Потаенные места 3 страница

— Господин Пак ^[9], — спокойно заговорил Моррисон. — Ваша честь. Резкость ваших слов причиняет мне нестерпимую боль. Не я ли зовусь бардом этого Двора, этого Высокого собрания? И не я ли пел здесь для вас не далее чем шесть дней назад? Тогда вы оказали мне великую честь своей похвалой, поднесли мне кубок вина и позволили называть вас братом.

— Никогда не имел привычки любить своих братьев, — сказал Пак, беспечно крутясь на своих копытах с удивительной грацией. — Хотя я с определенной симпатией отношусь к роду человеческому. Людишки — такая легкая добыча. Они удирают с таким трогательным отчаянием и визжат так приятно, когда их загоняют в угол. Радости их ничтожны, и они готовы бесконечно лебезить перед сильными в обмен на улыбку или доброе слово. Они суют носы под хвосты, как похотливые собаки, они целуют наши благородные задницы и думают, что так можно завоевать нашу дружбу. Вы явились в неподходящее время, люди. Пользуйтесь остатками нашей доброжелательности и убирайтесь восвояси, пока не поздно.

Легкое движение пронеслось по рядам придворных, и Голд почувствовал, как до предела накалилась атмосфера. Бремя взглядов стольких немигающих глаз, смотревших неотрывно, было едва выносимо. Моррисон, похоже, никакого напряжения не испытывал, и если бы не это, Голд не устоял бы на месте: часть его готова была развернуться и бежать, бежать со всех ног до тех пор, пока благополучно не вернется в мир, который был ему понятен. Эта мысль вдруг немного его успокоила. Он не дрогнет и не побежит — ведь он герой, а герои не убегают. Ну, иногда отходят — из тактических соображений. Голд ненароком оглянулся, проверяя, как далеко до дверей и сколько эльфов было на пути к ним. Он опять вспомнил о пистолете под курткой, но не затем, что собирался его достать: эльфов здесь были сотни, а патронов у него было не больше пригоршни. К тому же какое-то неприятное чувство подсказывало ему, что этим волшебным созданиям от такой немудреной штуки, как пистолет, вреда не будет никакого. Голд решил сконцентрироваться на том, чтобы стоять неподвижно и делать все возможное, чтобы выглядеть спокойным и бесстрастным.

— Что-то случилось, — решительно заговорил Моррисон. — Что-то произошло здесь, во Дворе, в этой стране, с тех пор как я последний раз приходил к вам. Но я не изменился, я все тот же. Я по-прежнему ваш друг, ваш бард, ваш голос в мире людей. Я не забыл подарков, которые вы дарили мне, а также смысла и обязанностей моего положения. А в обязанности барда входит говорить то, что должно быть сказано, независимо от того, рады этому или нет. Сегодня я пришёл из города говорить с вами на тему жизненно важную, и вы обязаны меня выслушать. Страна-под-горой связана с Шэдоуз-Фоллом клятвами более древними, чем сам Дедушка-Время. Должен ли я так понимать, что на народ Фэйрии больше нельзя положиться и все соглашения аннулированы? Что понятие чести для эльфов более ничего не значит?

И снова шелест движения пролетел по Двору, и Голд уловил едва различимый переход от угрозы к гневу. Моррисон на это не обратил внимания, его решительный взгляд был обращен к Паку. Голос Шина ни на мгновение не отступился от спокойного и благоразумного тона, скрещенные руки покоились на груди. Эльф-калека подался телом вперед, раздвоенные копыта негромко цокнули по полированному полу. Он впился взглядом в Моррисона, следов улыбки и озорства не осталось у него на лице, но бард не дрогнул и не сдвинулся с места.

— Следи за словами, маленький человек, — сказал Пак. — В словах скрыта большая сила. Они соединяют воедино говорящего и слушающего. Если ты не в состоянии распознать в наших словах предостережения — лучше уходи сейчас же. Второй раз я тебе этого не предложу.

— Я пришел говорить с вами, — отвечал Моррисон. — И я буду услышан. Делайте что хотите, лорд Пак, но я не отступлюсь ни на шаг. Мне есть что сказать, и есть вопросы, которые надо обсудить, очередность не важна. Следующее па в этом танце ваше, лорд Пак. И не я буду тем, кто первым разобьет доверие между нами.

