|
Читайте также: |
Вообще, своими манерами и одеждой Лидия Дмитриевна шокировала многих. Вот как, к примеру, описывал свои ощущения от визита к чете Ивановых поэт Андрей Белый: "...Вячеслава Иванова только понял при Лидии Дмитриевне Аннибал, полномясой напудренной даме, увидев которую вскрикнуть хотел: "О, закрой обнаженные ноги свои!". Но осекся, увидев, что – руки: такие могучие! Была в пурпуровой тряпочке; может – кумач, может – ситец: не шелк. А на кресле валялась огромная черная плюшка, не шляпа (наверное, сидели на ней); лицо – дрябло, болезненно; алые губы, наверное след оставляющие: розовый; глаза – большущие, умные, синие, милые, девочкины... Понял я, что тряпочка пурпуровая, под хитон, – не ломанье и не безвкусица, а детская радость быть в “красненьком”...”
Совсем в иных тонах характеризовал "Ивановские среды" и роль в них Лидии Дмитриевны выдающийся русский философ Николай Бердяев, неоднократно бывавший в этом доме: "Душой, психеей "Ивановских сред" была Л.Д. Зиновьева-Аннибал. Она не очень много говорила, не давала идейных решений, но создавала атмосферу даровитой женственности, в которой протекало все наше общение, все наши разговоры. Л.Д. Зиновьева-Аннибал была совсем иной натурой, чем Вяч.Иванов, более дионисической, бурной, порывистой, революционной по темпераменту, стихийной, вечно толкающей вперед и ввысь. Такая женская стихия в соединении с утонченным академизмом Вяч.Иванова, слишком многое принимающего и совмещающего в себе, с трудом уловимого в своей единственной и последней вере, образовывали талантливую, поэтически претворенную атмосферу общения, никого и ничего из себя не извергавшую и не отталкивающую."
Разумеется, ответственность за наиболее вопиющие эксцессы вкуса в кругу Ивановых автоматически возлагалась на Лидию. Однажды, вскоре после их прибытия в Петербург, она явилась на вечер, устроенный поэтом и философом Николаем Минским, в кроваво-красной тоге с закатанными рукавами, делавшими ее похожей на палача, и заявила, что возьмет у каждого из гостей капельку "жертвенной" крови. Кровь затем слили в общую чашу с вином, из которой все присутствующие торжественно отпили по глотку...
На Башне царила атмосфера максимальной раскованности, иногда собирались только женщины – супруги А.Блока, Г.Чулкова, сама хозяйка. Не удивительно, что литературные дискуссии и споры, что весьма типично для “серебряного века”, порой переходили в настоящие оргии. Вот что вспоминал известный поэт Михаил Кузмин об одной из подобных “сред”: “...Пошли к Ивановым... Застали там Ремизова, Блока, Гофмана... все были не в духе, Блок и Ремизов с перепоя, Диотима зла, Гофман противен. Читали “Евдокию”, Л.Дм. и Блоку, кажется, не понравилось, Иванову – очень...”
А вот как в одном из писем, адресованных к своей давней подруге М.М. Замятниной описывала одну из "сред" сама Лидия Дмитриевна: "...Передняя наполняется. Выскакивает Вячеслав, бранит нас, но мы непоколебимо бунтуем. Брюсов с нами. Наконец я предлагаю устроить параллельное, но поэтическое заседание. Закрываемся в спальню Вячеслава,
где висит тусклый желтый фонарь и стоит кровать его, покрытая персидской шалью. Сначала мы — женщины забираемся на кровать, потом я видя человек 15 бунтарей мужского пола без седалищ, ибо стульев давно уже не хватало и вся мебель стульей породы была стащена давно в столовую – соскочила и села на пол по-турецки. Образовался кружок на полу и началось заседание... Начали читать поэты... Читали из больших: Сологуб, Блок, Брюсов и молодые..."
Лавры устроителей популярнейшего литературного салона, прочно укрепившиеся за четой Ивановых, вызвали нескрываемую ревность у четы Д.Мережковский – З.Гиппиус, с которой у Ивановых к тому времени сложились весьма неприязненные отношения. В письме, датированном 27 февраля 1906 года Л.Д. Зиновьева-Аннибал жаловалась той же М.М.Замятниной: “...в прошлую среду Мережковские нарочно устраивали вечер у себя! Зазывают Блока, Ремизова, Карташева, удерживают Арбатского святошу Белого... Разве так поступают "друзья"? А Вячеслав все еще нежные струны не может оборвать. Но я прозрела, хоть поздно, но уже раз навсегда и без жалости..." Резкость тона Лидии Дмитриевны выглядит в данном случае явно чрезмерной, если учесть, что 25 Февраля 1906 года Мережковские на два с половиной года уехали за границу, и вечер, устроенный ими в упомянутую среду, был практически прощальным. Заметим, что много лет спустя после кончины жены Вяч. Иванов неоднократно навещал Мережковских за границей.
