ПРИБЛИЖЕНИЕ БЕДЫ 6 страница

Толстый слой плотного снега смягчил удар, тем не менее прошла минута-другая, прежде чем Моррисон нашел в себе силы выкарабкаться из ямы, пробитой его телом. Стоя на ледяном ветру, он крепко обхватил себя руками, пытаясь сохранить в теле хоть немного тепла, и огляделся. Невдалеке — будто маяк — манил к себе Пантеон Всех Святых. Никуда Пантеону не деться от него, как бы Время ни старался. В галерее Инея Дверь в Вечность звала барда — как звала всех тех, кто должен был через нее пройти, но не сделал этого. Моррисон побрел к Пантеону — так усталая лошадь бредет к родному стойлу. Частичка Шиновой души поразилась, насколько сильный отклик в ней находит этот зов, будто она, эта маленькая частица, страстно желала пройти через Дверь и обрести покой. Моррисон безрадостно усмехнулся. Покой откладывается. Есть сейчас дела поважнее.

А буран ярился все круче. Да только не в силах бурану остановить его. Он так долго шел сюда, к Дедушке-Времени, чтобы задать ему несколько крайне срочных вопросов. Почему, например, некто, располагающий властью, мощью и ресурсами Дедушки-Времени, до сих пор не в состоянии отыскать или хотя бы идентифицировать убийцу, терроризирующего Шэдоуз-Фолл. И почему Время не предостерег город о появлении Беса. Или как там его. И самое главное: когда, в конце-то концов, Время собирается приподнять свою замшелую задницу и сделать хоть что-нибудь полезное!

Моррисон хотел сказать ему без обиняков, что он и другие горожане не собираются сидеть сложа руки и терпеливо ждать, пока старик соблаговолит пошевелить пальцем. У народа есть кое-какие планы, как своими силами защитить город. Например, «спустить с цепи» Фэйрию.

Моррисон ухмыльнулся. Эта новость, надо думать, припечет Время как следует. Как бы там ни было, без ответов он уходить не собирается. Моррисон свято верил в пре-321-имущества очной ставки, поскольку гораздо труднее игнорировать тебя и твои вопросы, когда ты оказываешься к собеседнику лицом к лицу.

За пеленой снега, величественный, мрачный и негостеприимный, маячил Пантеон Всех Святых. Шторм ударил с новой силой, будто в последней попытке остановить Моррисона, но он, лишь пригнув пониже голову, шаг за шагом пробивался к цели. Стылый ветер, подвывая, наносил удары со всех сторон, мороз, пробивая плоть, безжалостно вгрызался в кости и пил из тела последние силы. А внутренний голос не умолкал, звал Моррисона и тормошил, и вот он уже у входа. Ударом Шин распахнул дверь, и золотистый свет пролился в беснующуюся ночь.

Моррисон запнулся на пороге, развернулся, налег плечом на дверь и, одолев навалившийся на нее ветер, закрыл. Рев бури стих до едва слышного ворчания, и в тело медленно, по капельке, полилось тепло. Он стоял, прижавшись спиной к двери, и смотрел в никуда, в то время как заполошное дыхание обретало спокойный ритм. Когда кровь стала возвращаться в кончики пальцев уколами сотен булавок, Моррисон поморщился и начал стряхивать с одежды снег. Да уж, не зря говорят, что Время не жалует гостей. И если придется наносить ему повторный визит, подумал Моррисон, надо будет одеться по сезону.

Он чихнул и огляделся. Края обширного зала средневекового Пантеона терялись вдали, глубокие тени чередой тянулись в промежутках между расположенными на большом расстоянии друг от друга газовыми светильниками. Высоко над головой, у потолочных балок, что-то смутно мелькнуло и замерло. Зал не впечатлил Моррисона в прошлое его посещение, не произвел он впечатления и сейчас. Единственное, о чем подумал бард, — прибраться бы тут хорошенько и оборудовать современным освещением

— Время! Ставьте чайник! К вам гость!