— Как смело! — хмыкнул Пак. — Как самоуверенно! И очень, очень по-человечески. Говори, начинай ты первым, бард. Какая разница. Твои слова здесь пустой звук. Мы не слышим их.

— У меня есть право на аудиторию, — осторожно заявил Моррисон. — Вы сделали меня своим бардом, к счастью или к несчастью, и что бы между нами ни произошло, этого права у меня не отнимешь. И я почтительно требую, чтобы два титулованных члена Двора выслушали мои слова и дали свое заключение тому, есть ли смысл в них и стоит ли меня слушать.

— «Право»? «Требую»? — Пак выпрямился во весь рост, отведя назад горб и плечо, насколько это было возможно. — Неужто человек осмелился произнести такие слова при Дворе, в нашей стране?

— Да. Их величества Оберон и Титания давно дали мне это право. Вы отменяете их указ?

— Только не я, — сказал Пак. — Ни в жизнь. Хотя не исключено, что когда-нибудь ты пожалеешь, что это сделал не я. — Эльф неожиданно хихикнул: странный и тревожный звук в тишине Двора. Он снова крутанулся на копытах и грациозно припал на колени в глубоком поклоне. — Мне нравится твоя дерзость, Шин. И нравилась всегда. Ты мне напоминаешь кое-кого мною уважаемого. Может, меня самого? Ну что ж, поскольку ты не внимаешь уговорам и предостережениям, пусть все будет так, как положено. Лорд Ойсин, леди Ньямх, выйдите вперед.

Из плотных рядов придворных протолкались вперед два эльфа и встали лицом к Моррисону и Голду и спиной к Оберону и Титании. Они склонились в поклоне перед Моррисоном, и тот поклонился в ответ. Голд поклонился тоже — только лишь для того, чтобы показать, что он полноправный участник событий.

Пак небрежно облокотился на трон Оберона.

— Лорд Ойсин Мак Финн. Прежде человек, теперь эльф, давний член Высокого собрания. Леди Ньямх Златовласка, дочь Маннаннона Мак Лира. Они оценят твои слова. Такая аудитория тебе по душе?

Долгие мгновения, пока Моррисон собирался с духом ответить «да», Голд рассматривал двух представленных Паком эльфов. Ойсин (прежде человек?) был ростом шести футов, отчего казался почти карликом на фоне других придворных, имел такие же живые глаза, остроконечные уши, такую же гибкую мускулатуру и природное изящество, и все же было в нем что-то человеческое. Как почти каждый эльф, он был безупречен, но, так сказать, в несколько ином измерении. Ньямх, в которой было добрых восемь футов росту, заметно возвышалась над Ойсином и двумя людьми. Ее худое лицо было миловидно, длинные светлые волосы, на голове прихваченные простым ободком, тяжелыми прядями ниспадали до самой талии и там были затянуты узлом на спине. Голд невольно поймал себя на мысли, какая же уйма времени уходит у бедной девушки на их мытье и расчесывание, но тут же одернул себя и заставил сосредоточиться на происходящем.

Ни Ойсин, ни Ньямх не проявляли признаков враждебности, впрочем, как и дружеского расположения. Но в настроении всего остального двора что-то изменилось… Атмосфера гнева и угрозы растаяла, сменившись другой, с привкусом уступки и согласия. Как будто настойчивость Моррисона вынудила эльфов собираться в дорогу, от одной мысли о которой их воротило всех до единого. Голд мысленно покачал головой: более чем вероятно, что он неправильно истолковывал молчание Двора. Конечно же, они ведь не люди, а значит, и не обязаны думать, как люди…

Он посмотрел на Моррисона. Молодой бард казался спокойным, едва ли не расслабленным. Но с другой стороны, он и всегда казался таким. Голд всю жизнь гордился собственной способностью сохранять спокойствие в перестрелке и хладнокровие в решительные моменты, но, во-первых, последний раз это было тридцать с лишним лет назад, а во-вторых, с эльфами ему встречаться не приходилось.