Принято считать, что оригинальная жизненная установка писательницы не могла не отразиться и на ее творчестве. Заметим, что несмотря на свою неуемную натуру и давнишний интерес к искусству, серьезно литературным творчеством Лидия Зиновьева занялась сравнительно поздно, уже будучи супругой Вяч.Иванова. Он же взял на себя основные хлопоты по созданию ей литературного имени. В 1904 г. в издательстве "Скорпион" увидело свет первое произведение писательницы – драма "Кольца". Дебют оказался настолько многообещающим, что Вячеслав даже сделал попытку организовать постановку пьесы в Московском Художественном театре, в чем просил, правде, безрезультатно, содействия могущественного Валерия Брюсова... В том же году в журнале "Весы" появилась статья начинающей писательницы о творчестве Андре Жида ("В раю отчаянья", №10) и рецензия на книгу Жоржетты Лебран "Выбор времени" (№8). Еще через год в "Северных цветах" было опубликовано сразу 18 стихотворений в прозе, принадлежащих перу Лидии Дмитриевны. Тогда же у нее и созрело желание добавить к девичьей фамилии Зиновьева немного измененную фамилию предков по материнской линии – Аннибал, образовав оригинальный литературный псевдоним с явным намеков на родственные связи с великим русским поэтом.
Наиболее значимое произведение Л. Зиновьевой-Аннибал – повесть “Тридцать три урода” принесла ей не столько литературную, сколько скандальную славу. Литературных критиков того времени шокировала, написанная в форме дневника молодой девушки, первая в отечественной литературе история лесбийской любви. Несмотря на почти непререкаемый авторитет вступившегося за нее супруга, Лидии Дмитриевне досталось и от З.Гиппиус, и от А. Амфитеатрова, и от А. Белого. И это при том, что в произведении напрочь отсутствуют интимные сцены, смакование пикантных подробностей, что построена повесть на полутонах и недоговорках, и по сравнению с нынешними порнотриллерами типа печально-знаменитой "Эммануэли" Э.Арсан оно вообще представляет собой нечто почти невинное... Часть тиража даже была на какое-то время арестована.
Табу, наложенное вначале царской, а затем и советской цензурой на произведения самобытной писательницы, лишило многие поколения читателей возможности познакомиться не только с повестью, но и с прекрасными сонетами автора, с удивительным циклом ее рассказов "Трагический зверинец" — пронзительной, чистой русской прозой. Или с комедией “Певучий осел” – остроумнейшей пародией одновременно и на шекспировский “Сон в летнюю ночь”, и на царившие на Башне нравы... Одним словом, ее произведениям не повезло так же, как и их автору. Вот только один из образцов поэтического творчества Л.Зиновьевой-Аннибал:
Белая ночь
Червленый щит тонул – не утопал,
В струях калился золотого рая...
И канул... Там у заревого края,
В купели неугасно свет вскипал.
В синь бледную и празелень опал
Из глуби камня так горит, играя.
Ночь стала без теней. Не умирая,
В восточный горн огонь закатный пал.
Недвижен свет. Дома, без притяженья,—
И бдительны, и слепы. Ночь – как день.
Но не межует граней четко тень.
Река хранит небес отображения,
Ей расточить огонь небесный – лень...
Намеки здесь – и там лишь достиженья.
Близкий друг семьи Ивановых поэт Максимилиан Волошин, один из тех, кто был не только очевидцем, но и вынужденный участником многих “экспериментов”, в своем дневнике достаточно подробно описал предсмертные мгновения писательницы и реакцию ее мужа на происходящее: “...Он в последние минуты лег с ней на постель, поднял ее. Она прижимала его, легла на него и на нем умерла. Когда с него сняли ее
тело, то думали, что он лежит без чувств. Но встал сам, спокойный и радостный... Ее последние слова были: "Возвещаю вам великую радость: Христос родился"... На похоронах... на венке Вячеслава было написано: "Мы две руки единого креста" < > “Мы быстро подошли друг к другу и обнялись. Целовались долго. Он припал мне головой к плечу. Долго не говорили. И вдруг я понял, что смерть Лидии – радость...”