Моррисон подождал, пока эхо его голоса не стихло где-то вдали, но ответа не услышал. А услышав — очень удивился бы. Швырнув буран ему навстречу, Время ясно дал понять, как он рад гостю. Моррисон пошел по залу, громко топая, чтобы сбить остатки снега с ботинок, а заодно — вернуть чувствительность закоченевшим ногам. Он почувствовал, что зов Двери в Вечность стал теперь громче и отчетливей, но старался заставить себя не особо к нему прислушиваться. Не за этим он пришел сюда. Других дел полно. А Дверь — это позже. Много позже…

К тому времени, как Моррисон подошел к галерее Мощей, он почувствовал, что руки и ноги вновь принадлежат хозяину и слушаются его. Он шагал мимо картин на стенах, не заботясь бросить на них даже мимолетный взгляд, игнорируя двигающиеся изображения и внезапно появляющиеся звуки. Отвлекаться было некогда. Вот почему лапа, метнувшаяся с портрета слева, застала его врасплох.

Покачнувшись, Моррисон резко остановился: лапа ухватила его за воротник и без малейших усилий встряхнула, как собака крысу. Моррисон потянулся к державшей его лапе, но не достал. Лапа же тем временем развернула его лицом к портрету громадного зверя с пристальным взглядом круглых, широко раскрытых глаз и малиновой пастью, усеянной пильчатыми зубами.

Мощные мускулы бугрили державшую Моррисона лапу; зверь, роняя слюну, потянул добычу к пасти. Моррисон прекратил сопротивление и сделал шаг вперед, чтобы мгновение передохнуть, а затем изо всех сил врезал ногой зверю в пах. Если бы он бил по футбольному мячу, тот наверняка перелетел бы через все поле. И без того выпуклые глаза зверя вылезли из орбит, потом захлопнулись, и он отпустил воротник Моррисона. Шин отлетел от портрета назад и напрягся, ожидая нападения зверя, но ничего не произошло, и через мгновение Моррисон, чуть успокоившись, продолжил путь по залу.

Недовольно морщась, Шин одернул куртку и поправил воротник. По идее, здесь такого не должно было случиться, потому как ничто и никто не был в состоянии входить и выходить из картин, за исключением Дедушки-Времени и его автоматов. И если Время терял контроль над галереей, значит, дело обстояло еще хуже, чем Моррисон полагал. Во многих отношениях Дедушка-Время был этаким связующим элементом, не позволявшим Шэдоуз-Фоллу развалиться и делавшим возможным существование множества переплетающихся реальностей. Что же это за дьявольщина такая, что умудрилась зацепить самого Дедушку-Время?

Моррисон чуть ускорил шаг, внимательно следя за тем, чтобы держаться ближе к середине — на случай, если в обитателе какого-нибудь портрета вдруг взыграет ретивое. Минуя картины, он старался не смотреть на них, однако невольно мимолетный взгляд его выхватывал пейзажи и портреты, то полные звуков, то кипения ярости, то с дикими искаженными лицами, а иногда — сполохами пламени. Глаза и внимание Времени были повсюду, и город знал это. Моррисон так был поглощен мыслями о картинах, что не слышал шагов за спиной, пока его почти не нагнали.

Лишь в последний момент какой-то инстинкт шепнул «берегись», и он остановился, резко развернулся и чуть не столкнулся с высоченным металлическим автоматом. Тот маячил перед ним, словно башенные часы. Тускло блестевшие медные и серебряные детали его механизма тихонько тикали, вращались колесики, качались якори. Металлические руки выбросились вперед ухватить Моррисона, но тот легко увернулся. Бард кружился, пританцовывая, вокруг автомата, весь красный от злости на себя: как глупо он попадается уже второй раз. Нет, так легко Время его не остановит.

Кидаясь к автомату и мгновенно отскакивая, он лупил по нему и толкался, умудряясь при этом оставаться вне пределов досягаемости. Ходячая железяка была достаточно проворной и сильной, чтобы схватить обыкновенного человека, но ведь Моррисон некоторое время жил в стране-под-горой. Наконец, потеряв терпение, бард ухитрился сделать автомату подножку, и тот рухнул на пол. Моррисон оставил его барахтаться, как перевернутая на спину черепаха, и побежал дальше. Теперь надо быть готовым ко всему. В галерее Мощей друзей у него не было.