Моррисон поклонился Паку, едва видному из-за стоявших впереди Ойсина и Ньямх.

— У меня, как всегда, с собой инструмент. Вы научили меня, лорд Пак, как достойно применять его, и я воздам должное вашим урокам. Вот моя песня.

Будто бы сама собой появилась в его руках гитара. Голд заморгал — он готов был поклясться, что минуту назад ее не было. Моррисон легко тронул струны, и негромкие нежные звуки полетели над притихшим Двором. Сидевшие на тронах Оберон и Титания чуть подались вперед. Моррисон затянул песню сильным тенором, заставив Фэйрию слушать.

Незамысловатый мотив и ровный ритм песни завораживали сначала слух, а затем рассудок — неотступно, возвышенно и потрясающе. Все внимавшие песне были уже не в состоянии не слушать, даже если б они перестали дышать. Моррисон был бардом, и его голос и песня таили волшебство, льющееся из его сердца и души, фокусировавшееся и обретавшее форму по воле человека и его песни. Он пел, и мир, затаив дыхание, внимал ему.

Он пел о Шэдоуз-Фолле и его сказочной неповторимости. О погибших, о напуганных и умирающих, пришедших в город после того, как мир перестал в них нуждаться. Он пел о древних и благородных эльфах и о старом крепком договоре, на протяжении стольких веков хранившем дружбу между человеком и Фэйрией. О любви, о чести, о долге и о том, как они крепили эту дружбу. И, наконец, о том, что город в час отчаяния нуждается в помощи. Об убийствах нераскрытых и убийце безнаказанном… Моррисон резко оборвал песню, и эхо еще долго летало под сводами зала, словно разнося слушателям ее последние аккорды.

Глаза Голда наполнились слезами, и сердце заныло. В этот момент он готов был простить Моррисону все на свете. Голд посмотрел на безмолвные ряды придворных, перевел взгляд на Оберона и Титанию, затем на Ойсина и Ньямх, на Пака, и будто холодом дохнуло на него. В их жарких глазах не было слез, на лицах не отразилось ни капельки того ликования, что так взволновало его самого. Наоборот, они выглядели усталыми, печальными и отстраненными, словно песня всего лишь подтвердила нужду в том, от чего они всеми силами пытались уклониться. Оберон и Титания вновь поглубже устроились на своих тронах, откинувшись на спинки, а Ньямх отвесила Моррисону поклон. Бард поклонился в ответ, и гитара из его рук исчезла.

— Твоя песня, как всегда, тронула нас, дорогой бард, — приятный вкрадчивый голос Ньямх сам напоминал песенку, неторопливую, спокойную, но неотвратимую, как прилив, накатывающий на берег. — Ты с давних пор друг нам и наш голос в мире человеческом, и, если бы это было возможно, мы хотели бы поберечь тебя. Однако ты — и по праву — требуешь правды, и ты услышишь ее, хотя она, увы, разобьет твое сердце, как разбила наши сердца. Нам известно, что происходит в Шэдоуз-Фолле. Среди вас поселился Бес. Зверь с простым человеческим лицом, которого не остановишь и с которым не договоришься, потому что такова его сущность. И ни вы, ни мы не в силах остановить его. И грядут еще более тяжелые времена. Шэдоуз-Фолл предали — в ваш город пришла измена и изнутри и извне. Несметная армия собирается, чтобы взять город штурмом. А мы… Мы не знаем, что предпринять, друг Шин. Потому как впервые за много столетий не видим выхода, не знаем, что делать. Наши жрецы предрекают поражение, истребление и гибель Фэйрии. Многие из нас собираются создать армию, мобилизовав вооружение и науки, давным-давно не применявшиеся. Остальные хотят остаться на время здесь, чтобы разрушить ваш город, предать его огню в надежде на то, что нам, возможно, удастся избежать его участи. Поэтому мы говорим, обсуждаем, спорим и не можем принять никаких решений. Мы не видим выхода. Единственное, в чем мы уверены, — это в том, что вокруг нас сгущается тьма и, похоже, как человеку, так и эльфам надеяться не на что. Нам нечего предложить вам в качестве помощи, дружище Шин: только предостережение о надвигающейся катастрофе. Пути наши отныне расходятся, и тем не менее мы хотели по возможности уберечь тебя, не разбивать твою надежду и не омрачать твою душу. Мы пытались отвратить тебя от нас, говоря резкие слова вместо страшной правды, но ты потребовал, чтобы тебя выслушали, и мы не смогли отказать тебе. Я считаю, что в конечном счете мы можем встать плечом к плечу, как бы ни обернулась наша судьба. Человечество и Фэйрия связаны договорами более древними, чем сам Шэдоуз-Фолл, и мы скорее умрем, чем останемся жить в бесчестье. Знайте, мы по-своему любим вас. Вы дети, оставшиеся для нас загадкой. Я очень верю, что мы не покинем вас в трудный час, несмотря на то что твердят пророки.

