|
Читайте также: |
универсальным образом. Будущие путчисты августа 1991 года сами себя
обманывали, думая, что российский народ "променяет свободу на колбасу", как
высказался один из защитников российского парламента.
Мы не, поймем феномен революции в его целостности, если не оценим
действие тимотического гнева и жажды признания, которые сопровождали
экономический кризис коммунизма. Любопытная особенность революционной
ситуации состоит в том, что события, провоцирующие людей на величайший риск
и вызывающие падения правительств, редко бывают из числа тех масштабных,
которые историки описывают как фундаментальную причину -- они скорее
незначительны и с виду случайны. Например, в Чехословакии оппозиционная
группа "Гражданский форум" образовалась в результате народного возмущения
заключением в тюрьму самого Гавела, что произошло вопреки более раннему
обещанию коммунистического режима о либерализации. В ноябре 1989 года толпы
вышли на улицы Праги в результате слухов (впоследствии оказавшихся ложными),
что тайная полиция убила студента. В Румынии цепь событий, сокрушивших режим
Чаушеску в декабре 1989 года, началась с протестов в городе Тимишоара по
поводу ареста венгерского священника отца Токеса, который активно выступал
за права венгерского меньшинства.285 В Польше враждебность к
Советам и их польским коммунистическим союзникам десятилетиями питалась
нежеланием Москвы признавать ответственность НКВД за массовое убийство
польских офицеров в Катынском лесу осенью 1940 года. Одним из первых актов
"Солидарности" после вхождения в правительство в результате соглашения
"круглого стола" весной 1989 года было требование от Советов полного отчета
о катынских убийствах. Аналогичный процесс происходил и в самом Советском
Союзе, где многие пережившие сталинские годы требовали отчета от тех, кто
совершал преступления, и реабилитации жертв. "Перестройка" и политические
реформы не могут быть поняты отдельно от желания просто рассказать правду о
прошлом и восстановить достоинство тех, кто бесследно исчез в ГУЛАГе. Гнев,
который смел бессчетное число местных партийных чиновников в 1990--1991 гг.,
был вызван не только экономическими тяготами, но и коррупцией и надменностью
-- как было с первым секретарем Волгоградского обкома, которого прогнали с
треском за то, что он из партийных средств купил себе "вольво".
Режим Хонеккера в Восточной Германии был критически ослаблен рядом
событий 1989 года: кризис беженцев, когда сотни тысяч бежали в Западную
Германию, потеря советской поддержки, и наконец -- падение Берлинской стены.
И даже в этот момент еще не было ясно, что социализм в Восточной Германии
умер. Окончательно отстранили от власти СЕПГ и дискредитировали ее новых
лидеров Кренца и Модрова разоблачения о роскоши личной резиденции Хонеккера
в пригороде Вандлитца.286 Строго говоря, невероятный гнев,
вызванный этими разоблачениями, был несколько иррационален. Много претензий
можно было бы предъявить коммунистами Восточной Германии, и прежде всего --
отсутствие политической свободы и низкий уровень жизни по сравнению с
Западной Германией. Сам же Хонеккер не жил в современном варианте
Версальского дворца; его дом вполне мог бы принадлежать зажиточному бюргеру
Гамбурга или Бремена. Но хорошо известные и давно выдвигаемые обвинения
против коммунизма в Восточной Германии и близко не вызвали такой
тимотической ненависти у простых восточных немцев, как вид резиденции
Хонеккера на телеэкране. Невероятное лицемерие, разоблаченное этим показом,
со стороны режима, декларировавшего свою приверженность равенству, глубоко
оскорбило чувство справедливости у людей, и его хватило, чтобы они вышли на
улицы, требуя окончательного отстранения коммунистов от власти.
