|
Читайте также: |
Луна поднялась выше и косые лучи ее шли таинственными дорогами в окна и наполняли комнату прозрачным сумеречным светом.
— Тот пепел, что всыпал раввин в вино, взят от чистой льняной тряпицы, напоенной кровью христианского первенца и сожженой. Так делается у старой еврейской секты хассидов... и, когда этот Мойше женился на просвещенной и культурной, ни во что не верующей Софии Абрамовне, докторе медицины, с почти европейским именем,— и брак был, конечно, гражданский... но.. накануне брака они ничего не ели — был пост.. а потом пришел раввин, достал только что испеченное яйцо, облупил его, разделил пополам, посыпал таким же пеплом и дал обоим брачущимся. И пока они ели яйцо, раввин читал молитвы — и что примечательно: они не смеялись, но были серьезны. И когда их папаша умер, — и были торжественные гражданские похороны, с речами — но без молитв, но ночью, когда никого из посторонних не было, к умершему пришел раввин, взял яичный белок и этот порошок, взболтал их и кропил сердце покойника, говоря — «и окроплю вас чистою водою и вы очиститесь от всех скверн ваших. И дам вам сердце новое и дух новый дам вам и возьму из плоти вашей сердце каменное, и дам вам сердце плотяное»[17] — ибо, коллега, есть три момента в жизни человека, когда мистика побеждает холодный рассудок — это бракосочетание, рождение и смерть... Можно быть каким угодно Карлом Марксом или Эпштейном, а когда станет человек перед явлением, где смерть сопрягнется с жизнью, он чует таинство и ищет где-то опоры там, где его ум блуждает, как путник в лабиринте.
__________
VII
Месяц поднялся высоко и лучи его ушли из комнаты. Лишь таинственный, призрачный свет остался. Давно уже бросил свою папироску Вася. Яков Кронидович сидел неподвижно. Он слушал. Все то, что говорил ксендз Адамайтис, было ему нужно для его дела.
— Не будем строго судить евреев — они не виноваты, — продолжал Адамайтис. — Мы, христиане, приняв новый завет Христа, — положили пропасть между старым — языческим, кровавым, между жертвами — Ваалу-ли, Юпитеру, Зевсу или Перуну — и приняли закон любви и жертвы безкровной... Да и то... нет ли и у нас мостков через эту пропасть в кровавую дохристианскую старину, к человеческой жертвe? Было же время, когда при постройкe крепостей и больших зданий хватали первого прохожего и убивали, чтобы закопать под фундаментом. На черной Meccе католических изуверов-сатанистов — еще сравнительно недавно была человеческая жертва... А знаем ли мы все тайны, я подчеркиваю все — тайны масонства? Почему же отдельным еврейским сектам, не признавшим нового завета и заповеди любви к ближнему, но безпропастно уходящим в кровавое средневековье, иногда вот в этих-то мистических случаях не обращаться к тем временам, когда приносились кровавые жертвы? Не забудьте, что цивилизация цивилизацией, — а многое множество людей сидит на Талмуде, где колдовства хоть отбавляй... В Талмуде мы найдем такие указания: — «кто желает увидеть диавола, должен взять утробу черной кошки, впервые родившей, рожденной от первородящей матери, сжечь ее, стереть в мельчайший порошок, посыпать им глаза, тогда покажутся демоны»[18], и, вы думаете, в двадцатом веке не найдется чудака, который захочет это испытать? И вы думаете, что, если этот чудак — ловкий человек, он не станет уверять, что он видел демонов?.. Своего рода — снобизм...
Ксендз Адамайтис ожидал ответа, или возражений, но его гости молчали.