— Что касается последнего заявления: решение еще не принято, — начал Ойсин низким безжизненным голосом — И хотя очень многие за наше сплочение на пороге беды, ровно столько же и, пожалуй, больше — за то, чтобы мы не вмешивались в судьбу города и навсегда повернулись спиной к миру людей. Мы обязаны выжить. Мы сделали для вас все, что могли, и если мир решил сойти с ума, пускай сходит. Как все дети, люди должны научиться стоять за себя в одиночку, хорошо это или плохо.

— Вы не можете отколоться, — сказал Моррисон, и в его голосе звенел не гнев, но настойчивость. — Вы очень нужны нам. Нам нужны ваши чары и ваши тайны, ваше своеобразие и ваше величие. Мир поблекнет без ваших грандиозных битв и запутанных интриг, вашей неистовой ярости и бессмертной любви. Вы — человечество с большой буквы, и жизнь кипит в ваших помыслах, душах и делах. Не уходите. Нам будет очень не хватать вашей поддержки, которая всегда вдохновляла нас, и ваш уход оставит в наших душах страшную пустоту, заполнить которую будет нечем. Вы — радость и слава мира. Вы часть нас самих.

— Твои слова трогают нас до глубины души, — заговорила с улыбкой Ньямх. — Как и всегда. Боюсь, однако, с некоторых пор слова не имеют такого влияния на нас, как прежде. Побудь еще с нами, Шин, и говори еще. Как знать, может быть, вместе мы найдем какой-нибудь выход. Надеюсь, ты понимаешь, что я тебе ничего не обещаю.

— Ничего, — откликнулся эхом Ойсин, и показалось, будто кто-то из придворных говорил с ним в унисон.

— К вашим услугам, — поклонился Моррисон.

— Мы выслушали твою речь, — зычный голос короля Оберона наполнил зал. — И обдумаем ее.

— А пока — будьте нашими гостями, — сказала королева Титания. — Просите чего угодно, и ни в чем не будет вам отказа

Ньямх и Ойсин, повернувшись к королю и королеве, принялись что-то вполголоса обсуждать с ними, члены Двора тоже тихо переговаривались. Подмигнув Моррисону, Пак резко крутанулся на копытах и вдруг куда-то пропал. Моррисон наконец позволил себе глубоко вздохнуть и едва не рухнул без сил на Голда. Бард вдруг показался Лестеру меньше ростом и старше, как будто в мольбу о помощи вложил частичку себя самого и отдал ее эльфам. Голд незаметно для окружающих поддержал его за локоть. Он был твердо убежден, что обнаруживать хоть капельку слабости сейчас ни в коем случае нельзя. Поискав вокруг себя взглядом, он вдруг обнаружил под рукой удобно расположенный столик, а на нем — бутылку вина и два золотых кубка. Он потянулся к вину, желая прочитать наклейку, и тут ему в плечо больно впились пальцы Моррисона

— Не вздумай! — яростно прошипел он. — Я же говорил, здесь нельзя ни пить, ни есть: как только питье или еда попадут тебе в желудок, они навсегда свяжут тебя с миром, в котором они были произведены. Это не наш мир, и законы здесь иные. И течение времени. Поскольку мы гости, мы можем приходить и уходить совершенно безболезненно. Мы вернемся в Шэдоуз-Фолл в то самое мгновение, в которое вошли сюда, но еда и питье свяжут нас с уже совершенно иным отрезком времени. Пробудешь здесь несколько часов, а когда выйдешь — окажется, что наверху минули годы. Так что, прошу тебя, Лестер, помни об этом Здесь надо быть очень осторожным, ошибки будут непоправимы.

