении участкового врача, отец начал выздоравливать. Прожив до восьмидесяти двух лет, мой отец отошёл в мир вечности у себя в Учкекене. Благороднейший был человек, спокойного уравновешенного характера и глубоко верующий во Всевышнего Аллаха. Пусть врата рая будут открыты ему для жизни вечной! Аминь!

С твоего великодушного позволения, уважаемый мой читатель, одним незначительным эпизодом помогу тебе понять, до какой степени был безмерно чист, покладист и доброжелателен характер моего отца Умара. Это было в далеком моем детстве, в 1936 году. Я был в возрасте 5 лет и 9 месяцев. Надо было с летних пастбищ Чыракъ Сырт пригнать в Учкекен 45-50 голов овец. Брат отца Осман вывез меня в Чыракъ Сырт, где на летних выпасах находились овцы индивидуальных хозяйств. Переночевал в коше. Утром следующего дня овец наших отбили от отары и помогли мне их вывести их на дорогу. По утренней прохладе овцы шли бодро, на ходу пощипывая сочные травинки. Но чем выше поднималось летнее солнце (время то было начало июля) тем сильнее ощущалась жара. Овцы уже не шли бодро, а скучивались и, фыркая, прятали головы друг под другом от жары и никак не хотели идти, а надо было пройти 18-20 км пути. Я измучился, подгоняя и подталкивая их.

Прошли совсем немного и вдруг меня осенило: я начал на них набрасывать свою бурочку. Они шарахались от испуга и начали идти быстрей. Эксперимент удался! Так я со своими овцами добрался до возвышенности, откуда были видны окраины сел Терезе, Первомайское и Учкекен. Пройти еще 5-6 км., и мы были бы дома. Солнце приближалось к горизонту. Нам навстречу с востока тянул прохладный ветерок. Овцы без принуждения с моей стороны охотно двигались в направлении села. Далеко впереди паслось сельское стадо. Утомленный многочасовой ходьбой в летнюю жару расстелил бурку и прилег немного передохнуть и … уснул.

Меня разбудила предрассветная прохлада. Спохватившись, быстро встал. Кругом ни души, ни блеяния, ни фырканья. Только я на этой возвышенности наедине с темной ночью и мыслью грустной и тревожной: где искать овец в такой темноте. Побежал в сторону Терезе (глаза уже стали привыкать к темноте), там обманчивые тени кустов, ни звука, ни шороха и никакого шевеления. Побежал в сторону Шахархан, там – то же самое. В лесок побоялся спуститься. Так, описывая зигзаги то вправо, то влево от дороги, прошел приличное расстояние. И, убедившись в тщетности поисков, прошел прямиком домой. Уже темнота ночи начала уступать началу рождения зари, когда я пришел во двор дома. Отец только что собирался совершить ритуал омовения перед утренней молитвой. Увидев меня, он удивленно воскликнул: «Ма, къайдан чыкъдынг?» («Откуда появился?»). Я угрюмо объяснил ему «откуда». Он вновь воскликнул: «Ой сени Аллах бар этсин». Как бы эти слова перевести поточнее. Ну, хотя бы так: «Жить тебе велением Аллаха». Эти слова были сказаны им от души, сверхблагожелательно. И сказал, чтобы я не огорчался и что настанет день, и овцы твои найдутся, и чтобы я пошел спать спокойно. Господи, без тени упрека! Что это, неограниченная любовь к своему отроку или вся суть его души благородной? Конечно же, подходит последнее, не исключая первое, ибо знавшие его односельчане о нем говорят только добрые слова. Вот какого характера был мой отец Умар. Пусть все молитвы, совершенные по нему, откроют ему врата рая. Аминь!

Теперь продолжим воспоминания о жизни и страшных бедах периода депортации и об эпизодах жизни моей в то время.

Март был на исходе. Положение чеченцев и ингушей к этому времени стало ещё более катастрофичным.

В один из этих дней я собирал сухие стебли курая на приличном расстоянии от нашего кишлака, (курай был основным нашим топливом) поблизости его уже не было. С южной стороны по дороге в направлении села Грозного очень медленно двигались четыре человека. Дорога эта пересекала мой путь в кишлак. Им предстояло преодолеть ещё километра три до села. В следующий раз, когда посмотрел в их сторону, они сидели в стороне от дороги там, где я должен был пройти. Набрав небольшую вязаночку курая, я пошёл домой. Солнце приближалось к горизонту, подул прохладный ветер. По пути, подойдя к этим людям, увидел ужасную картину всё той же проклятой нищеты и убогости у сидящих на холодной земле четырёх пожилых мужчин, одетых в грязные лохмотья и почти босых. Лица у них были опухшие, всё время дрожали веки немного выпученных глаз. Когда я обратился к ним на карачаевском языке, один из них указав на себя трясущейся рукой, еле слышно произнёс, «Нохчи» – что значит чеченец. И немного помедлив, добавил: «Кушать нет. Комендант». Тогда мне стало понятно, что они идут к коменданту просить помощи продовольствием. Увы, им не было суждено со своей просьбой добраться до комендатуры. Видать, я видел этих людей, когда их покидали последние жизненные силы.