— Слушайте дальше, — продолжал он, — Наш скотобоец бьет скотину, согласно с указаниями науки и гигиены, так, чтобы причинить скоту меньше всего мучений и сохранить мясо, — убоем еврейского скота руководят их священные книги. Это от тех времен — храма Соломонова, жертвенника, политого кровью, и вони сжигаемого тука — «благоухания, приятного Господу»... В нашем Христовом завeте ничего этого нет. В Талмуде целые трактаты посвящены крови и убою скота. Ибо в крови — душа: «Кто съел с оливу крови от скота, зверя, или птиц чистых — приносит жертву за грех — «хаттат». За кровь от прокалывания, от вырывания и от кровопускания, хотя бы с нею выходила душа — ответственности не полагается».[19]
— Ванюшу Лыщинского, — вздыхая, прошептал Яков Кронидович, — кололи.
— В Тосефте, — кивая головою и медленно цедя слова, как бы припоминая цитируемые тексты, продолжал Адамайтис, — сказано: «если кто режет потому, что ему требуется кровь, то он не должен резать способом «шехиты», то-есть так, как режет резник, но он или колет, или отщемляет»..
— Ванюшу кололи и отщемляли....
В темной комнате жуткие носились призраки. Внизу, не умолкая, гудел город, и звуки рожков автомобилей, гул трамваев и треск фаэтонов, сливаясь, создавали дикую музыку. Она оттеняла и дополняла торжественную тишину дома.
— И коля, и отщемляя, — мрачно говорил Адамайтис, — резник зажимает жертве рот и читает молитву: «Нет у меня уст отвечать и нет чела, чтобы поднять голову... Да будет благословен!»
— У Ванюши рот был заткнут.
— Так убивают скот... В священной книге Зогар есть указание, что так же должна быть закалаема и приносимая человеческая жертва:...«и смерть «аммегаарец» — то-есть — не евреев — «пусть будет при заткнутом pтe, как у животного, которое умирает без голоса и речи... И yбиениe должно быть во «эхаде», как при убиении скота двенадцатью испытаниями ножа и ножом, что составляет тринадцать!»
— На нем... На Ванюше... — в глубоком волнении вставая, произнес Яков Кронидович, — было тринадцать уколов!.. На нем написали жиды это страшное: — эхад!..
— Что значить — единое! — сказал ксендз Адамайтис. — Един Бог! — Слово из краткой молитвы, которую, умирая, читает каждый еврей, и вся сила которой в великом слове: «эхад!.. един Господь!».
__________
VIII
Страшная тяйна, раскрытая сейчас, наполнила ужасом души говоривших о ней. Яков Кронидович дрожащей рукой закурил папиросу.
— Значит, — ломающимся от волнения голосом сказал Вася — вы убеждены, что Ванюша Лыщинский убит евреями, как жертва.
— Убежден, — глухо сказал Адамайтис.
— Но... тогда... тогда... вскакивая, воскликнул Вася, — какая же страшная кара должна постигнуть виновных!..
— Успокойтесь, — протягивая руку с поднятой широкой ладонью, сказал Адамайтис. — Примите событе, как оно есть. Каждый день евреи, через своих резников, особым ритуальным способом, крайне мучительным для убиваемых, режут скот — и правительства всего миpa, общества покровительства животным во всем мире молчат... Ибо.... это — мистика.
Густая темнота закрыла все предметы в комнатe. Едва намечалась в кресле могучая фигура громадного ксендза. Его голос гудел, как из бочки. В открытом окнe темноголубыми туманами дымилась лунная ночь.
— Но это люди... Христианские мальчики, — крикнул Вася.
— Не так много... медленно процедил Адамайтис. — Секта хасидов, исповедующая наравне с Талмудом и Каббалу, не многочисленна... В ней многое нам не понятно и страшно... Ее раввины наследственны. Они свили свои гнезда в самых глухих местечках Польши и Галиции, там, где все дышит мрачным средневековьем: в Черткове, Гуре Кальварии, Сада-гуре, Любашове... В Черткове сидят Фридманы... Над Припятью и Стоходом властвуют Шнеерсоны... Не так давно один из этих раввинов проезжал через наш город. Несметная толпа евреев... тысяч десять... собралась на вокзале. От раввина ждали исцелений... чудес... Каждый должен был прикоснуться хотя бы к одежде раввина. Он вышел на площадку вагона... В высоком цилиндре и длинном, восточного покроя, черном дорогом халате... Произошла давка... Смятение.... Могли быть несчастные случаи... Вдруг, — и это было моментально: все схватили один другого за руку, и образовалась громадная, запутанная цепь людей... Я вошел в нее. И ближайший к вагону протянул руку раввину. Тот ее взял... И каким-то толчком, точно сильный электрический ток прошел через меня, шатнуло меня.