— Конечно, конечно, я все понял, Шин. А теперь, будь добр, отпусти руку, а то у меня сейчас пальцы онемеют.

Моррисон разжал хватку, и Голд коротко кивнул. Он не любил, когда ему читали нотации, но несомненно бард знал местные порядки, а он — нет, так что лучше будет послушаться. Голд кивком головы указал на ряды придворных.

— Как ты думаешь, о чем они судачат?

— Черт меня побери, если я знаю. Они же думают совершенно по-другому. Раньше, бывало, зная реальное положение дел, я строил верные догадки, однако теперь здесь так все поменялось… Я сообразил, тут что-то не так, когда Оберон и Титания не стали говорить со мной напрямую, но я понятия не имел, что наши дела из рук вон плохи.

— Постой-ка, — попросил Голд. — Разъясни мне, пожалуйста, правильно ли я все понял. Какая-то жуткая дрянь завелась в Шэдоуз-Фолле. И эльфы не только не в состоянии помочь нам вывести ее, но некоторые из них всерьез подумывают о том, чтобы стереть с лица земли свой город — на случай, если их тоже «зацепит». Я ничего не упустил?

— По сути — нет… Но, по-моему, маловероятно. Просто невозможно представить себе эльфа, нарушившего клятву. Все лишь говорит о том, как здорово они напуганы. Такими я эльфов никогда не видел.

— Они что-то говорили о жрецах. Насколько точны их предсказания?

— Почти на все сто. Ну, бывают иногда довольно туманные, однако послужной список у жрецов будь здоров. Если прорицатели говорят, что под угрозой само существование Фэйрии, значит, можно смело делать ставки.

— Неужели что-то может угрожать людям, которые не в состоянии умереть?

— Может. По-видимому, тот самый Бес. Или как там его.

— А знаешь, — сказал Голд, — у меня такое чувство, что эльфы уже не первый день знают о нашем убийце. Почему они не предупредили нас?

— Да потому что ничего не могли с этим поделать. И им было стыдно. Это в какой-то мере стало причиной того, что эльфы поначалу не хотели со мной разговаривать. Отчасти потому, что они пытались утаить от меня худшее и в то же время не хотели признаться самим себе в том, что им не удалось сдержать клятву защищать город. Эльфы и в самом деле верят, что мы обречены. Они не хотели, чтобы я знал об этом, — по той же причине, по которой врачи не говорят безнадежному больному о скорой смерти. Нельзя отнимать последнюю надежду.

— Выходит, вправду все так плохо? — Голд в упор смотрел на Моррисона. — Мы все умрем, и ничего с этим поделать нельзя?

— Не верю! И никогда не поверю. Они неверно истолковали предсказание. Чего-то в нем не поняли. Я должен убедить Фэйрию не сдаваться без борьбы. Ради них самих. Ради нас.

— Ради них? Почему?

— Да потому, что, если они поверят, что погибнут, — значит, так оно и будет. Они просто исчезнут, испарятся. Давно известно: если эльф теряет веру — он погибает. Это один из немногих способов убийства эльфов. Нам необходимо убедить их в том, что шансы у них есть, что нельзя опускать руки и не бороться только оттого, что обстоятельства против тебя.

— А что, если это не просто обстоятельства? Если это неизбежность? Ведь Джеймс Харт вернулся в Шэдоуз-Фолл.

— Честно говоря, мыслить в глобальных масштабах я сейчас не в состоянии, — устало сказал Моррисон. — Потому как чувствую: попытаюсь — сойду с ума. В данный момент необходимо сосредоточиться на том, что можно придумать.

— Прости, если покажусь тебе пессимистом, но что, черт возьми, здесь можно придумать? Каким образом молодой бард и боец с давно истекшим сроком употребления могут спасти Фэйрию и Шэдоуз-Фолл, если это не под силу даже расе бессмертных эльфов.