Моррисон трусцой бежал по коридору, экономя силы и ускоряясь напротив темных углов, ниш и редких тупиков, чтобы уворачиваться от автоматов, бесшумно выплывавших из настенных картин. По-видимому, старик был слишком увлечен тем, что занимало все его время в последние дни, чтобы обратить внимание на беспрепятственно передвигающегося по его галерее человека, однако неизвестно, как долго это свободное передвижение будет продолжаться.

Моррисон продолжал бежать, все так же уворачиваясь от автоматов, где было можно, и исполняя свой «танец», где увернуться не удавалось. А с картин неслись крики, вой и завораживающие своей жутью звуки беснования и насилия. Но вот наконец Шин добрался до рабочего кабинета Времени и на мгновение остановился перед дверью перевести дыхание. Совершенно ни к чему показывать Времени, что он волнуется. Моррисон глубоко вздохнул, тычком открыл дверь и вошел, как к себе домой. Главное — это первое впечатление.

К сожалению, первое впечатление досталось пустой комнате. Нахмурившись, Моррисон огляделся. Все здесь было почти так же, как в прошлый раз: изобилие психоделики в оформлении и подсветке кабинета в стиле теста Роршаха шестидесятых. ^[16] Узоры света кипели и пузырились на стенах, и воздух был до густоты насыщен ладаном. По полу были разбросаны диванные подушки, а в углу стоял невероятных размеров кальян. Цветы и приметы умиротворения и покоя были повсюду в комнате, и тихое бренчание гитар струилось из невидимых динамиков. Моррисону было почудилось, что он каким-то образом вернулся в день и час своего прошлого визита. В некоторой степени это даже напоминало возвращение домой… Но мысль эту пришлось отбросить. Он не может позволить себе распахнуть душу перед Дедом. Более того, подобные мысли опасны. Они ведут точнехонько к Двери в Вечность.

— Какого дьявола тебе здесь надо?!

Моррисон искренне улыбнулся, когда за его спиной прозвучал хриплый голос. Неспешно развернувшись, он дружески кивнул молодой панкуше в черной коже и цепях, стоявшей у двери, которой мгновение назад в комнате не было.

— Дорогая Мэд, ты, как всегда, неизменна. Это часть твоего очарования.

— Заткнись, Моррисон. — Сдвинув брови, Маделейн Креш пошла на него. — Тебя здесь не ждали. И никого вообще не ждут. Время никого не принимает.

— Меня примет, — беззаботно проговорил бард. — У меня к нему очень серьезный разговор.

— Слушай, евнух, Время изолировал себя и закрылся на ключ. Он не встречается даже со мной. Так что можешь топать обратно. Чем бы Время ни занимался, беспокоить его запрещено.

— Разве я не сказал, что ты сегодня на удивление отвратительно выглядишь?

— Лесть тебе не поможет.

— Да ладно, Мэд, дела плохи, и ты это знаешь. Никогда прежде Время не устранялся от дел, если возникали непредвиденные ситуации. Ты к нему ближе, чем кто-либо. Не заметила ли ты в его поведении в последнее время чего-нибудь… необычного?

Мэд страдальчески сморщилась, размалеванная маскировочным черно-белым макияжем маска на несколько мгновений стала лицом беззащитной девчонки.

— По нему трудно судить, но… Да, заметила. С утра до ночи мотается по галерее взад-вперед, глазеет на картины. А если учесть, что он и так может их всех отлично рассмотреть не только из галереи, а отовсюду, то я чуть не свихнулась, гадая, что это с ним. Или чего он выискивает. Он отозвал сюда все свои автоматы, и не думаю, что хоть один остался в городе. А еще он перестал со мной разговаривать. Обычно-то он уже с утра заводил разговоры о своей работе и о том, какие ценные уроки я могу извлечь, если буду внимательно за ним наблюдать. Короче, заставить замолчать его было трудно… Он очень изменился. С тех самых пор как здесь побывал Джеймс Харт, Время стал какой-то… растерянный.

— Ты видела Джеймса Харта? — Моррисон взглянул на нее с новым интересом. — Какой он?

— Да никакой. Обыкновенный, как ни странно. По тому, как Время о нем рассказывал, я решила, у Харта две головы и под мышкой портативная термоядерная пушка. А как увидела его — думала: сопляк сопляком… пока Джек Фетч не упал перед ним на колени и не поклонился.

