Переходим к главному – и тотчас оказываемся перед вопросом: что это за профессия такая – сопрягать звуки и смыслы родного языка, впитанного с молоком матери? (Тех, кто всерьез пытается писать на выученных языках, отметаем как безумцев или мошенников.) Ни контрапункта, ни техники рисунка и наложения красок изучать не нужно. Никаких инструментов. Весь материал – под рукой, и – совершенно нематериален. Ремесленная составляющая – минимальна. Только люди, никогда не приближавшиеся к области мысли, думают, что писать стихи трудно. Версификация – самое простое из интеллектуальных упражнений, недаром и занимаются ею легионы. Школьная математика – и та большей сообразительности требует. Вслушайтесь в свою обыденную речь – и вы изумитесь, до какой степени часто в ней встречаются чистые трехсложники, не говоря уже о ямбах и хореях, от которых русский язык просто ломится. (Оттого-то «искатели новых форм» и кинулись в свое время ломать русскую просодию.)
А результат? Он едва уловим. «Горные вершины спят во тьме ночной; тихие долины полны свежей мглой...» Дивно! (Хоть и много, много слабее оригинала Über allen Gipfeln.) А ведь проще некуда, и – ничего не сообщается! Что продавать будем? Профессия предполагает товар. Сегодня эти стихи– национальное достояние, часть народной души, без них жить нельзя, они бесценны, а на другой день после их написания они были бесценны в другом смысле: ничего не стоили, за них и подлинный ценитель копейки бы не дал, притом с полным основанием. Они были беззащитны, как новорожденный. Они были никто и звать никак. Они возраста должны были набраться. А музыканту, даже уличному, платят за его пиликанье. Он хоть мускульную энергию расточает.
Прозаик нам что-то расскажет, займет нас, отвлечет от дурных мыслей, развлечет, позабавит. Он продает нам свой труд, и мы готовы платить. Он трудился, сидел за столом. Автор Евгения Онегина тоже трудился; нам есть, что купить; спасибо. Но Когда для смертного умолкнет шумный день... – не результат труда. Это результат озарения, результат внезапной работы нравственного чувства. (Черновик, разумеется, можно поправить, и правка похожа на труд. А можно черновик в душе держать, читать, и даже с подмостков, лирические стихи, вовсе еще не записанные, но такие, которые тоже национальным достоянием станут. Примеры известны.) Это стихотворение – диалог с Богом. Или монолог перед Богом, исповедь. Поэт хочет быть услышанным – притом всеми сразу (что и означает: Богом). Вот и выходит, что лирические стихи – не товар. Платить не за что. И редакторы это сознают. В наши дни только старые журналы, саркофаги, уцелевшие от советской поры, платят за стихи. И те – зря. Поэт ведь и так писать будет.
Быть поэтом – не профессия, а призвание: зыбкое, неясное, ускользающее. Соседство со словом поэт во всех языках вообще только одно слово выдерживает: пророк. Душевная работа лирического поэта ближе всего к пророчеству. Она совершается не по воле поэта, приходит неизвестно откуда, навязана ему, отрывает его от радостей более непосредственных, земных, разумных. Она иррациональна. Она требует аскезы, изматывает. Она несет наслаждение самое терпкое, но вместе с ним – и горечь, опустошение, одиночество. Библейский пророк, между прочим, существо всегда страдательное. Он не принимает от Бога налагаемой на него миссии, отнекивается. Хочет не пророчествовать, а просто жить и радоваться жизни. Но ему нельзя.
Пророческие состояния осеняют человека и проходят. Призвание может изменить, временно или навсегда. Рембо был поэтом всего четыре года, с шестнадцати до двадцати. Мицкевич не писал стихов с 1834 года до самой смерти – более двадцати лет. А «стихи писать забывший Блок», с его молчанием и кромешными неудачами последних лет? Но и те, кто писал до смерти, не были поэтами всегда. Годами молчали Пастернак и Мандельштам (и не лукавьте: не только от большевистского гнета, а от человеческой своей ноши; оттого, что стихи писать просто, да поэтом быть трудно; оттого, что призвание изменяет даже избранникам). В состоянии экзальтации нельзя жить постоянно. И – нельзя кормиться от озарений. Не только потому, что пророческий дар может изменить и изменяет, а главным образом потому, что в этом есть элемент профанации: стыдно «божественное», самое тонкое, неуловимое и драгоценное – на конвейер ставить, в кусок хлеба превращать и в яичницу.
Профессиональных поэтов никогда и не было. Пушкин – и тот не смог кормиться от чудных мгновений. Данте, Гёте, Боратынский, Тютчев, Ахматова – и не помышляли. Мандельштам – «как дар, в диком приступе жеманства принимал свой гонорар» (Тарковский); иначе говоря, сомневался, что тут есть за что платить. Единственное исключение в истории – советский период, субсидированная литература. Тут, действительно, мы видим поэтов-профессионалов, с каменной серьезностью «работающих» за столом под зеленой лампой, благодати не дожидающихся; но их имена что-то на ум нейдут. И нужно ли объяснять, почему?
Дилетантизм, авантюра, риск – неотъемлемые составляющие подлинного творчества. Прикасаясь к сокровенным струнам, поэт всякий раз судьбу искушает, перерешает заново вопрос о смысле жизни, о бытии Божьем, о своем месте в мире. На этом пути не то что неизбежны, а подчас благотворны неудачи и провалы, они свидетельствуют о подлинности не меньше взлетов. А профессионал? Он не споткнется, плохо не напишет (если руку набил); он, если посетил сей мир не в его минуты роковые – и уцелел, оставит, пожалуй, тома и – скуку вместо легенды. Неба содроганья до читателя не донесет. Сколько стиховового пространства нужно, чтобы выговорить свою истину и надолго удержаться в народной памяти? Иногда – одного стихотворения хватает («Гори, гори, моя звезда...»; вот уж нерукотворный памятник себе Чуевский воздвиг). Сосредоточьтесь и назовите сразу десять стихотворений Тютчева... да, что там! самого Пушкина. Вот и ответ.
Дата добавления: 2015-11-30; просмотров: 27 | Нарушение авторских прав