— Вполнe возможно, — сказал Яков Кронидович. — Нервные токи человеческого телa еще недостаточно обследованы...
— Не в этом дело... Есть таинственные, мистические токи... И лучше их не трогать... Hекий Оза простер руку свою к ковчегу Божию и взялся за него, ибо волы наклонили его, и был поражен за дерзновение и умер у ковчега Божия [20]. Вы касаетесь тайны, затрагиваете страшного незнаемого нами еврейского Бога.... может быть, касаетесь самого ковчега, видевшего кровь первенцев «от человека до скота».... Падете мертвыми... и вы... и близкие вам... по таинственной, незримой, мистической цепи.
— Ну уж! — сказал Яков Кронидович. Ксендз Адамайтис поднялся с кресла. В темноте ночи, на фоне драпировки, висевшей над дверью — он казался еще больше. Густо зазвучал его предупреждающий голос.
— Мое мнение — не надо трогать этого дела. Там, где мистика, где таинственная цепь людей... Никакими карами.... никакими процессами не остановите.... Боролись с масонами.... Только укрепили их.... Здесь... Раздразните темные силы — и упадет кара незримой черной власти на всех: от царя до последнего ребенка свидетеля... Ибо: «поражу всякого первенца, от человека до скота, и над всеми богами Египетскими произведу суд. Я Господь... Освяти мне каждого первенца, разверзающего всякия ложесна между сынами израилевыми, от человека до скота, мои — они».[21]
— Не верю в такого бога, — сказал Яков Кронидович. — За меня светлый, чистый Христос!!! Я видел тело... Я знаю о rope любивших мальчика людей... Во имя правды и справедливости я должен...
Глухой и мрачный голос ксендза Адамайтиса перебил его:
— Молчать!…
__________
IX
Возвращаясь домой, Яков Кронидович, помимо воли своей, все думал о кратких письмах — доносах Ермократа. Может быть, это нарочно душа его отгоняла все то непостижимо страшное, что услышал он сейчас от этого странного ксендза. Подлинно он, как плавильщик в Пеер Гинтe Ибсена, явился напомнить ему о «третьем перекресткe», где ожидает суд и смерть. И эту-то мысль о смерти Яков Кронидович и гнал от себя, думая об оставленной им жене.
«Листочки мха на caпогe... ездили верхом... Значит... слезали где-то в лесу... Ходили по мху»... И была неприятна почему-то эта мысль.... Успокаивало лишь то, что теперь это как-то кончилось и Аля была у родителей. Но растревоженная ксендзом мысль все возвращалась к этому листочку мха, к прогулке пешком в лесу... «Зачем?»
В номере гостиницы Яков Кронидович, к крайнему своему удивлению, застал Стасского.
Когда Стасский поднялся навстречу Якову Кронидовичу с кресла и при свете одной лампочки, горевшей наверху, Яков Кронидович увидел его бледное лицо, коричневую шею и топорщащиеся над нею седые пряди волос — он вздрогнул. Ему Стасский показался призраком.
— Простите, глубокоуважаемый Яков Кронидович, — сказал Стасский, — за нарушение закона о неприкосновенности жилища. Человек пустил меня лишь потому, что знает меня… Я здесь проездом. Завтра утром еду обратно в Петербург... А к вам, помимо удовольствия вас видеть, еще и по важному, неотложному делу... Могу курить?
— Курите, ради Бога...