Интересно, что спустя три года после кончины Лидии Дмитриевн Вяч.Иванов женился... на ее дочери от первого брака, Вере Шварсалон. Причем, венчались новоявленные супруги в той же самой церкви в Ливорно. “Вячеслав и Вера любят друг друга и решили соединить свою судьбу и всю жизнь, – писала о своих тогдашних ощущениях от этой ошарашивающей вести дочь Вяч.Иванова и Лидии Дмитриевны Л.Иванова.— Это не есть измена маме. Для Вячеслава Вера есть продолжение мамы, как бы дар, который ему посылает мама. Будет ребенок. А ребенок всегда создает новую жизнь, новый свет...” Брак этот вызвал скандал в обеих российских столицах и едва не закончился дуэлью.
Вера Константиновна Шварсалон, вслед за матерью, быстро сделалась звездой литературных салонов, ей посвящали стихи такие поэты как Андрей Белый и Михаил Кузьмин, язвительно написавший в стихотворении, датированном 1909 г.: “Две жены на башне тайной” – явный намек на связь Вяч.Иванова с домоправительницей и давней подругой Лидии Дмитриевны М.М.Замятниной...
Этот брак Вяч.Иванова тоже не оказался долгим. С юных лет изводившая Веру загадочная болезнь кишечника прогрессировала с каждым годом, доведя ее до мученического состояния. Вскоре обессиленный и истощенный организм этой тридцатилетней женщины сделался жертвой быстротечного легочного туберкулеза, сведшего ее в 1920 году в могилу.
А переживший немало душевных бурь Вяч.Иванов дожил до глубокой старости, уйдя из жизни лишь спустя двадцать девять лет после кончины своей падчерицы-супруги. И до последнего дня жизни на его письменном столе стоял большой портрет Лидии Дмитриевны Зиновьевой-Аннибал. Родственницы Пушкина... Музы... Писательницы...
I По вопросу даты и места рождения писательницы до сих пор имеются заметные разночтения. Названные сведения приводит издатель и исследователь Виктор Хурсик в своем предисловии к выпущенной в 1998 г.
книге Зиновьевой-Аннибал “Тридцать три урода”. Тот же год рождения писательницы указан и в книге “Русская литература ХХ века. 1890–1910” под редакцией С.А. Венгерова. М.,2000. В то же время в "блоковских" томах “Литературного наследства” (т.92,кн.3, М.,1982), комментариях к мемуарной книге М.Волошина "История моей души" (М.,2000), книге А. Белого "Между двух революций" (М.,1990) и др. годом рождения Зиновьевой-Аннибал значится 1866, а в 8-томном собрании сочинений А. Блока (т.8, М.,1963) — 1872. Тот же год рождения писательницы указан и в двухтомном собрании произведений Вяч. Иванова (Новая библиотека поэта, С.-Пт, 1995 г., т.2., стр 303)... В 2001 году в России был издан “Календарь памятных дат”, сведения из которого попали даже в интернет. Там 1 марта 2001 года указано, как дата 135-й годовщины со дня рождения Л.Д. На ошибочность названного числа указывает помещенный в журнале “Новое литературное обозрение” (№43, 2000) отрывок из письма Вяч. Иванова М.Замятниковой. Письмо датировано октябрем и в нем В.И. благодарит адресата за поздравления с днем рождения Л.Д. По сведениям, приводимым в книге "Воспоминания" дочерью писательницы Л.Ивановой (М.,1992) имение Загорье принадлежало не семье Зиновьевых, а семье подруги Л.Зиновьевой-Аннибал Марии Михайловны Замятниковой, постоянно проживавшей в доме писательницы и воспитывавшей ее детей. Именно здесь писательница скончалась 17 октября 1907 года.
2 По всей видимости, речь идет об Ольге Никитиной
"Больной считает себя поэтом..."
(О творчестве Вениамина Блаженного)
1.