— Ума не приложу, — сказал Моррисон, неожиданно улыбнувшись. — Наверное, придется импровизировать.

Голд некоторое время молча смотрел на барда, и тут оба поняли, что в зале снова настала тишина. Они оглядели притихший Двор Унсили — взгляды эльфов были направлены на них. Голд помрачнел. Опять что-то изменилось: в атмосфере снова появилась напряженность — странная смесь угрозы и ожидания. Голд почувствовал себя кроликом, глядящим на свет фар несущегося к нему автомобиля. Что-то чрезвычайно неприятное вырастало на его пути, и он понятия не имел, каким образом избежать столкновения. Ища поддержки, он взглянул на Моррисона, но бард выглядел таким же растерянным. Ньямх и Ойсин поклонились им обоим, и мгновением спустя Голд с Моррисоном поклонились в ответ.

«Вот оно… — подумал Голд— — И что бы это ни было, мне это очень не по душе».

— Дело чрезвычайной важности не следует решать впопыхах, — заговорила Ньямх. Ее тихий голос, казалось, прогремел в зале. — Сейчас мы прервемся и обдумаем его на досуге. Между тем их величества Оберон и Титания отбудут на турнир. Вы приглашаетесь поучаствовать в нем в качестве почетных гостей.

— О дьявол! — тихонько ругнулся Моррисон.

Голд быстро взглянул на него. Ему показалось, что бард сейчас лишится чувств: его лицо вдруг побелело и губы скривились.

— Шин? С тобой все в порядке?

— С большим удовольствием и радостью мы присоединимся к их величествам, — поклонился Моррисон. — Правда, Лестер?

— О, конечно, — подхватил Голд. — Турнир — это замечательно!

Все по очереди раскланялись, затем эльфы опять отвернулись посовещаться. Голд же повернулся к Моррисону.

— Черт, черт побери! — с чувством прошипел бард.

— Шин, растолкуй, пожалуйста. На что мы только что дали согласие и почему мне, когда я взглянул на выражение твоего лица, очень захотелось лететь сломя голову к ближайшему выходу?

— И думать не смей, — резко ответил Моррисон. — Попытка уйти сейчас равносильна смертельному оскорблению. Ты не успеешь дойти до двери, как расстанешься с жизнью.

— Похоже, мы в беде, а?

— Можно и так сказать. Фэйрия всегда славилась своими состязаниями — в силе и ловкости, мудрости и мужестве. Вы уже видели дуэль и познакомились с их принципами заключения пари, но самое крутое здесь происходит на Арене. Они устраивают такие шоу, что повергли бы в шок римских завсегдатаев гладиаторских боев. Себя-то они умертвить не в состоянии, зато обожают наблюдать, как это делают другие существа. И чем страшнее и изобретательнее способ убийства — тем интереснее. На Арене идут бои до смертельного исхода: человек против эльфа, люди против разного рода тварей. Условия боев самые разнообразные. И то, что человека пригласили на турнир не в качестве пушечного мяса, — большая редкость.

— Неужели все так страшно? — нахмурился Голд.

— Жуть. Потянет блевать — сделай это осторожненько, чтоб никто не видел, а то почтут за оскорбление. И что бы там ни стряслось, боже вас упаси хоть что-то сказать или сделать: жизнь для вас закончится последним подвигом там же, на Арене.

— Я не хлюпик, — вскинул голову Голд. — И в жизни кое-что повидал.

— Только не такое, — покачал головой Моррисон. Краска вернулась к его щекам, тем не менее выглядел он будто после тяжелой болезни. — Вся штука в том, что отказаться мы не можем Согласно их принципам, эльфы оказывают нам великую честь.

— Хороша шуточка, — вздохнул Голд. — Простите, если я посмеюсь попозже.