И наконец пример Китая. Экономические реформы Дэн Сяопина открыли
целиком новые горизонты экономических возможностей для молодых китайцев,
повзрослевших в середине восьмидесятых годов. Они могли начинать свое дело,
читать иностранные газеты и учиться в США и западных странах впервые со
времени революции. Студенческие волнения в этом климате экономической
свободы выдвигали, конечно, экономические требования, особенно касающиеся
растущей инфляции конца восьмидесятых, которая постепенно разъедала
покупательную способность большинства горожан. Но в реформированном Китае
куда больше стало динамизма и возможностей, чем было под правлением Мао, и
особенно для привилегированных детей элиты из университетов Пекина, Сианя,
Кантона и Шанхая. И все же именно эти студенты вышли на демонстрацию за
расширение демократии -- сперва в 1986 году, потом весной 1989 года в
годовщину смерти Ху Яобана. В ходе протеста они выражали гнев по поводу
отсутствия у них голоса и недовольство партией и правительством за то, что
их не хотят признавать и не прислушиваются к их справедливым жалобам. Они
хотели личной встречи с Дэн Сяопином, Чжао Цзянем или кем-нибудь из высших
руководителей и требовали, чтобы их участие в политической жизни было
институционализировано. Неясно было, хотят ли они, чтобы эта
институционализация приняла форму представительной демократии, но основное
их требование было таково, чтобы их принимали всерьез как взрослых, мнение
которых заслуживает определенного уважения и рассмотрения.
Все эти примеры из коммунистического мира так или иначе иллюстрируют
действие жажды признания. И реформы, и революция были предприняты ради
политической системы, которая должна была институционализировать
универсальное признание. Но более того, критическую роль катализатора
революционных событий сыграл тимотический гнев. Люди выходили на улицы
Лейпцига, Праги, Тимишоары, Пекина или Москвы не для того, чтобы потребовать
себе "постиндустриальную экономику", и не для того, чтобы магазины были
полны продуктов. Их пассионарный гнев был вызван реакцией на относительно
мелкие проявления несправедливости -- вроде ареста священника или отказа
высокопоставленных чиновников принять список требований.
Впоследствии историки интерпретировали такие явления как вторичные, или
спусковые причины, которыми они и являются, но от этого не становятся менее
необходимыми для запуска цепи событий окончательной революции. Революционные
ситуации не могут наступить, если нет хотя бы горстки людей, готовых
рискнуть жизнью и комфортом ради высокого дела. Необходимая для этого
храбрость не может исходить из той части души, что ведает желаниями, но
должна произойти из тимоса. Человек желания, Человек Экономический, истинный
буржуа, будет вести внутренние "расчеты затрат и выгод", которые всегда
дадут ему причину "работать внутри системы". И только тимотический человек,
человек гнева, ревнующий за собственное достоинство и за достоинство своих
сограждан, человек, который ощущает, что его ценность составляет большее,
чем комплекс желаний, из которых складывается физическое существование, --
только такой человек может встать перед танком или цепью солдат. И часто
бывает так, что без таких мелких актов храбрости в ответ на мелкие акты
несправедливости куда большая цепь событий, ведущих к фундаментальным
изменениям, так и не будет запущена.
17. ВЕРШИНЫ И БЕЗДНЫ ТИМОСА
Человек не стремится к счастью, это свойственно только англичанину.
Ницше,"Сумерки идолов"287
До сих пор свойственное человеку ощущение самоценности и требование,
чтобы ее признавали, было представлено как источник благородных доблестей --
храбрости, великодушия, общественного духа, как фундамент сопротивления
тирании, как причина для выбора либеральной демократии. Но жажда признания
имеет и свою темную сторону, ту сторону, которая многих философов привела к
мнению, что тимос есть источник человеческого зла.
Изначально тимос у нас возник как оценка человеком собственной
ценности. Пример зеленщика из Гавела показывает, что это чувство
самоценности часто связано с ощущением, что человек есть "более чем"
собрание своих естественных желаний, что он способен действовать по
моральным побуждениям, способен на свободный выбор. Эта довольно скромная
форма тимоса может быть названа ощущением самоуважения, или, пользуясь
модным теперь языком, самооценки. Она свойственна в той или иной степени
практически всем людям. Иметь умеренное чувство самоуважения, очевидно,
важно каждому, важно для способности функционировать в мире и для получения
удовлетворения от жизни. Согласно Джоан Дидион, это то, что позволяет нам
сказать другим "нет" без угрызений совести.288
Существование морального измерения человеческой личности, постоянно
оценивающего себя и других; все же не означает, что при этом будет
наблюдаться какое бы то ни было согласие относительно сути морали. Если мир
будет состоять из тимотических, моральных личностей, они будут постоянно
расходиться и спорить, и гневаться друг на друга по целой куче вопросов,
больших и малых. Поэтому тимос даже в самых скромных своих проявлениях есть
исходный пункт людских конфликтов.