— Ты сама видела? Что-то не верится…

— «Не верится»… Я сама, когда поверила, чуть не сдохла от страха. Сам посуди: если нельзя положиться на Джека Фетча, на кого тогда вообще можно? В тот момент мне следовало задуматься: если Джек Фетч свихнулся, то следующим, и очень скоро, будет Дедушка-Время. Правда, Шин, не могу я тебя к нему пустить. Время не разговаривает даже со мной. После всего, что я для него сделала, он… Он просто неблагодарный ублюдок. Почему он не доверяет мне? Он вполне мог бы доверять мне во всем, неужели я не заслужила? Нет, здесь что-то не так. Помимо всей той чертовщины, что творится в городе. Я, конечно, могу ошибаться, но… По-моему, Время напуган.

— Напуган? Да ведь он бессмертный, неуязвимый, всезнающий и чуть ли не всемогущий. Что, черт возьми, в состоянии напугать его?

— Не знаю. И не думаю, что хочу знать. Мне просто очень-очень хочется, чтобы все это поскорее кончилось и жизнь вернулась в прежнее русло. Короче. Не морочь мне голову и топай отсюда, пока я не вырезала тебе на лбу мои инициалы.

— Мэд, как у тебя язык поворачивается после всего, что было между нами?

— Ничего между нами не было! Чувства у меня к тебе ровно столько, сколько я испытываю к той грязи, что соскоблила утром со своих башмаков. В общем, поскольку Времени тебе не видать, советую проваливать, пока все выступающие части тела у тебя на месте и нормально функционируют.

Моррисон окончательно понял, что улещивать Мэд — почти гиблое дело, но тем не менее упрямо решил продолжить: ничего другого не оставалось. Он обворожительно улыбнулся девушке, а затем оба они вдруг резко огляделись по сторонам, услышав приближающиеся по коридору шаги. Около дюжины автоматов Времени гуськом зашли в кабинет. Развернувшись веером, они блокировали дверь, и Моррисон стал медленно пятиться, беспокойно переводя взгляд с одного автомата на другой. В их безжизненных нарисованных лицах не было и тени чувств, но в продуманных и неторопливых движениях сквозила такая леденящая угроза, что у Моррисона кровь в жилах застыла.

— Все нормально, — сказала Мэд. — Он уже уходит. Отойдите, и он покинет помещение. Так ведь, Моррисон?

— Я в процессе тщательного взвешивания твоего предложения.

— Моррисон, ты неисправим. — Мэд тоже переводила беспокойный взгляд с автомата на автомат, однако ни один из них, похоже, не обратил на ее слова ни малейшего внимания. — Я сказала, я контролирую ситуацию! А теперь проваливайте, откуда пришли, и не мешайте мне. Поняли?

— Да не слушают они тебя, — проговорил Моррисон. — По-моему, они здесь, чтобы убедиться, ухожу я или нет. Ничем не могу их утешить: я еще не готов покинуть помещение.

Внезапно в руках Шина появилась гитара, будто он и не расставался с ней. Негромко перебрав несколько аккордов, бард нелюбезно улыбнулся автоматам и затянул одну из своих старых песен — тех, что пел в шестидесятых, прежде чем попал в Шэдоуз-Фолл: тогда его голос и музыку знал весь белый свет. Много лет он старался к ней не возвращаться: слишком много несла песня воспоминаний о его прежней, реальной жизни. И вот сейчас Шин ее запел, и голос его затопил кабинет.

Старая песня взвилась с былой силой и новой страстью. Она была наполнена таким очарованием, таким драйвом, которые прежде поднимали на ноги концертные залы и заставляли кровь слушателей пульсировать в такт музыке. Мощная волна песни обрушилась на автоматы и заставила их отступить. Неживые формы не в силах были устоять перед незнакомыми им эмоциями.

Автоматы отступали, один за другим, шаг за шагом, пока спинами не прижались к стене, и больше не было им пути назад. Разве что покинуть кабинет через дверь. Как и вошли, по одному, гуськом они стали выходить, нарисованные лица были не в состоянии отразить воздействие силы волшебного голоса, выдавливающего их из кабинета. И вот наконец последний автомат шагнул за порог, дверь за ним захлопнулась, и песня оборвалась, а недопетый припев, казалось, еще звенел в воздухе. Мэд посмотрела на Моррисона — в ее взгляде было что-то очень похожее на восхищение.