Завершающим аккордом его потрясающе мучительной жизни, как и у любого другого человека, стала Смерть. Но именно Смерть с большой буквы, слово, которое поэт всегда, наравне со словом Бог, писал именно так. Два этих понятия были существом и сутью всего творчества Блаженного, из-за них он был обречен на заведомое непечатанье и безвестность, именно их только и считал достойными своего пера. О смерти заговорил с самых первых своих, еще юношеских, стихов, уже в неполных двадцать четыре года начал называть себя в них стариком, с Богом окончательно "сошелся", если можно так выразиться, на закате жизни, когда в семьдесят пять лет принял крещение... И было бы, несмотря на кажущуюся кощунственность этих слов, удивительно несправедливым, если бы кончина поэта, всем своим творчеством символизировавшего "приготовление к небесам", оказалась лишь тихим и благостным уходом в мир иной...Нет, он, казалось, и смерть был приговорен вкусить ужасающую, как отнюдь не случайно прожил всю жизнь с безногой женой – и это тоже частица его поэтической судьбы. Как слепота Гомера или глухота Бетховена...
Клавдия Тимофеевна, красавица-казачка, некогда напрочь разорвавшая все связи с родными, восставшими против ее брака с полунищим странноватым евреем по фамилии Айзенштадт, все эти годы была ему и женой, и нянькой, и секретарем, и защитницей от всех невзгод. Инвалид первой группы, потерявшая ногу на войне, она так никогда и не сумела возвратиться к своей первоначальной профессии медика и провела всю свою трудовую жизнь в инвалидном бюро за печатной машинкой... Когда ее разбил инсульт, поэт окончательно утратил всякий интерес к существованию, даже не вышел на улицу вслед за гробом жены… Не от бессердечия, разумеется, – просто это было выше его истаявших сил. Он и до этого уже лет пятнадцать не выходил из дому по болезни, а тут окончательно впал в беспамятство, пережив свою страдалицу-супругу всего на двенадцать дней и завершив свою бренную связь с этим миром в социальном отделении одной из городских клиник. В свидетельстве о смерти записали, что случилось это тридцать первого июля 1999 года. Хотя находившиеся рядом люди утверждают, что умер Вениамин Михайлович на день раньше, тридцатого. Просто, в соцотделении тоже своя статистика, кого-то в этот день уже записали в покойники, а за двоих сразу могло и нагореть от начальства...
2.
Если развернуть личное дело поэта Вениамина Блаженного, которое хранилось в Союзе писателей, нетрудно обнаружить любопытные вещи. Например, узнать, что в писательскую организацию его приняли... в семьдесят лет, спустя четыре с лишним десятилетия после того, как стихи Блаженного заметил сам Борис Пастернак, в доме которого юный нищеброд, как он сам себя называл, был достаточно частым гостем в конце сороковых годов. Интересно, что даже тогда голоса членов Правления СП разделились поровну – десять "за" и десять – "против". И только выступление мудрого Янки Брыля спасло Правление от позднейшего позора – Блаженного в СП приняли. Чтобы, как выяснилось впоследствии, забыть о его существовании на долгие годы. Впрочем, к тому времени в его творческом багаже была уже книга стихов "Возвращение к душе", изданная при активнейшем содействии Арсения Тарковского не где-нибудь, а в лучшем издательстве страны "Советском писателе", были публикации в "Новом мира", "Знамени", "Дружбе народов", других авторитетнейших изданиях. Был и тощий минский сборничек "Слух сердца", ожидавший своей встречи с читателем долгие десятилетия. Косвенно о перипетиях борьбы за этот сборник свидетельствует хранящаяся в личном архиве автора этих строк копия "внутренней" рецензии, которую написал для издательства один известный поэт. Копию эту мне некогда подарил сам Вениамин Михайлович. Вот что там говорится, например, о стихотворении, посвященном С.Есенину: "Разве укладывается Сергей Александрович – великий русский поэт и человек трагической судьбы в эту убогую мещанскую схему? И какую нужно иметь наглость, чтобы сравнивать свои безграмотные стишата с бессмертными творениями гения!.."
Прошло всего несколько лет и московский журнал "Вопросы литературы" посвятил анализу творчества В.Блаженного объемистое, в полсотни журнальных страниц, исследование. Следом "Литературная газета" причислила его к когорте наиболее ярких поэтов двадцатого столетия, а его стихи попали в составленную Евг. Евтушенко уникальную антологию "Строфы века"...
3.
Потрясающая вещь – при всей своей внешней мрачности стихи Вениамина Блаженного на удивление светлы и жизнеутверждающи. Как, например, удивительное стихотворение о Моцарте, который "играет в саду на кларнете":
Играет в саду ли, играет в аду ли,
Играет в раю ли – какое мне дело,
Когда, словно пух тополиный в июле,
Куда-то в зенит поднимается тело.