Более того, нет гарантии, что самооценка человека останется в границах
этой "моральной" сущности. Гавел считает, что семя морального суждения и
чувства --"правильного" есть в каждом человеке, но если даже принята такое
обобщение, придется признать, что у одних это семя проросло гораздо меньше,
чем у других. Человек может требовать признания не только своей моральной
ценности, но и своего богатства, влияния или внешней красоты.
Что важнее, не существует причины думать, что все люди будут оценивать
себя как равных другим, Скорее они будут стремиться, чтобы их признали
высшими по отношению к другим, возможно даже, что на основании
действительной внутренней ценности, но скорее из-за раздутой и тщеславной
самооценки. Желание быть признанным высшим мы с этого момента будем называть
новым словом с древнегреческими корнями -- "мегалотимией". Мегалотимия может
проявляться и у тирана, порабощающего окружающих, чтобы они признали его
власть, и у концертирующего пианиста, который хочет, чтобы его считали самым
лучшим интерпретатором Бетховена. Противоположное качество назовем
"изотимией" -- это желание получить признание в качестве равного другим
людям. Мегалотимия и изотимия составляют два проявления жажды признания,
исходя из которой, можно объяснить исторический переход к современности.
Ясно, что мегалотимия для политической жизни -- страсть более чем
проблематическая, потому что если признание личности как высшей некоторой
другой личностью удовлетворительно, признание всеми личностями все же более
удовлетворительно. Тимос, впервые возникший как скромный вид самоуважения,
может проявить себя и как желание доминировать. Последнее же, темная сторона
тимоса, существовало, конечно, изначально в гегелевском описании кровавой
битвы за признание, поскольку жажда признания вызвала к жизни первобытную
битву и привела в конце концов к господству хозяина над рабом. Логика
признания в конечном счете привела к жажде универсального признания, то есть
к империализму.
Тимос, будь он представлен в скромной форме чувства собственного
достоинства зеленщика или в виде мегалотимии -- тиранического честолюбия
Цезаря или Сталина, -- был всегда центральным объектом западной политической
философии, даже если каждый мыслитель называл этот феномен своим термином.
Практически каждый, кто серьезно думал о политике и о проблемах
справедливого политического строя, должен был согласиться с моральной
неоднозначностью тимоса, пытаясь воспользоваться его положительными
аспектами и найти способ нейтрализовать отрицательные.
Сократ в "Государстве" вступает в продолжительную дискуссию о тимосе,
поскольку тимотическая сторона души оказывается критически важной для его
конструкции справедливого города "в речах".289 Этот город, как
любой другой, имеет внешних врагов и должен защищаться от возможного
нападения. В силу этого ему нужен класс защитников, храбрых и одушевленных
духом гражданственности, которые готовы поступиться своими материальными
желаниями и потребностями ради общего блага. Сократ не считает, что
храбрость или дух гражданственности могут возникнуть из расчета,
продиктованного просвещенным эгоизмом" Нет, они должны иметь свои корни в
тимосе, в праведной гордости класса защитников самим собой и своим городом,
а также в возможности иррационального гнева против тех, кто ему
угрожает.290 Таким образом, для Сократа тимос есть врожденная
политическая доблесть, необходимая для выживания любой политической
общины/поскольку он есть та сила, которая отвлекает человека от
эгоистической жизни желаний и заставляет стремиться к общему благу. Но
Сократ также считает, что тимос настолько же способен разрушить политическую
общину, насколько сцементировать ее. На это он намекает в различных местах
"Государства"" Например, когда сравнивает тимотического защитника со
свирепым сторожевым псом, который может покусать не только чужака, но и
хозяина, если он не выдрессирован как следует.291 Поэтому
устроение справедливого политического строя требует и поощрения, и укрощения
тимоса, и большая часть первых шести книг "Государства" посвящена
правильному тимотическому воспитанию класса защитников.