— Неплохо, — наконец произнесла она, отчаянно пытаясь придать голосу небрежность. — Малость старо, но не сказать, чтоб слишком убого. Знаешь что-нибудь из «Дросселей»?

— Не кощунствуй, — ответил Моррисон. Опустив глаза на гитару, он радостно усмехнулся. — Приятно очередной раз убедиться, что я еще могу дать жару, когда надо.

Тут он неожиданно умолк и обернулся на дверь, Мэд тоже повернула голову. Оба услышали шорох одежды, сопровождающийся знакомым царапающим звуком: в кабинете появился Джек Фетч, на голове-тыкве вырез застывшей улыбки и темные отверстия там, где должны быть глаза. Пугало Джек Фетч пришел сделать то, что не удалось автоматам. Он остановился на пороге, устремив взгляд черных провалов глазниц на Моррисона.

— О черт, — уронила Мэд. Мгновенно в ее руке оказался нож и тут же стремительно раскрылся, сверкнув длинным лезвием. Мэд бросила взгляд на пугало, припоминая, когда последний раз она кидалась на него с ножом, и затем неуверенно взглянула на Моррисона: — Шин, давай ты придешь как-нибудь в другой раз, а?

— Нет. Боюсь, в другой раз не получится.

— Шин, не страдай фигней. Джек Фетч — это полный атас. Ты еще не знаешь, на что он способен. Он очень опасен, он злющий, и Время не будет его останавливать.

— А вдруг он пришел и мне поклониться?

— Черта с два. Шин, сваливай отсюда к черту. Пожалуйста…

Пугало вдруг снова пришло в движение, направляясь прямо к Моррисону. Шин ударил по струнам и запел. Драйв вновь наполнил комнату — жаркий, восхитительный, как горячий напиток в морозный день. Мэд бессознательно покачивалась, захваченная ритмом песни. Жизнь, и любовь, и все, что они значили, каскадом низвергалось на Джека Фетча, но это его не остановило. Музыка плескалась на стены, и голос Моррисона взмывал и опадал, как океанский прибой, мощный, неудержимый. Тем не менее Джек Фетч приближался.

Резко выбросив перед собой укрытую перчаткой руку, он выхватил у Моррисона гитару. Какое-то мгновение Джек рассматривал инструмент, словно гадая, что это, а затем разорвал надвое, будто бумажный. Эхо прерванной песни еще звенело, пока падали на пол две половинки гитары.

Моррисон провел языком по пересохшим губам. Он впился в пугало взглядом, в который собрал всю свою былую самоуверенность, и вновь запел — без аккомпанемента. Голос его вновь зазвенел с мощью, прежде ошеломлявшей его слушателей и заставлявшей их задыхаться от восторга. И в этот момент Джек Фетч, бесстрастный и неумолимый, подошел к барду вплотную. Рука в перчатке снова метнулась к Моррисону и схватила его за грудки, подтягивая ближе. Моррисон оборвал песню и, непочтительно и дерзко ухватив голову-тыкву обеими руками, поцеловал пугало прямо в прорезь рта.

— Довольно!

Среагировав на усталый тихий голос, Джек Фетч мгновенно отпустил Моррисона, сделал шаг назад, вытянул руки по швам и замер в ожидании новых приказов. Моррисон, успокаиваясь, глубоко вздохнул и повернулся взглянуть на возникшую на пороге двери фигуру. Со смесью привязанности и недовольства на барда смотрел Дедушка-Время: на нем были длинный мягкий восточный халат с поясом, сандалии, бусы и тюрбан. Седые волосы падали на плечи, а длинная борода была аккуратно заплетена. Он выглядел как настоящий гуру шестидесятых, и таким его Моррисон видел всегда. Вот только сегодня Время казался настолько старым и слабым, раздавленным бременем свалившихся лет, что Моррисон был шокирован.