И чем больше невзгод выпадало на долю этого сына щетинщика из местечка Копысь, что на Витебщине, тем чище становился его поэтический голос – чище, несмотря на все тяготы жизни. А их было предостаточно – семья щетинщика Михла Айзенштадта была одной из самых бедных в местечке. И когда отец прослышал, что едва подросший странноватый мальчик пишет еще и стихи, то грустно произнес: "Значит, по нищим на всю жизнь пойдет...". И он действительно "пошел по нищим" – и тогда, когда совсем мальчонкой торговал на витебских перекрестках "сельтерской"
водичкой, а местные фотографы бесплатно снимали его в обмен на согласие украсить снимком этого кудрявого, ангелоподобного ребенка свои витрины. И тогда, когда учительствовал во время войны в далекой Горьковской области, где единственной отрадой была забытая Богом библиотека, с книгами А. Белого, Ф. Сологуба, Т. Манна, где он долгими месяцами переписывал эти книги своим бисерным почерком. И тогда, когда возвратился в родную Белоруссию – выше должностей, чем переплетчик или оформитель в инвалидной артели поэт не занимал никогда. Да и какое там оформительство – штамповал через трафарет буквы "М" и "Ж" для известных заведений... И тогда, когда медики надолго заталкивали его в психушку. С якобы вялотекущей шизофренией. Причем, в качестве симптомов заболевания в истории болезни черным по белому красовалось: "Больной считает себя поэтом..."
Некогда Б.Пастернак протянул ему пачку денег, рублей четыреста, несметное по тем временам богатство: "Не ходите, ради Бога, голодным, берите, это не последнее..." – Я не могу есть на деньги Пастернака, – ответил поэт, но купюры взял. Так они и пролежали у него всю жизнь в одном из шекспировских томов. Как дорогая реликвия...
Прожив в Минске почти пять десятилетий, поэт не переставал повторять, что этот город так и не стал родным для него. – Разве назовет заключенный родным место, где его держали в тюрьме? – не раз произносил Блаженный, остро переживавший свою оторванность от общего литературного процесса. Хотя оторванность эта была во многих отношениях мнимой. Да и вообще, можно ли изолировать от литературы человека, которому сам Тарковский в одном из писем написал, что не знает, как бы дальше жила и творила Марина Цветаева, имей она возможность прочесть стихи Блаженного? Думается, что подобное попросту невозможно. И уж если не текущий литературный процесс оказывал влияние на поэтику Блаженного, то обратная связь очевидна – Блаженный, несмотря на всю свою изолированность, сам влиял, причем, весьма значительно, на литературную жизнь. Никому не следуя, никому не подражая, не имея учеников и последователей, он, тем не менее, сумел не только обнаружить, но и занять весьма заметную нишу в русской поэзии. Нишу, без которой поэзию представить уже невозможно.
Время прижизненных восторгов сочетавшихся с прижизненным же замалчиванием, равно как и время посмертных покаяний минуло. Сегодня можно попробовать спокойно разобраться – что же это за феномен такой – поэт Вениамин Айзенштадт, получивший псевдонимы вначале Блаженных, а затем и Блаженный от людей, вроде бы искренне стремившихся помочь поэту познакомить мир со своим словом, оставив в тени фамилию. Как будто можно отделить одно от другого...
Люди, доселе писавшие о поэзии Блаженного, изучали, пусть и скрупулезно, творчество Вениамина Михайловича по его книгам. По сборнику избранных стихов "Сораспятье", например, который увидел свет в одном из негосударственных издательств благодаря активной гражданской позиции известного певца Юрия Шевчука и его товарищей. По сборнику "Стихотворения", выпущенному в Москве незадолго до кончины автора. Блистательная россыпь поэтических сокровищ, особенно во второй книге, составленной с удивительным вкусом. Но в книги эти вошла лишь малая часть из написанного В. Блаженным, одно лишь рукописное наследие которого составляет свыше двадцати толстых, исписанных бисерным почерком, общих тетрадей. И это только стихи. А ведь есть еще и рассказы, и дневники, и просто философские рассуждения.
Безусловно, все эти материалы еще только ждут своего исследователя. Как безусловно и то, что лишь изучив все написанное пером этого человека можно делать окончательные выводы о масштабах его дарования.