Мегалотимия возможных хозяев, стремящихся доминировать над другими,
была важной темой для приличного количества средневековых и ранних
современных политических работ, где этот феномен был назван "исканием
славы". Борьба честолюбивых князей за признание широко принималась за общее
свойство как человеческой натуры, так и политиков. Это не обязательно
означало тиранию или несправедливость в ту эру, когда легитимность
империализма зачастую воспринималась как сама собой
разумеющаяся.292 Например, св. Августин жажду славы помещает в
список пороков, но среди наименее пагубных, и упоминает как потенциальный
источник человеческого величия.293
Мегалотимия, понимаемая как жажда славы, была центральным пунктом в
размышлениях первых из ранних современных мыслителей, решительно порывавших
с традицией Аристотеля или со средневековой политической философией Николо
Макиавелли. В настоящее время Макиавелли известен прежде всего как автор
откровенных до бесстыдства максим о жестокой природе политики -- например,
что пусть лучше боятся, чем любят, или что человек должен держать свое слово
только тогда, когда это в его интересах. Макиавелли был основателем
современной политической философии, и он считал, что человек может стать
хозяином своего земного дома, если будет исходить не из того, какой должна
быть жизнь, но из того, какая, она есть на самом деле. Вместо того чтобы
пытаться улучшить людей образованием, как учил Платон, Макиавелли искал
способа создать хороший политический порядок, исходя из порочной природы,
людей: зло можно заставить служить целям добра, если каналировать его с
помощью соответствующих институтов.294
Макиавелли понимал, что Мегалотимия в форме жажды славы есть главный
психологический мотор честолюбия принцев. Страны могут иногда завоевывать
своих соседей из необходимости, или для самообороны, или чтобы нарастить
население и ресурсы на будущее. Но над подобными соображениями и вне их есть
желание человека получить признание -- ту радость, которую испытывал римский
военачальник во время триумфа, когда его противника вели в цепях по улицам
под крики толпы. Для Макиавелли жажда славы не была исключительным свойством
принцев или аристократических правительств. Она поражала и республики, как в
случае захватнических империй Афин и Рима, где демократическое участие
только усиливало амбиции государства и создавало более действенную военную
машину для экспансии.295
Но хотя жажда славы есть универсальное свойство человека,296
Макиавелли видел, что она создает серьезные проблемы, приводя честолюбивых
-- к тирании, а остальных -- к рабству. Его решение этих проблем отличалось
от решения Платона и определило последующий республиканский
конституционализм. Вместо попытки перевоспитывать тимотических принцев или
защитников, как предлагал Платон, тимосу противопоставляется тимос.
Смешанные республики, где тимотические амбиции принцев и аристократического
меньшинства уравновешиваются тимотической жаждой независимости со стороны
народа, могут гарантировать некоторую степень свободы.297
Смешанная республика Макиавелли была поэтому ранней версией разделения
властей, знакомого нам по американской конституции.
После Макиавелли начался другой, быть может, более амбициозный проект,
с которым мы уже знакомы. Гоббс и Локк, основатели современного либерализма,
старались полностью искоренить тимос из политической жизни и заменить его
комбинацией желаний и рассудка. Эти английские либералы начала нового
времени видели в мегалотимии страстную и упрямую гордость принцев или
неотмирный фанатизм военных священников и считали ее главной причиной войны,
и метили при этом во все виды гордости. Их отрицание аристократической
гордости было продолжено многими авторами эпохи просвещения, в том числе
Адамом Фергюсоном, Джеймсом Стюартом, Дэвидом Юмом и Монтескье. В
гражданском обществе, которое рисовали себе Гоббс, Локк и другие либеральные
мыслители времен начала новой истории, человеку нужны только желания и
рассудок. Буржуа был полностью преднамеренным созданием ранней современной
мысли, попыткой социального инжиниринга, целью которого было создать
общественный мир путем изменения самой человеческой природы. Вместо того
чтобы подрывать мегалотимию немногих мегалотимией же многих, как предлагал
Макиавелли, основатели современного либерализма надеялись полностью
преодолеть мегалотимию, фактически противопоставляв интересы человеческих
желаний страстям тимотической стороны души.298
Социальным воплощением мегалотимии -- и общественным классом, которому
либерализм нового времени объявил войну -- была традиционная аристократия.