Я шёл домой с тяжёлым сердцем. Жалость к этим людям заняла все мои мысли. Было до слёз обидно от чувства невозможности чем-нибудь помочь этим несчастным людям. Придя, домой, бросил свою вязанку во дворе, сел на неё. Моё состояние не осталось незамеченным сёстрами и родителями. Вообще все они относились ко мне с повышенным вниманием. На все их вопросы был один ответ: «Устал». Увиденная мною жуткая картина всё время стояла перед глазами. Всю ночь не было спокойного сна, думал, живы ли их семьи, и где они, добрались ли эти люди до комендатуры в село Грозное. Закрою глаза – ужасная картина до мельчайших подробностей появлялась перед глазами. Мучило меня мое воображение виденьем умирающих от голода детей этих обреченно сидящих на обочине дороги несчастных людей. В тишине ночи нет-нет да из уст моих вырывался непокорный воле моей жалобный вздох. Мне казалось, что я предал этих беспомощных людей, оставив их без какой-либо помощи. Мог же я принести им какую-нибудь похлебку и что-нибудь, чтобы укрыться им от прохлады.

Эта ночь мне показалась бесконечно долгой

Утром, маскируя своё волнение обычным своим поведением, я, как ни в чем, ни бывало, позавтракал, взял верёвочку, серп и отправился за кураем, хотя мною был сделан достаточный запас этого топлива. Но сегодня волновали меня другие события.

Двоюродный брат Мусса копошился на своём участке. Мы с ним часто собирали колосья, заготавливали курай, а однажды в поисках зёрен пшеницы в прошлогодних токах развеяли «горы» мякины. Мне не удалось бы пройти незамеченным Муссой, но совсем не хотелось чьего-то общества в этот день. Я подошёл, поздоровался с ним и не позвал его с собой как обычно. Но он был серьёзно занят, и это облегчило мою задачу. Я торопился. Торопила меня желание увидеть тех несчастных людей, а надежда на то, что они всё же добрались до комендатуры и боязнь увидеть нечто страшное, что могло случится с ними. Когда открылось взору то место, где они оставались вчера, я увидел темные контуры неподвижных тел. Подошел. На обочине дороги в различных позах лежали мёртвые тела вчерашних пожилых людей, голодной смертью завершивших свою земную жизнь. Поблекшие открытые глаза, затянутые мутной пеленой, выражали немой укор этому жестокому миру.

От всего этого впору было сойти с ума. И пока я стоял, подавленный видом этой страшной картины, со стороны села Грозного быстро приближалась грузовая машина. Круто развернувшись, она остановилась у окоченевших трупов. Из неё вышли водитель и два милиционера. Они быстро погрузили трупы несчастных людей в машину. Водитель – пожилой мужчина, влезая в кабину, в сердцах выругался: «… Тьфу! Человеческая жизнь не стала ни в копейку!» Машина, поднимая клубы пыли, помчалась в сторону Грозного. Не в силах двинуться с места, смотрел я вслед удаляющейся машине, пока она не скрылась из виду. Я не плакал слезами, не рыдал, но внутри у меня всё клокотало, сотрясало всё моё тело и, наконец, вырвалось наружу горьким, скорбным стоном.

Когда хоронили своих, не менее трагично ушедших из этой жизни, не с такой силой ранила сердце печаль. Видимо, общаясь меж собой, чувствуя благородность участия в похоронах, мы были относительно более спокойны душой. Здесь я был один и был свидетелем трагедии от начала до конца. Ещё долго стоял на этом злополучном месте, горькие мысли воспоминаний печальных событий последних пяти-шести месяцев моей жизни теснились в голове. Этот небольшой отрезок времени вместил в себя целую эпоху, насыщенную одними только горькими и скорбными событиями бесконечных людских переживаний и потерь. Здесь, на этом месте я отчётливо ощутил пробуждение во мне яростного бунта против творимой несправедливости над моим и другими депортированными народами.

В один из этих дней почти всех жителей колхоза мобилизовали на прополку озимой пшеницы. На заросшее сорняком поле нас повёл бригадир Ораскул. Людей было много, они двигались широким фронтом, очищая пшеницу от сорняка. Озимые хорошо подросли, но ещё не выбросили колосовые побеги. Ораскул ходил и проверял работу, заметив огрех возвращал назад виновного, невзирая на пол и возраст, грубо ругался, ещё позволял себе бить плёткой, особенно людей моего народа. Все почему-то молча терпели издевательства этого хама, лишь между собой осуждая его и вспоминая и другие его подобные выходки над спецпоселенцами.