Тематически Вениамин Блаженный, безусловно, достаточно узок – Бог, Смерть, Женщина, родители, "братья наши меньшие", о которых также написано немало стихов. Вот, пожалуй, и все. Когда я однажды сказал поэту, что создается впечатление, будто он всю жизнь пишет одно бесконечное стихотворение, которое затем просто делит на части, он, подумав, согласился. Попросив, правда, задуматься над уровнем лучших "кусочков". Тут крыть было нечем – очень многие вещи, это действительно вершина, причем такая, выше которой подняться практически невозможно:
И шепнул мне Господь, чтобы боле не ведал я страха,
Чтобы божьей защитой считал я и гибель свою,
Не над гробом моим запоет исступленная птаха –
Исступленною птахой над гробом я сам запою!..
Поэт ушел в небытие, так и не получив надлежащего размаху своего дарования признания у себя дома, так и не получив никакой моральной, не говоря уже о материальной, компенсации за десятилетия литературных мытарств. Но с удивительным чувством внутренней свободы, обретенной личной духовной истины, о которой другие, куда более внешне благополучные литераторы не могут и мечтать. Ушел (к своему простецкому, совсем не церковному, Богу), оставив нас решать проблему – гений ли он?
Фантазии Барона Брамбеуса
Среди полузабытых имен русских писателей девятнадцатого века, которые и полузабытыми оказались именно потому, что ярчайших дарований столетие породило, как говорится, несть числа, вполне достойно не только реанимирования, но и серьезной современной оценки имя Осипа (Юлиана) Ивановича Сенковского – удивительного прозаика, полиглота, ученого-востоковеда, молодые годы которого теснейшим образом связаны с Беларусью. Достаточно сказать, что основу своего блестящего образования писатель получил в Минске, занимаясь в местном коллегиуме. Впрочем, под настоящей фамилией Сенковского хорошо знали разве что в узких литературных кругах. Широкая же публика почти боготворила некоего «барона Брамбеуса», автора не только язвительных фельетонов, высмеивавших состояние тогдашней словесности, но и знаменитых «фантастических путешествий», сочинитель которых в занимательной, остроумной форме полемизирует с известными французскими учеными Ж.Кювье и Ж.-Р.Шамполионом, облекая полемику в форму увлекательного литературного повествования. Скажем, Брамбеус расшифровывает текст начертанной иероглифами на стене пещеры повести. Причем делает это по системе Шамполиона. По окончанию расшифровки иероглифы оказываются… заурядными сталагмитами. Надворный советник барон Брамбеус, выдумщик и болтун, русский литературный собрат барона Мюнхгаузена, совершает невероятное путешествие на Медвежий остров, проваливается в кратер вулкана Этна, попадая в центр Земли, летает верхом на камне – вот под какой литературной маской на протяжении многих лет скрывался писатель.
А родился Осип Иванович 19(31) марта 1800 года в имении Антокон, близ Вильно, принадлежавшем старинному, но обедневшему дворянскому роду. Учился, как уже говорилось, в Минске, где и начал писать, окончил университет в Вильно… Из Сенковского получился уникальнейший полиглот –кроме русского, белорусского и польского, он свободно владел арабским, турецким, французским, немецким, английским, итальянским, персидским, китайским, монгольским, греческим, исландским, баскским… Окончив университет в девятнадцать лет, Сенковский на средства, собранные по подписке, отправился путешествовать в Турцию, Сирию и Египет, где ему удалось собрать немало уникальных материалов по истории народов Востока. Уже к середине двадцатых годов Сенковский считается выдающимся ученым-ориенталистом, одним из основоположников русского востоковедения. Двадцатилетнему юноше не только присваивают звание профессора Санкт-Петербургского университета, но и доверяют сразу две кафедры – арабского и турецкого языков.