Воин-аристократ не создавал богатства, он отнимал его у других воинов --
точнее, у крестьянства, чей прибавочный продукт он присваивал. Он не
действовал на базе экономической целесообразности, продавая свой труд тому,
кто больше предложит: он вообще не работал, но блаженствовал в праздности.
Ограничителями его поведения были гордость и кодекс чести, которые не
позволяли ему совершать поступки ниже своего достоинства -- например,
заниматься коммерцией. И при всем вырождении многих аристократических
обществ стержень жизни аристократа был связан, как и у гегелевского
первобытного господина, с готовностью рискнуть жизнью в смертельной битве.
Поэтому война оставалась сердцевиной аристократического образа жизни, а
война, как мы хорошо знаем, "экономически неоптимальна". Значит, куда лучше
было бы убедить аристократа-воина в тщете его амбиций и превратить его в
мирного бизнесмена, который, накапливая богатства для себя, способствует
обогащению и окружающих.299
Процесс "модернизации", описываемый современными социальными науками,
может быть понят как постепенная победа желающей стороны души, ведомой
рассудком, над ее тимотической стороной, одержанная в бесчисленных странах
по всему миру. Аристократические общества были практически универсальны для
различных человеческих культура от Европы и Ближнего Востока до Африки и
Южной и Восточной Азии. Экономическая модернизация требовала не только
создания современных социальных структур, вроде городов и рационально
устроенных чиновничьих иерархий, но и этической победы буржуазного образа
жизни над тимотическим образом жизни аристократа -- а именно аристократа
следует уговорить поступиться тимотической гордостью ради перспективы мирной
жизни неограниченного материального накопления. В некоторых странах,
например в Японии, подобная сделка совершалась открыто: модернизирующееся
государство сделало класс бывших самураев-воинов бизнесменами, и их
предприятия превратились в зайбацу двадцатого века.300 В таких
странах, как Франция, эта сделка была отвергнута многими группами
аристократов, которые вели безнадежные арьергардные бои ради сохранения
своей тимотической этики. Эта борьба продолжается и сегодня во многих
странах третьего мира, где наследники воинов стоят перед тем же решением: не
следует ли повесить мечи на гвоздь и сесть в офисе к компьютерному
терминалу.
Ко времени основания Америки победа в Северной Америке локковских
принципов -- то есть победа желающей стороны души над ее тимотической
стороной -- была почти полной. Право на "стремление к счастью",
провозглашенное американской Декларацией независимости, в большой степени
означало приобретение имущества. Локкеанизм -- широкая рама для документов
"Федералист" у этой великой защиты американской конституции, написанной
Александром Гамильтоном, Джеймсом Мэдисоном и Джоном Джеем. Например, в
знаменитом "Федералист 10", где отстаивается представительное правление как
средство от болезни фракционности в народных правительствах, Джеймс Мэдисон
утверждает, что защита различных прав человека, и в частности "различных и
неравных прав на приобретение имущества", является "первейшей целью
правительства".301
Хотя локковское наследие американской конституции невозможно отрицать,
все же авторы "Федералиста" продемонстрировали понимание того факта, что
жажду признания невозможно просто изгнать из политической жизни.
Действительно, самоутверждение из гордости понималось как одна из сторон или
движущих сил политической жизни, и хорошее правительство требует, чтобы у
этой силы было адекватное поле деятельности. Авторы документов хотели
направить жажду признания в положительное или хотя бы безвредное русло;
очень похоже на то, чего желал Макиавелли. Упоминая в "Федералисте 10" о
фракциях по экономическим "интересам", Мэдисон отличал их от других фракций,
созданных на основе "страстей", или, точнее, эмоциональных мнений людей о
добром и злом: "Ревностное отстаивание различных мнений о религии,
правительстве и многом другом", или "приверженность различным лидерам".
Политические мнения были выражением себялюбия и стали неразрывно связаны с
оценкой человеком самого себя и своей ценности: "До тех пор, пока существует
связь между рассудком человека- и его себялюбием, мнения [человека] и его
страсти будут друг на друга; взаимно влиять, и первые будут тем, к чему
присоединятся последние".302 Такое деление на фракции происходит
не только от конфликта между желающими душами разных людей (то есть между
экономическими интересами), но и между тимотическими сторонами
душ.303 И потому в дни Мэдисона в американской политике
господствовали споры по таким вопросам, как трезвость, религия, рабство и
так далее; как в наши, дни в ней доминируют право на аборт, школьная молитва
и свобода слова.