Оберон и Титания неспешно поднялись на ноги, и Двор Унсили притих. Два правителя повернулись лицом друг к другу, и в этот момент словно тень промелькнула между ними — тень недобрая, зловещая. Голд почувствовал, как мурашки побежали по телу, когда король и королева безмолвно смотрели в глаза друг другу. И вновь в воздухе повисла напряженность, будто что-то могущественное и неизбежное должно было вот-вот разразиться, — как за мгновение перед сполохом молнии в грозу. Напряжение росло неумолимо, а затем вдруг резко спало, потому как все переменилось. Земля ушла вдруг у Голда из-под ног, и тут же мягким толчком вернула ногам опору, и он вытянул руку, удерживая равновесие. Полумрак Двора исчез, и его сменил раздражающе яркий свет. Голд беспомощно озирался по сторонам, ощущая на лице порывистый ветер. Зал Двора исчез, и теперь они с Моррисоном очутились на цветисто украшенном королевском стадионе с трибунами, до самого верха заполненными рядами кресел, и глядели на широкую Арену, расположенную под открытым небом.

Арена являла собой широченный овал, засыпанный песком, без бортов и разметки, и на трибунах вокруг нее расположились в соответствии со степенью знатности тысячи и тысячи эльфов. Чем-то первобытным и зверски жестоким веяло от песчаного ристалища. Это было место не для игр, не для бега и не для состязаний атлетов. Это было место, куда приходили сражаться и умирать, и грубо разровненный граблями песок напьется крови или победителя, или побежденного — с одинаковым безразличием. Оторвав взгляд от Арены, Голд поднял голову. Небо было жгуче-малиновым, будто охваченное пламенем. Ни солнца, ни звезд — зловещий кровавый купол. У Голда вдруг перехватило дыхание, словно он выглядывал из-за края бездонного обрыва и вот-вот должен взмыть вверх, в кипящее небо. Он покрепче схватился за бортик обеими руками, и неприятное чувство отпустило. Осторожно оглянувшись, Голд увидел два свободных кресла — простых, но удобных — и, сделав шаг назад, с облегчением рухнул в одно из них и глубоко, протяжно вздохнул. Затем посмотрел на Моррисона, все еще стоявшего у бортика и глядевшего на Арену с предчувствием беды.

— Шин! Где мы, черт возьми? Как мы сюда попали?

— Это Арена. И мы здесь по велению короля и королевы. Их слово — закон. Даже время и пространство подчинены монаршей воле.

Голд решил поразмыслить об этом позже. В этот день на него свалилось уже достаточно встрясок и огорчений, и ему необходимо было отдохнуть физически и морально. Моррисон с неохотой отвернулся от Арены и тяжело опустился в кресло рядом. Он уже подрастерял свои дерзость и самонадеянность, и по его внешнему виду это было очень заметно. Явно другого ожидал Шин от аудиенции во Дворе. Чтобы руки не тряслись, он сжал ладони с такой силой, что побелели костяшки пальцев, но буквально через мгновение его взгляд вновь устремился к песчаному овалу внизу.

«Он уже видел это, — подумал Голд. — И знает, что нас ждет. Потому и боится».

Эта внезапная догадка удивила Голда. Страха он не чувствовал. Тревогу — да, и любопытство. Его вообще было трудно напугать: за годы своих приключений в роли Мстителя он навидался и странностей, и жестокостей, душа его закалилась, и мало что могло выбить Голда из колеи. При всем уважении к молодому барду он не думал, что эльфы в состоянии поразить чем-либо превосходящим по силе впечатления его былые невероятные подвиги. Откинувшись на спинку кресла, Моррисон изо всех сил старался выглядеть сдержанным и спокойным. Голд дал барду секундочку обрести второе дыхание, а затем наклонился к нему.

— А ты ведь был на турнире раньше, так? — тихо спросил он, и бард нервно кивнул.

— Дважды. Удостоился великой чести. Самое интересное, что эльфы знают, как реагируют люди на это, поэтому иногда они используют турнир, чтобы… испытать тебя. Чтобы отделить ягнят от тигров.

— И какова дальше судьба ягнят?

— Их больше не приглашают. Ни на турнир, ни ко Двору. В Фэйрии слабых презирают. Вот почему эльфы так расстроены предсказаниями. За время своего существования они ни разу не оказывались лицом к лицу с угрозой для своего существования. Они напуганы. А страх для них — наихудшее и наипрезреннейшее проявление слабости.

Голд медленно кивнул. Множество вещей стало обретать для него смысл.

— А где вообще расположена Арена?