Впрочем, блистательного эрудита Сенковского с годами все меньше удовлетворяло, что на его лекции собирается едва ли не весь университет. В обществе кипела литературная жизнь, и Осипа Ивановича тянуло в гущу литературных страстей. Тем более, что и собственное перо у Сенковского было отточено остро. Его восточные повести, переводы, научные статьи и рецензии все чаще появляются в «Сыне Отечества», «Северном архиве», «Полярной звезде», «Северных цветах»… Прочитав арабскую сказку 24-летнего Сенковского «Витязь буланого коня», Пушкин писал А.Бестужеву: «Арабская сказка – прелесть…»
Не удивительно, что, когда в начале 30-годов писатель при поддержке известного издателя Смирина открыл журнал «Библиотека для чтения», с новым изданием стали охотно сотрудничать Пушкин, Жуковский, Вяземский, Баратынский, Одоевский. Белинский восторженно писал: «Появление нового журнала – истинная эпоха в истории русской литературы. До этого наша журналистика существовала только для любителей, но не для общества…» Именно здесь Пушкин опубликовал «Пиковую даму», сказки «О рыбаке и рыбке», «О мертвой царевне и семи богатырях», «О золотом петушке», отрывки из «Медного всадника» и «Истории Пугачева». Имевший огромный для своего времени тираж в несколько тысяч экземпляров, журнал неизменно выходил точно в срок, что было необычайной редкостью для тогдашней русской журналистики. Сенковский же первым ввел для авторов полистную систему выплаты гонораров.
Впрочем, отношения с лучшими умами российской словесности далеко не всегда складывались блестяще. Выдвинув принцип «вкусовой критики», Сенковский достаточно тенденциозно сравнивал Пушкина с Тимофеевым, Гоголя – с Полем де Коком, а Кукольника объявил русским Гете. Отношения с Александром Сергеевичем разладились окончательно, когда стало известно, что тот собирается редактировать новый журнал «Современник». Против будущего конкурента было направлено несколько язвительных статей, появившихся на страницах «Библиотеки…».
Противоречивость личности Сенковского, в которой одновременно уживались цинизм и романтичность, азарт и неимоверное трудолюбие, особенно ярко проявилась в истории его женитьбы. Будучи влюбленным в старшую, замужнюю дочь барона Раля, он по желанию своей возлюбленной вступил в брак с ее младшей сестрой…
В последние годы жизни этот неугомонный человек, названный Герценом «Мефистофелем николаевской эпохи», подустав от литературных полемик, увлеченно занимался гальванопластикой, фотографией, астрономией, конструированием музыкальных инструментов, задумал издавать совместно с А.А.Краевским политическую газету. Последней задумке осуществиться было не суждено – 4 марта 1858 года О.И.Сенковский скончался. Девятитомное собрание сочинений «барона Брамбеуса» увидело свет через год после его кончины…
Ирина Сабурова – поэт и баронесса
Если бы мы лучше знали историю отечественной литературы, не столь амбициозно разделяя таланты на «своих» и «чужих», белых и красных, глобалистов и почвенников, одним словом, по качествам, ничего общего с истинностью дарования не имеющим, то вполне вероятно, что столетие Ирины Сабуровой, прошедшее совершенно незамеченным несколько лет назад, в отечественных пенатах отмечалось бы с творческими вечерами памяти писательницы и прочей, сопутствующей событиям подобного рода, помпезностью. Если немного напрячь фантазию, то не трудно представить, что еще двадцать с небольшим лет назад ее шустрые каблучки вполне могли стучать по ступенькам одного из писательских Союзов – то ли в Минске, то ли в Риге, это уж как предпочла бы она сама… Но с другой стороны, не окажись эта удивительная девчушка с Могилевщины в юном возрасте на чужбине, не переживи всех тягот эмиграции, как знать, может и не написала бы Сабурова те одиннадцать удивительных книг стихов и прозы, бесспорно лучшей из которых является буквально пенящийся ярчайшей палитрой чувств, светлой житейской мудростью и тонкой авторской наблюдательностью роман «О нас», изданный в далеком 1972 году крохотным тиражом в Мюнхене? Скорее всего, не написала бы…
И уж наверняка, останься она на Родине, не получила бы Сабурова титула баронессы, доставшегося ей вместе со вторым замужеством, а до этого на долгие творческие годы не объединила свою человеческую судьбу с судьбой еще одного самобытного представителя русской эмиграции – поэта Александра Перфильева, более всего известного тем, что оказавшись после революции в Риге, он, сын генерала Забайкальского казачьего войска и георгиевский кавалер, между делом, не придав этому почти никакого значения, написал слова мгновенно ставшего сверхпопулярным танго «О, эти черные глаза» и за нищенскую плату, только бы не умереть с голоду, «уступил» авторство тогдашнему «королю танго» Оскару Строку, который не преминул воспользоваться случаем и выдал перфильевский текст за собственный…
Дата добавления: 2015-11-30; просмотров: 35 | Нарушение авторских прав