— Большинство людей способны понимать намеки, — строго сказал Время. — Мне недосуг говорить с тобой, Шин. Идет беда, и я должен приготовиться встретить ее. Об убийствах я знаю, как знаю и о Бесе. Это все подождет. Я, однако, не уверен, что в состоянии разрешить эти проблемы. Есть во Вселенной силы, противостоять которым я не властен. Прости, Шин. Ступай домой. Здесь ты ничего полезного сделать не сможешь, а сам я делаю все, что в моих силах. Кстати, о Фэйрии я тоже в курсе. Не уверен, что ты до конца понимаешь, что ты выпустил на свободу в стране-под-горой. Но позже поймешь. Прощай, Шин. Если нам с тобой суждено выжить после того, что ждет нас, мы обязательно встретимся и потолкуем.

С этими словами он исчез так же внезапно, как и появился. Джек Фетч тихонько развернулся и вышел из кабинета. Моррисон и Мэд переглянулись.

— Похоже, он не шутит, — проговорила Мэд.

— Похоже, ты права, — в тон ей пробурчал Моррисон, опустившись на колени подобрать разбитую гитару. Было ясно, что ремонт ее уже не спасет, и пару секунд бард прижимал инструмент к груди, как мертвое дитя. Затем встряхнул головой, и гитара исчезла. Поднявшись на ноги, Моррисон взглянул на Мэд и пожал плечами. — Похоже, я зря сюда шел. Время знал наперед все, что я собирался сказать. И ответы его трудно назвать утешительными, зато я хотел пообщаться со Временем — и пообщался. Думал, поторчу у него в кабинете, подурачусь — ну, так просто, чтобы позлить его… Теперь вижу, торчать здесь забавы ради смысла нет. Да и некогда. Разве что ты предложишь мне чуть задержаться, а, Мэд?

— Как-нибудь в другой раз, — ласково улыбнулась девушка.

Моррисон коротко рассмеялся, послал ей воздушный поцелуй и направился к двери. Мэд смотрела ему в спину, а когда он уже был на пороге, кашлянула. Шин остановился и обернулся. Мэд внимательно смотрела на него.

— Тебя ведь зовут не Шин, так?

— Так, — кивнул Моррисон. — Не Шин. — Ухмыльнувшись, он повернулся и быстро вышел в коридор, оставив за спиной послезвучие своего голоса ^[17].

Только что Джеймс Харт шагал по улице, а Друг-тень крутился вокруг его ног, как не в меру энергичный щенок, как уже в следующее мгновение он очутился на пляже. Харт замер и заморгал, давая миру шанс вернуться на круги своя, однако реальность меняться упорно не желала. Он стоял на галечном пляже, простиравшемся влево и вправо покуда хватало глаз, а прямо перед ним расстилался гладкий, без морщинки, серый покров океана, поблескивающий под полуденным солнцем. Ни волн, ни ветерка — лишь вкрадчивое шипение прибоя, накатывающего с неторопливо-усталым равнодушием. Воздух был прозрачен, чуть заметно прохладен — лето клонилось к закату. Высоко в небе дрейфующей тенью плыла чайка и жалобно кого-то звала. Харт подумал, что это самый горестный звук, который ему приходилось слышать. Мысль отчего-то показалась ему знакомой — будто думал об этом он не впервые.

Не впервые. Сам пляж Джеймс не узнал, но твердо был убежден, что уже слышал о нем. Он был уверен, что бывал здесь прежде — во время, которое оказалось для него потерянным: первые десять лет детства. Может, родители привозили его сюда на летних каникулах. Чем больше Джеймс осматривался вокруг, тем больше это место становилось знакомым.

Он медленно брел по пляжу, под ногами скользила и хрустела галька. До него вдруг дошло, что он воспринимает все удивительно спокойно, но таков был Шэдоуз-Фолл. Чуть побудешь здесь — и тебя уже трудно чем-то напугать или удивить. Харт прошел мимо мелкой лагуны-лужи, отделенной от океана каменной грядой, и, вздрогнув, как от толчка, от возникшего вдруг дежа-вю, опустился рядом с ней на колени. Ярко-оранжевая морская звезда лежала на дне, притворившись мертвой. Угрожающе покачал клешнями крохотный, не больше дюйма краб, готовый сорваться и удрать при первом же резком движении человека.

— Я был здесь раньше, — тихо сказал Харт.