Яков Кронидович слишком хорошо знал Стасского и его интеллигентские привычки длительных ночных разговоров и потому не удивился, что Стасский, придя ночью, не спрашивает его, удобно это ему, или нет.
— Я люблю эту гостиницу, — раскуривая папиросу, говорил Стасский. — И сам в ней раньше останавливался. Тихо... Покойно... И прислуга вежливая... А ведь, как ни свободен человек, и даже, чем большую свободу он проповедует, тем болee любит он раба подле себя... Я к вам по делу.
— Я слушаю.
Мелькнула мысль — не случилось ли что дома — и погасла. Не Стасский бы его об этом уведомил?
Стасский достал с дивана портфель и раскрыл его. Он вынул из него лист бумаги, обернутый в синюю папку и разложил его перед Яковом Кронидовичем.
— Яков Кронидович, — начал несколько торжественно Стасский, — вы знаете мое к вам глубокое, глубочайшее даже, уважение. Вы человек науки... Вы — имя! Своим безпристрастием при анализе человеческих преступлений — вы, многоуважаемый, составили себе европейское имя и ваше положение вас обязывает... обязывает, — Стасский широкой, сухой ладонью погладил бумагу — подписать это обращение.
— Какое обращение?
— Вы посмотрите, кто уже подписал, — сказал Стасский, желтым, прокуренным, крепким ногтем отмечая длинный ряд подписей. — Головка Poccии. Ее мозг.... Лучшие силы интеллигенции… Haукa.... Таланты... Борцы за правду... Гении!.. Вот видите — вот это я подписал... Я... Стасский!.. Я... я… я!… А тут — академики.... профессора… писатели… члены Государственного Совета... И Думы... художники — вcе, кто чувствует себя европейцем, кто порвал с Русским хамом и у кого... как это... Драгомиров, что ли, сказал.... прошла отрыжка крепостного права… Вот и вы тут должны быть... С нами… Подписывайте.
— Но должен же я, по крайней мepе, прочитать то, что подписываю?
— Э! подписывайте, не читая — Вы мне... мне... и им… не верите, что ли?
— Я верю... Но, Владимир Васильевич, мы часто с вами не сходились в убеждениях и то, что по-вашему было белым, мне казалось черным и наоборот.
— Но авторитет всех этих имен — Стасский подчеркнул слово: «имен» вам ничего не говорит?
— Помилуйте! Он меня подавляет... Но все-таки я считаю своим долгом, прежде чем подписать — прочесть.
— Ладно. Читайте, если вы уже и нам... и мне не верите, — сердито сказал Стасский.
Яков Кронидович стал читать.
«К русскому обществу. По поводу кровавого навета на евреев» — прочел он заголовок.
Перед ним предстал труп мальчика на мраморном столе анатомического театра. Быстро, быстро, молнией, мелькнули рассказы о Ванюше детей Чапуры подле той страшной пещеры, и в его ушах точно снова гудел мрачный бас ксендза Адамайтиса — и эта фраза, что мальчик был убит, как жертвенный скот — «во эхаде»... Русская кровь — вода.
Он читал:
— «Во имя справедливости, во имя разума и человеколюбия мы подымаем голос против новой вспышки фанатизма и темной неправды»... Яков Кронидович ничего не понимал. Он опустил глаза на подписи и думал: «им какое дело?.. Что знают они о Ванюше Лыщинском, о его страданиях и смерти, о горе его близких? Писатели!… Да, писатели и талантливые и модные... Художники... Что же и они как Одоль-Одолинский, Вырголин и все эти добровольные сыщики, следователи и судьи, наравне с разными подсевайлами и шмарами вмешиваются в это чужое дело? Почему именно в это дело вмешались они и оставляют без своего просвещенного внимания тысячи других, не менее страшных дел? Только потому, что тут замешаны евреи? Он читал дальше: «Изстари идет вековечная борьба человечности, зовущей к свободе, равноправию и братству людей, с проповедью рабства, вражды и разделения»... — «А вот оно что. Это политика! Этот процесс становится орудием политической игры. Кровь Ванюши Лыщинского идет для борьбы с «ненавистным правительством», направлена против «царизма». Кто проповедует рабство, вражду и разделение — правительство, учащее детей петь «братья, все в одно моленье души Русские сольем» — или те, кто говорит: «кто не с нами, тот против нас»? «В борьбе обретешь ты право свое»? Значит, все эти люди... и Стасский, обласканный царем, первый ум России, богатейший помещик — тоже с ними?..