Авторы "Федералиста" считали, что политическая жизнь должна будет
приспособиться не только к эмоциональным мнениям, которые будут выражены
большим количеством относительно слабых индивидуумов, но и к "любви к
славе", которая, согласно Гамильтону, есть "правящая страсть благороднейших
умов",304 то есть желание славы со стороны сильных и честолюбивых
людей. Мегалотимия, как и, изотимия, оставалась для основателей проблемой.
Американскую конституцию Мэдисон и Гамильтон считали институциональным
средством не для подавления этих различных проявлений тимоса, но для
отведения их в безопасное и продуктивное русло. Таким образом, Мэдисон
считал народное правление -- предвыборные гонки, произнесение политических
речей, дебаты, передовые статьи, голосование на выборах и тому подобное --
благоприятным выходом для проявления естественной человеческой гордости и
наклонности к тимотическому самоутверждению, если такая деятельность может
быть распространена на относительно большую республику. Демократический
политический процесс был для него важен не только как средство принятия
решений или "объединения интересов", но как процесс, то есть сцена для
проявления тимоса, где человек может искать признания за свои взгляды. На
более высоком и потенциально более опасном уровне мегалотимии великих и
честолюбивых людей конституционное правление было установлено явно как
способ использовать "честолюбие против честолюбия". Различные ветви власти
рассматривались как дороги для продвижения мощных амбиций, но система
сдержек и противовесов гарантировала, что эти амбиции будут гасить друг
друга, и должна была предотвращать возникновение тирании. Американский
политик может нести в душе честолюбие Цезаря или Наполеона, но система
позволит ему не больше, чем позволяла какому-нибудь Джимми Картеру или
Рональду Рейгану -- со всех сторон стиснутым мощными институционными
ограничениями и политическими силами, которые заставляют президента
реализовывать свои амбиции в качестве "слуги" народа, а не его хозяина.
Попытка либеральных политиков в традиции Гоббса и Локка изгнать из
политики жажду признания или оставить ее в цепях и бессильной у многих
мыслителей вызывала серьезную неловкость. Получалось, что современное
общество будет состоять из людей, которых К. С. Льюис назвал "людьми без
груди": люди, состоящие лишь из желания и рассудка, но не имеющие гордости
самоутверждения, которая была в какой-то степени сердцевиной сути человека в
ранние времена. Потому что именно грудь делает человека человеком: "по
интеллекту он просто дух, по аппетиту -- просто животное".305
Самым великим и самым явным поборником тимоса в новые времена был Фридрих
Ницше, крестный отец сегодняшних релятивизма и нигилизма. Ницше когда-то был
назван одним современником "радикальным аристократом" -- характеристика,
которой он не оспаривал. Большую часть его работ можно в определенном смысле
считать реакцией на то, что он видел в возникающей цивилизации "людей без
груди", обществе буржуа, не стремящихся ни к чему, кроме комфортабельного
самосохранения. Для Ницше самая суть человека состоит не в желаниях или
рассудке, но в тимосе: человек есть создание прежде все-то оценивающее,
"зверь, имеющий красные щеки", жизнь его состоит в его способности
произносить слова "добро" и "зло". Как говорит его персонаж Заратустра:
"Поистине, люди дали себе все добро и все зло свое. Поистине, они не
заимствовали и не находили его, оно не упало к ним, как глас с небес.
Человек сперва вкладывал ценности в вещи, чтобы сохранить себя, -- он создал
сперва смысл вещам, человеческий смысл! Поэтому называет он себя
"человеком", т. е. оценивающим.
Оценивать -- значит созидать: слушайте, вы, созидающие! Оценивать ---
это драгоценность и жемчужина всех оцененных вещей. Через оценку впервые
является ценность; и без оценки был бы пуст орех бытия. Слушайте, вы,
созидающие!"306
По Ницше неважно, какие именно ценности создает человек, ибо существуют
Дата добавления: 2015-11-30; просмотров: 31 | Нарушение авторских прав