— Конечно, был, — оживленно подхватил Друг, вскарабкавшись ему на спину и глядя через плечо в лужу. — Каждое лето тебя привозили сюда родители. Ты любил сидеть вот здесь и бросать в воду камушки. А я никогда не мог уловить смысла в этом занятии. Как будто не было других способов наказать океан…

— Как называется это место? — перебил Харт, подняв камень и задумчиво взвесив его в руке.

— Здесь я пас. У меня всегда была слабая память на имена и названия, да и лет-то прошло…

— Ладно, попробуем второй вопрос: какого черта мы здесь делаем?

— Это я вызвал тебя, — прозвучал неторопливый знакомый голос. — Нам есть что сказать друг другу и что обсудить. Кроме того, у нас с тобой — хоть я и ненавижу эту фразу — времени в обрез.

Резко обернувшись туда, откуда пришел, Харт увидел: откинувшись на спинку палубного шезлонга, которого только что не было, сидел Дедушка-Время. Он был в том же наряде викторианской моды, но носки и туфли снял и аккуратно сложил сбоку от шезлонга, а брюки закатал до колен, будто собрался побродить по воде босиком. Дед выглядел очень старым и очень усталым, однако у него хватило сил улыбнуться Харту.

— Вижу, ты нашел своего Друга. Я очень на это надеялся. Вы были неразлучны, как дети. — Время неторопливо огляделся по сторонам, как бы с молчаливой гордостью оценивая окружающее: будто это он лично подготовил антураж для встречи. — Всегда любил этот пляж. И очень хотел побывать здесь вместе с тобой и твоими родителями, однако это было невозможно. Когда ты и твоя семья уехали, я приходил сюда один и мысленно был с тобой рядом. Скинь башмаки, Джеймс. Галечные пляжи лучше всего воспринимать подошвами ног. — Он поворошил гальку пятками и снова улыбнулся.

— Погодите-ка, — сказал Харт. — Вы знаете о Друге?

— Конечно. Я знаю все. Это моя работа.

— Тогда, может, вы будете так любезны сообщить, зачем меня сюда занесло?

Время выгнул бровь:

— Неужто я слышу нотки гнева в твоем голосе, Джеймс? Если я выбрал неудачное время, прости меня великодушно, но поговорить нам необходимо. Вопреки всем моим усилиям, события движутся к развязке, и ты должен быть готовым встретить их. Мне надо сказать тебе очень важные вещи, которые в прошлый твой приход сказать я не мог.

— Почему же?

— Слишком много было ушей, — Время взмахнул рукой, и рядом с ним появился второй шезлонг. — Присаживайся. То, что я поведаю тебе, надо слушать сидя.

С сомнением оглядев шезлонг, Харт осторожно сел. Вопреки его опасениям, шезлонг не рухнул под ним, наоборот — сидеть в нем было на удивление комфортно.

«Только в Шэдоуз-Фолле», — мысленно съязвил он и посмотрел на Дедушку-Время, взгляд которого был устремлен к океану.

— Ладно, — нетерпеливо проговорил Харт, — я здесь, я готов, я весь внимание. Можете говорить.

— Твоего отца звали Джонатан Харт, — начал Время. — Однако деда своего ты никогда не знал.

— Да, я не знал ни одного своего деда. Родители никогда о них не говорили. Даже фотографий не было. Как не было ни теть, ни дядь — одни мы. В детстве я, бывало, думал, может, семью нашу как паршивую овцу изгнали из клана за проступок настолько ужасный, что обсуждать его было запрещено. Когда после похорон в бумагах отца я нашел дедушкины карту и письмо, я не знал, что думать. Наверное, это одна из причин, почему я в конце концов решился прийти сюда. Я искал ответы на вопросы. А в результате получил вопросов еще больше — о вещах, которые мне прежде даже и не снились. — Харт резко замолчал, будто что-то вдруг пришло ему в голову. — Вы — что, знаете моих дедушек? Об этом вы хотели рассказать?

— Об этом. Родители скрывали от тебя Шэдоуз-Фолл. Они боялись, что ты захочешь вернуться в поисках дальних родственников. А пророчество сделало бы твое возвращение вдвойне опасным. Они хотели, чтобы жизнь твоя прошла спокойно. Но было кое-что, о чем они тебе никогда не говорили, — например, о пророчестве и о твоей семье. Однако знать об этом ты должен, и обязанность все тебе рассказать лежит теперь на мне. А началось все с пророчества, задолго до твоего рождения.