«И в наше время», — читал он дальше, — «как это бывало всегда, те самые люди, которые стоят за безправие собственного народа, всего настойчивее будят в нем дух вероисповедной вражды и племенной ненависти. Не уважая ни народного мнения, ни народных прав, готовые подавить их самыми суровыми мерами, они льстят народным предрассудкам, раздувают cyeвepиe и упорно зовут к насилиям над иноплеменными соотечественниками. По поводу еще не расследованного убийства в Энске мальчика Лыщинского в народ опять кинута лживая сказка об употреблении евреями христианской крови. Это давно известный прием старого изуверства»..
— Но ведь это неправда, Владимир Васильевич — отрываясь от бумаги, сказал Яков Кронидович.
— Как неправда?
— Как могли все эти господа подписать такую лживую бумагу? Они были в Энске? Я всех их, если не лично, то по имени знаю.. Это все: Петербуржцы и Москвичи... Что, они видали тело замученного мальчика, как видал его я?
— Им совсем не нужно было его видеть.
— Видели они страшное горе матери, тетки и бабушки?.. Горе, доводящее до могилы?.. Видели они мышиную беготню евреев по поводу этого убийства? Сбивание со следа сыщиков, подкупы, застращивание?
— Вы это видели? — с глубоко нескрываемой иронией сказал Стасский.
— Да, видел... Еще сегодня беседовал я со свидетелями этого невероятного убийства.
— Это не важно... Читайте до конца.
— Извольте... «В первые века после Рождества Христова языческие жрецы обвиняли христиан в том, будто они причащаются кровью и телом нарочно убиваемого языческого младенца. Так обясняли они таинство Евхаристии. Вот когда родилась эта темная и злая легенда!.. Первая кровь, которая пролилась из-за нее, по пристрастным приговорам и под ударами темной языческой толпы, — была кровь христиан.
И первые же опровергали ее отцы и учители христианской церкви. «Стыдитесь, — писал св. мученик Иустин в обращении своем к римскому сенату, — стыдитесь приписывать такие преступления людям, которые к ним непричастны. Перестаньте!.. Образумьтесь!...» — «Где же у вас доказательства?— спрашивал с негодованием другой учитель церкви, Тертулиан. — Одна молва... Но свойства молвы известны всем... Она почти всегда ложна... Она и жива только ложью. Кто же верит молве?»… — простите Владимир Васильевич, но вся эта древняя история приплетена сюда ни к селу, ни к городу. Просто не знали, что сказать и сказали что-то, очень умное, но совершенно не к месту. Перед нами не молва, но убитый прекрасный, кому-то нужный и кем-то любимый мальчик. Убитый ужасным, мучительным, способом и спрятанный в пещере.... Это — факт.
— Читайте!
— «Теперь лживость молвы, обвинявшей первых христиан, ясна, как день. Но изобретенная ненавистью, подхваченная темным невежеством, нелепая выдумка не умерла. Она стала орудием вражды и раздора даже в среде самих христиан. Доходило до того, что в некоторых местах католическое большинство кидало такое же обвинение в лютеран, большинство лютеранское клеймило им католиков»… — Неосновательно, Владимир Васильевич, безнадежно, бездарно... Просто... простите меня, хотя и умные люди писали,... но... глупо.
— До конца, — пальцем указал на бумагу Стасский.