— Бог ее знает. У страны-под-горой и окружающего мира нет определенного места соприкосновения. Ее границы довольно расплывчаты, и пределы неясны. Она только относительно реальна, и эльфам это нравится.

— Не знаю, зачем я тебя все спрашиваю… Ответы мне совсем не нравятся. Мы можем отсюда вернуться в Шэдоуз-Фолл?

— Только с помощью эльфов. Лестер, что бы здесь ни случилось, что бы вы ни увидели, вы не можете протестовать. Эльфы воспримут это как оскорбление, а они очень щепетильны в вопросах своей чести. Помните: при Дворе есть группировки, которые только и ждут повода послать наш город куда подальше.

— Как ни странно, я и сам уже понял это, — сказал Голд. — У меня есть глаза. Когда начнется турнир?

— В любой момент. Ждем только сигнала Оберона и Титании. Вон там, наверху слева королевская ложа

Голд взглянул в указанном направлении и увидел двух правителей, устроившихся с комфортом в персональной ложе, в три раза больше той, где сидели они с Моррисоном. Ей и полагалось быть больше, дабы вместить два трона. Гирлянды незнакомых цветов увивали ложу, украшенную орнаментом с бриллиантами невероятной величины и удивительных оттенков.

Король поднял руку, и приглушенный гул голосов заполненных до отказа трибун мгновенно стих. Как только Оберон опустил руку, откуда ни возьмись на королевском стадионе появился высокий эльф. Он был наг, со спины его капала кровь — последствия свежей порки. Эльф преклонил колени перед Титанией, и королева вручила ему серебряный потир^[10]. Он крепко прижал кубок у ключицы, и Титания, достав из рукава нож, полоснула эльфа по горлу. Из раны толчками обильно полилась золотистая кровь и стала стекать в потир, все так же уверенно удерживаемый руками эльфа. Титания подождала, пока кубок не наполнился почти до краев, и затем, окунув в кровь палец, провела линию поперек своей шеи. Оберон вышел вперед, и Титания провела кровавую черту и на шее короля. Стоя на коленях, обнаженный эльф чуть покачивался, но по-прежнему крепко держал потир. Оберон сделал резкий жест, и коленопреклоненный эльф испарился.

Голд повернулся к Моррисону:

— Превосходно. Может, объяснишь, что это за чертовщина? Эльф умрет?

— Вряд ли: они веками используют одного и того же эльфа на церемонии открытия турнира. Он, так сказать, «отбывает срок», только за что — по-моему, никто уже здесь не помнит. Вот вам Фэйрия во всей красе: традиция прежде всего.

Оберон еще раз стремительно взмахнул рукой. Стадион вздохнул и взорвался ревом, будто раскалившим пылающее небо еще яростней. Оберон и Титания вернулись на свои троны, и турнир начался.

Первыми показались акулы. То появляясь, то исчезая, зловеще-плавно паря на открытом воздухе, акулья стая лениво скользила поверх песка, как будто окруженная невидимым океаном. Это были здоровущие твари, некоторые футов тридцати, их расслабленные пасти были усеяны жуткими пильчатыми зубами. Тела акул были тускло-серыми с плавниками более темного цвета. Блуждающими тенями они кружили одна возле другой, патрулируя центр Арены, словно исследуя масштабы только им видимой клетки. Голду очень хотелось, чтобы прутья оказались достаточно крепкими. В свое время ему приходилось сталкиваться с акулами, но эти были крупнее и гадостнее, чем любой из его прежних врагов. На таком удалении они по идее должны были казаться мельче, но благодаря какому-то «встроенному» чудо-механизму Арены создавалась иллюзия, будто до хищников всего лишь несколько футов и достаточно протянуть руку, чтобы коснуться их. От одной этой мысли Голда передернуло, и он еще крепче прижал к себе сложенные на груди руки. Одна из акул медленно перевернулась, и Голду показалось, что она пристально посмотрела на него черным бесстрастным глазом. Голда обдало холодом первобытного страха. Ни мыслей, ни чувств не было в равнодушном немигающем взгляде — лишь вековой неутолимый голод.

Дата добавления: 2015-12-01