— Минутку, — Харт резко выпрямился в шезлонге. — Пророчество появилось, когда мне было десять лет. Поэтому нам пришлось в спешке уехать из Шэдоуз-Фолла.

— Нет, — покачал головой Время. — Пророчество сделала твоя бабушка незадолго до рождения твоего отца, Джонатана Харта. И вскоре после этого умерла. Пророчество держали в тайне. Даже тогда было ясно, какая это бомба. Необходимо было тщательно изучить пророчество и понять, что конкретно оно означает. Так что единственными, кто о нем знал, были твой дед, а потом — после твоего рождения — отец. Предсказанию он не верил. Не желал верить. Однако в таком городе, как наш, трудно хранить секреты, и в конце концов народ о пророчестве узнал. Тебе тогда исполнилось десять.

Откинувшись на спинку и напряженно хмурясь, Харт пытался осмыслить услышанное. Друг укутал собой — словно пледом — его колени, пытаясь своим присутствием утешить хозяина. Харт поднял голову, посмотрел на неподвижную гладь моря и вздохнул. Сказанное Временем объяснило многое и в то же время породило множество новых вопросов.

— Так кто же, — наконец заговорил он, — был моим дедом и отцом Джонатана?

— Я.

Ответ будто повис в воздухе, и Харт ошеломленно взглянул на старика.

— Но… Этого не может быть! Я думал, у вас не может быть детей!

— Я тоже так думал. И был уверен в этом на протяжении многих веков. Однако когда я встретил твою бабушку, я впервые за все мои долгие жизни полюбил. Не было в ней чего-то необыкновенного или исключительного… Но только не для меня. Она была воительницей из какого-то старого, ныне всеми забытого телесериала о будущем. И никто, кроме нас двоих, не был удивлен, когда она забеременела. Я едва не оставил ее, решив, что ребенок не мой, но очень скоро обнаружил мощный скрытый потенциал вынашиваемого в утробе плода и узнал природу силы, которой может обладать дитя. Это была моя сила — сила Времени. Поначалу тайна принадлежала лишь нам двоим. Мы понятия не имели, что все это означало. Беременность протекала долго и болезненно и под конец убила мать. И я остался один с мертвой любовью, с ребенком, в котором после рождения не было и признака какой-либо силы, и пророчеством, казавшимся бессмысленным. Я не хотел ничего — ни первого, ни второго, ни третьего. На некоторое время я просто потерял рассудок. Учитывая специфику моей работы, прошло некоторое время, прежде чем кто-либо что-то заметил. Я видел несметное число смертей в Шэдоуз-Фолле, но ни одна из них так глубоко не ранила меня, как смерть жены. Я не хотел ребенка. У меня не было ни опыта воспитания, ни интереса к приобретению этого опыта… В итоге я отдал малыша Хартам. Они только что потеряли своего ребенка и были рады моему предложению. Взяв себя в руки, я снова окунулся в работу. После нескольких смертей и перерождений мое видение некоторых вещей стало более отчетливым. Ничто не привносит столько умиротворения в твою душу, как несколько собственных старений и смертей. А за Джонатаном я приглядывал. Он рос абсолютно нормальным мальчиком, без малейшего признака той силы, что я тогда почувствовал в нем. Годы шли, и я позволил себе временно оставить сына без своего внимания. И не заметил, как он стал мужчиной, женился и жена его понесла. Ты родился таким крошечным. Отец с матерью долго переживали за тебя и молились, чтобы ты выжил. А я никогда в этом не сомневался, потому как увидел в тебе силу, скрытую, но могущественную, пылающую, как солнце. Я не спускал с тебя глаз. Не став отцом Джонатану, я пытался стать дедушкой тебе, хотя бы на расстоянии. И вот, когда тебе едва минуло десять, каким-то образом люди узнали о пророчестве. Я отправился к твоим родителям и все им рассказал. Для взаимных обвинений или примирений времени не оставалось — необходимо было поскорее увезти тебя целым и невредимым. Они собрали все только самое необходимое, и я незаметно вывел их из города. Тогда это казалось лучшим решением — дать всем нам небольшую передышку. И какое-то время все было спокойно… А потом твоих родителей убили.

Дата добавления: 2015-12-01