— «Но всего более страдало от этой выдумки еврейское племя, рассеянное среди других народов. Вызванные ею погромы проложили кровавый след в темной истории средних веков. Во все времена случались порой убийства, перед целями которых власти останавливались в недоумении. В местах с еврейским населением все такие преступления тотчас же объяснялись обрядовым употреблением крови. Пробуждалось темное суевepиe, влияло на показание свидетелей, лишало людей спокойствия и безпристрастия, вызывало судебные ошибки и погромы... Часто истина все-таки раскрывалась, хотя и слишком поздно»... — Кто, Владимир Васильевич, сейчас влияет на показания свидетелей? Люди, купленные евреями. Тут известный вам Вырголин даже кассу устроил и платит сыщикам и тайной полиции. Да, кому-то нужно замутить это дело. Кому-то нужно отвлечь от евреев подозрение в кровавом преступлении. Все как раз наоборот тому, что написано. Да иначе и быть не могло, ибо писано не на месте, писано, основываясь на предубеждении, а не на знании.
— Читайте!
— «Тогда наиболее разумных и справедливых людей охватывало негодование и стыд. Многие папы, духовные и светские правители клеймили злое cyeвepиe и раз навсегда запрещали властям придавать расследованию убийств вероисповедное значение. У нас такой указ был издан 6 марта 1817 года императором Александром I и подтвержден 18 января 1835 г. в царствование Императора Николая I»... — Когда захотели передернуть — то и ненавистный всем этим господам Император Николай I пригодился.
— Как это, — «передернуть», — весь как-то съежился Стасский. — Так, почтеннейший Яков Кронидович, нельзя-с выражаться.
— Да помилуйте, Владимир Васильевич! Ведь все это просто неправда. Погодите... вот у меня есть какая справочка... — Яков Кронидович вынул из синей папки, лежавшей на комоде, бумагу и прочел: «На мемории Государственного Совета по Велижскому делу об убийстве солдатского сына, четырехлетнего Федора Емельянова Иванова, Император Николай I со всею свойственною ему рыцарскою прямотою и честностью написал: —... «разделяя мнение Государственного Совета, что в деле сем, по неясности законных доводов, другого решения последовать не может, как то, которое в утвержденном мною мнении изложено, считаю, однако, нужным прибавить, что внутреннего убеждения, чтоб убийство евреями произведено не было, не имею и иметь не могу. Неоднократные примеры подобных умерщвлений с теми же признаками, но всегда непонятными по недостатку законами требуемых доказательств, и даже ныне производимое весьма странное дело в Житомире, доказывают, по моему мнению, что между еврееми существуют, вероятно, изуверы или раскольники, которые христианскую кровь считают нужною для своих обрядов, — cие тем более возможным казаться может, что, к несчастью, и среди нас, христиан, существуют иногда такие секты, которые не менее ужасны и непонятны. Например, сожигальщики и самоубийцы, которых неслыханный пример был уже при мне в Саратовской губернии. Словом, не думая отнюдь, чтоб обычай сей мог быть общим евреям, не отвергаю, однако, чтоб среди их не могли быть столь же ужасные изуверы, как и между нас, христиан»...
Казалось, Стасский был смущен тем, что Яков Кронидович ему прочел.
— Откуда вы это взяли? — сказал он, протягивая руку к синей папке Якова Кронидовича.
— Я собираю нужные мнe материалы.
— Но вы... медицинский эксперт... И только.
— И только. Вы правы... Но именно, как таковой, я обязан знать, возможно ли то, перед чем я стою. То-есть... поясню вам... Это страшное убийство — ритуал, или... случайный садизм?
— Ага... Вот как!... Ну, дочитывайте до конца.
— «Не к одному римскому сенату были обращены слова христианского писателя, мученика Иустина, который в свое время боролся с тем же суеверием: — «стыдитесь, стыдитесь приписывать такое преступление людям, которые к тому непричастны. Перестаньте, образумьтесь!» Мы присоединяем свои голоса к голосу христианского писателя, звучащему из глубины веков призывом к любви и разуму... Бойтесь сеющих ложь. Не верьте мрачной неправде, которая много раз уже обагрялась кровью, убивала одних, других покрывала грехом и позором». [22]
Яков Кронидович, дочитал листок до конца и передал его Стасскому.