Все мои переживания, все, что я видел и испытал за короткий отрезок моей жизни, вызвали во мне ненависть ко всякому проявлению жестокости и несправедливости по отношению к кому бы то ни было. Ораскул своими издевательствами над людьми заслуживал не только абстрактную злобу и гнев, но и хорошего физического укрощения подобного его же методу. Во мне родилась твёрдая решимость отомстить этому негодяю за его издевательства над людьми. Был уверен, что в любом случае в обиду меня не дадут и отец мой Умар, и дядя Осман, и двоюродные братья. Все они тоже находились на прополке. И я оставил за собой немного живых ростков горчака будучи уверенным, что они-то и станут причиной задуманного мною скандала с Ораскулом. О том, что я затеваю, я никому не сказал. Старшие могли и не разрешить. Но я никак не мог позволить себе упустить возможность, каким – то образом наказать Ораскула. Хотя конкретного плана у меня не было.

Вскоре Ораскул заметил мою некачественную работу, заругался, как он делал это всегда, и приказал мне вернуться и убрать сорняки. Но я в свою очередь сказал ему, чтобы он сам вырвал и выбросил их, и что от этого его руки не отсохнут. Такое непослушание, да еще в присутствии такого количества людей, не могло не задеть его самолюбия. И он решительно подошёл ко мне. Я стоял и вызывающе, без тени испуга, смотрел ему в глаза. От неожиданного такого нахальства Ораскул немного опешил, и его решимость наказать меня ослабла. Но все же он залепил мне несильную пощёчину. Я мгновенно поднял твёрдый комок глины. Не предвидя такого оборота дел, бригадир остолбенел, и в этот миг мой «снаряд» вдребезги рассыпался у него на лбу, покрыв пылью его лицо и одежду.

Протерев глаза от пыли, он в ярости кинулся на меня, доставая плётку из голенища сапога. Но тут подоспел дядя Осман, обезоружил Ораскула и ударил его в грудь. Ораскул пошатнулся, попятился назад, но удержался на ногах. Все, кто работал на прополке, окружили нас. Женщины и подростки - киргизы и карачаевцы – ругали и проклинали бригадира за издевательство над людьми. Все готовы были наброситься на него. Оказывается, людям не хватало маленького толчка, чтобы от души выразить свою ненависть к этому человеку. Дядя Осман успокоил людей и предупредил Ораскула, чтобы впредь не сметь издеваться над людьми. На этом инцидент на поле был исчерпан, и все пошли работать. А я ушёл домой.

Вечером на раздаче молока присутствовал председатель колхоза Чаргын, мужчина лет 40-45, приятной внешности: разговаривая с людьми, он весело шутил. Одним словом, был очень хорошим человеком. Ораскул, показывая на меня рукой, выругался и сказал председателю: «Оноу итдин баласы-бейбаш мениминен чатаклашыб калды бюгюн, мен аны джуаш клармын бир кюню» (Вон тот собачий сын – хулиган, затеял драку сегодня со мной, я его успокою когда-нибудь) и погрозил мне кулаком. Чаргын удивленно посмотрел на него и на меня. Мною опять овладела неукротимая злоба. Между нами стояло несколько человек. В руке у меня был ножичек и, подняв руку с ним, я выкрикнул, что он сам и есть собачий сын, и есть большой пёс, кусающий людей. Люди повернулись к нам. Желая ткнуть ножом ему в брюхо, я бросился на него. Председатель, смеясь, ловко поймал меня, забрал мой ножик и передал моей матери, раздатчицу молока попросил отпустить нас без очереди и дать молока на один литр больше. Уходя домой, я поклялся, что когда-нибудь убью Ораскула. Для такой жестокой мести и таких чувств Ораскул был недостойным объектом. Да и мститель я был не героем грозным, лишь только комком нервов. Но он не дождался мести моей, и года через два ушёл в мир иной. Я искренне прощаю ему, и пусть Всевышний тоже простит ему грехи. Ведь все мы грешные.

Решено было обратиться к коменданту с письменной жалобой на бригадира, издевающегося над спецпоселенцами. Под заявлением поставили подписи все потерпевшие. Утром следующего дня заявление было вручено коменданту в селе Грозном. В отделе у коменданта работали грамотные карачаевские ребята. Комендант хорошо относился к карачаевцам, да вообще ко всем депортированным, которые находились под его надзором: видимо, хорошо понимал творящуюся несправедливость над невинными народами Советского Союза. К обеду этого же дня за Ораскулом приехал милиционер. Его посадили на десять суток. Что там было, неизвестно, но он вернулся оттуда бледным и неузнаваемо кротким. После этого прекратились всяческие издевательства над нами. Так, борясь за физическое и моральное выживание, мы участвовали в завершении весенне-полевых работ колхоза имени Крупской в 1944 году.