__________
Х
— Подписывайте же, — сказал Стасский, протягивая перо Якову Кронидовичу, — и делу конец, а вам честь и слава.
— Нет! Такое воззвание я никогда и ни за что не подпишу. И я не понимаю, как могли все эти люди его подписать?
— Вы скажете — их купили.
— Нет... Я отлично знаю, что это не такие люди, кого можно купить за деньги... Но все это люди, далекие от жизни, теоретики, верящие в правду и честность всего, что идет против «ненавистного правительства», и не верящие ничему, что идет от его чиновников... Кто-то пришел к ним и принес это достаточно скверно написанное воззвание... Человек напористый... — Заставил подписать... Не деньгами... Но, конечно, купил... Купил лестью, именами, уже заботливо поставленными в голове воззвания... А там и пошло: если такой-то подписал, как могу я не подписать?... Да еще красным флагом перед глазами помахали, а наша передовая интеллигенция не может устоять перед ним — сейчас на рожон кинется.
— Каким красным флагом?
— А этот зов к свободе, равенству и братству — со времен французской революции...
— Великой французской революции, — поправил Якова Кронидовича Стасский.
— Со времен французской революции не дает покоя нашим недотепам. А там дальше о правительствe, которое-де не уважает народного мнения, народных прав, «подавление суровыми мерами» — все это такая мармеладка, от которой ни один студент, или студентка не откажутся — мигом проглотят.
— Это воззвание подписали не студенты и студентки.
— Вижу. Но его подписали те, кому студенты и студентки составляют благодарную галерку. Писатель?… Как не подпишет он такого воззвания? Это заслужить немилость прессы, которая почти вся в еврейских руках. Это попасть под еврейский «херем», быть замолчанным, забытым... или обруганным и оклеветанным... Надо иметь много гражданского мужества, чтобы на это пойти. То же и адвокат. Для него эта подпись — взрыв аплодисментов в ближайшее заседание суда, увеличение популярности, позолота на его вывеску... Академик, профессор — это все люди, кому иногда дешевая слава дороже честного имени... Да и так ли много их подписало это воззвание? На несколько тысяч профессоров — набрали около десятка... Нет, Владимир Васильевич, всю жизнь искал я правду, всю жизнь боролся за правду и ради нее избрал свою тяжелую профессию — так уже увольте — меня-то не купите... Ничем не купите.
— Подумайте, Яков Кронидович... Советую подумать. Вы на линии профессора.
— Так говорят.
— Если вы будете участвовать в этом ужасном делe, вы не попадете в профессора. Коллеги вас забаллотируют.
— Не думаю.
— Хорошо... Допустим даже, что вы пройдете.... Студенты, когда узнают о вашем участии... когда не увидят вашей подписи под воззванием, будут бойкотировать вас... Они не будут посещать ваших лекций.
— Не думаю и этого. Я лучшего мнения о нашей учащейся молодежи.
— Попомните мои слова, — зловеще поблескивая глазами сказал Стасский. — Вы неисправимы. Недаром вы из духовного звания.
— При чем тут мое происхождение?
— Атавизм тянет вас к богам. Вы готовы сами душить еврейский народ и устраивать погромы.
— Нет, Владимир Васильевич, я просто считаю, что именно утаивание правды готовит погром. У нас суд открытый и гласный. Менделя Дреллиса будут судить присяжные.
— О, их подберут!.. Их наберут из самых махровых черносотенцев.. из погромщиков... Поверьте... полиция об этом позаботится.