Вскоре озимая пшеница пошла в рост. Не по дням, а по часам тянулись вверх её крепкие стебельки, поднимая на юных кончиках своих будущий урожай. Прошло ещё немного времени, и зелёное море колосьев при дуновении ветра колыхалось волна за волной. С небольшого пологого холма, у края поля, я любовался этой великолепной красотой раннего начала лета. Островки красного мака волшебной кистью дописывали неповторимый пейзаж. С неба лилась веселая песня весны - многоголосого хора жаворонков. И там, и здесь блестели панцири пасущихся черепах. В отдельную строку картины вписался торжествующий, стрекочущий оркестр множества различных насекомых. Казалось, что каждый из этих существ спешит доказать великолепие и неповторимость своего голоса.

Очарованно слившись с этим прекрасным миром природы, я долго оставался стоять на этом холме, испытывая неописуемое наслаждение. Душа и мысли освобождались от гнетущего груза невзгод и страданий реальной жизни. Ещё несколько раз ходил я на тот пологий холм как в волшебное убежище от мира несправедливости, насилья, лжи и угнетающей нищеты. Там я находил умиротворение и успокоение души. В этот период, как и у всех, у нашей семьи тоже были затруднения с продовольствием, хотя и имелся какой-то незначительный запас. За считанные дни озимые местами начали желтеть. Однажды я принёс домой в карманах колосья полузрелой пшеницы. Подержишь колосок такой пшеницы над пламенем огня, его мякина быстро сгорает, и тогда легко очищается зерно, которое мы с удовольствием ели.

Знакомый старик киргиз, проезжавший на своём ослике, на котором мы перевозили свои вещи из Табаксовхоза в колхоз имени Надежды Константиновны Крупской, остановился возле нас – ребят, занимавшихся такой «трапезой» и, отозвав меня в сторону, осведомился о том, не голодает ли наша семья. Я ответил, что пока нет. Немного понизив голос, он сказал, что озимые поспели, мол, надо будет вам с отцом, и ещё кто может, поработать ночью. Хитро прищурив глаза, улыбнулся, и продолжил свой путь. В семье поведал я слова знакомого нам старика. Было решено следовать его совету в следующую ночь. Необходимо было разведать пути подхода к лучшим участкам, что и было сделано мною днём. Ночью мы с отцом, кто ещё с нами был или не был я не помню, прихватив с собой мешки, отправились воровать пшеницу. Мы не испытывали угрызения совести перед государством за этот наш поступок, перед государством – убийцей сотни тысяч своих граждан.

Озимые ещё не охранялись. И мы, никем не замеченные, прошли вглубь поля и спокойно набрали в мешки колосьев, сколько могли унести. Совершив несколько таких походов, сумели сделать небольшой запас зерна, что и хватило нам до уборки урожая. Люди выкарабкивались из нищеты кто как мог.

Прошло немного времени, наступило время уборки урожая. Тучные золотистые колосья торопили людей. Началась уборочная страда. Как-никак что- то доставалось людям от урожая разными путями. Смерть от голода уже не угрожала. Все от мала до велика были мобилизованы на уборку урожая. Мы, юноши и подростки, собирали колосья, связав их в маленькие снопики, сдавали учётчику, а он какую- то долю возвращал нам. После полного окончания уборки колосья собирали для себя. В августе кукуруза наша поспела. Со своего участка мы получили несколько мешков кукурузы. Таким образом, наша семья была обеспечена зерном.

В это лето и нашу семью постигла смерть. Сонечка сильно заболела и скоропостижно скончалась. Подозрение было на менингит. Лето было очень уж знойное или другая на то была причина, ведомо это Всевышнему.

В этом же 1944 году семья дяди Османа переехала в районный центр – село Кировское. Ещё семьи его трёх братьев, в том числе и наша семья, кто как мог, перебрались в это село. В период депортации жизнь людей и каждой семьи была сплошной трагедией.

Я, как мог, коротко рассказал об испытаниях жизни, каким подвергался сам, и о людях – жертвах депортации и государственного геноцида, с судьбами которых непосредственно соприкасался тогда. Это один лишь маленький эпизод большого горя моего народа. На этом прекращаю скорбное воспоминание житья того времени, ибо неисчерпаемость этой темы бесконечна и время не в силах её изгнать из памяти народов, прошедших ад депортации, в горестных муках потерявших половину своих людей.

А далее моя жизнь почти, но только почти, схожа с жизнью моего поколения, учёба в школе, работа со всеми членами семьи во имя жизни безбедной.

Дата добавления: 2015-12-01