— Полиция к этому никакого отношения не имеет. Вот евреи, интеллигентные, большие евреи, часто спрашивают, что нам, неевреям, в них не нравится? Да вот это-то нам и не нравится, что по всякому делу, которое коснется еврея — они поднимают ужасный шум, мешают правосудию, что они — деньгами ли, своим ли влиянием и авторитетом, заставляют Русских честных людей делать несправедливости, глупости... даже — подлости. Сколько самых ужасных, изуверческих процессов проходят безшумно. Полиция отыскивает убийцу, следователь в спокойной обстановке производит дознание, суд спокойно судит, и убийца получает то наказание, которое он заслужил... Но как только дело касается еврея, — все идет кверху ногами. Спокойствие нарушено. Гевалт гремит по всему миpy. Правда заслонена. Давно ли шумело по всему миру дело Дрейфуса, — из-за него чуть не сражались! Теперь такой же шум пошел из-за Менделя Дреллиса. И уже гибнут люди. Народ жаждет Божьей правды... И евреи везде — в прессе, в науке, в суде искажают эту правду — вот причина ненависти к ним Русских...
— Подписывайте.
— Не подпишу...
Стасский надел шляпу на самые брови и пошел, не прощаясь из номера. В дверях он остановился и, держась за портьеру, зловеще сказал...
— Мы еще встретимся с вами... И в третий раз я буду безпощаден.
И скрылся за дверью.
Под влиянием только что бывшего разговора с ксендзом Адамайтисом, Яков Кронидович вспомнил Ибсеновского «Пеера Гюнта» и страшного мистического «плавильщика» с его мрачным предупреждением:
На третьем перекрестке!.. На третьем перекрестке!
__________
XI
Мистика и правда была... Незримый страшный еврейский бог простер свою руку и, как Oза, коснувшийся ковчега, падали мертвыми все те, кто знал тайну смерти Ванюши Лыщинского.
Не прошло и недели послe посещения Стасского, как Яков Кронидович был вызван на вскрытие тел внезапно умерших детей Чапуры — Гани и Фимы. Он вскрывал их в том же анатомическом театре, где вскрывал и Ванюшу, вскрывал вместе с участковым врачем в присутствии чинов полиции и понятых.
Он смотрел на белое, точно мраморное лицо Гани и вспоминал, что Вася передавал ему, что Ганя сказал: — «На суде, под присягой, всю правду покажу». Теперь ничего больше не покажет. Главный свидетель лежал безгласным мертвецом.
— Типичная картина дизентерии, — сказал Яков Кронидович врачу... Микроскопический анализ показывает точную причину смерти. Сомнений быть не может... К погребению...
— Совершенно верно-с, — почтительно проговорил участковый врач, снимая резиновые перчатки. — К сожалению, наука безсильна установить, каким путем попали дизентерийные бациллы в организм детей — естественным, или насильственным.
— Вы подозреваете кого-нибудь?
— Видите ли... Это... конечно, только сплетни... — врач оглянулся на понятых, но те стояли в углу и не могли их слышать. Сторож возился с телами, укладывая их в гробы. — Мнe рассказывали в участке. К детям в последнее время ходил прогнанный со службы сыщик Крысинский со своим подручным Подлигайлом. Про мать умерших молва шла, что она торгует крадеными вещами, так знаете, Крысинский думал через нее делать розыски, ну и выслужиться снова перед начальством… Мать их арестовали... все в связи с этим делом… жидовским... Без нее дети заболели желудком. Отец просил Крысинского: — «не ходите, мол, покамест, сами понимать, кажется, должны, дети стесняются вас при такой болезни»... А Крысинский все ходит и все Ганю — врач кивнул на труп мальчика, — пытает, допытывает. И принес пирожные, сказал: — «после поедите». Вот с тех-то пирожных... Ночью... священник был... Исповедал, причастил Ганю и как вышел — в слезах весь... Сказал: — «светлое дитя. Чистая, святая душа»... И стали шептать, знаете, что Ганя-то этот главный свидетель был по жидовскому делу... и что его жиды отравили через этих сыщиков.
Дата добавления: 2015-12-01; просмотров: 32 | Нарушение авторских прав