Сегодня вторник – начинается февраль-сводник. Он зиму с весной сводит да никак не сведет, как ни старайся. Так они до сих пор сами по себе и живут – зима отдельно, и весна тоже. Иногда бывает, уговорит зиму февраль – тогда беда, холода завернут весной, гибель озимым посевам, – так говорит бабка Агафья и начинает второй сказ. На этот раз на ней одета теплая кофта и белый вязаный платок. Она кропает носки. Шурке дан крючок и клубок ниток, чтоб не бездельничала, а приучалась к делу. Сказ – сказом, а дело – делом!
– Это было в давние-давние времена, – начала бабка, – когда люди, звери, птицы и леса говорили на одном красивом и певучем языке Азайя. А так как язык был общий, то люди понимали и зверей, и птиц, и леса, считая их большой родней. Он был добрый, а доброта всем понятна.
Жили они племенем, у Белого моря. Весной мужики ходили на промысел, жёнки оставались домовничать.
Люди этого племени были высокого роста, чуть поменьше стогодовалой лесины, чуть побольше десятигодовалой осины. Одёжа на них была просторна, крылата, как характер и душа. Но если у человека спрятана внутри хитрость, тот не знает свободы.
Агафья, вздохнув, продолжала:
– Хитрый-то мужик сам не свой, бежит впереди своих ног, они еле за ним поспевают, чтоб кого-нибудь пораньше обмануть.
Шурка смотрит на бабку и говорит неожиданно:
– А я знаю, кто у нас хитрый! Дядя Митя Толокнов! Он вчера утром заходил и разговаривал с папкой, а я все подслушала. Папка спросил дядю Митю:
– Откуль такую рань, Дмитрий? А он папке:
– Я, говорит, бегал по делам. Стог сена Ваньки Мыркина маленько охолостил.
– Почто ты это сделал? – спросил его папка.
– Он мне должен был с позапрошлого года соломы два пуда. Вот я его сеном и разжился, к своему стогу прибавил, сказал, а сам засмеялся, и папка вместе с ним смеялся, а потом так строго ему и ответил:
– Ну, ты, Дмитрий, и хитрый, придет время помереть, а ты все на чужое добро будешь глядеть.
Бабка молчит озадаченно. Потом говорит строго:
– А подслушивать негоже. Шурка виновато опускает голову.
– Жёнки и девки в том племени были рукодельны, – как ни в чём ни бывало, продолжает говорить Агафья, – ткали, пряли, шили. Как сошьет жёнка веселую рубаху своему мужику на праздник, то-то радость, то-то хорошо. Мужик запоёт, рубаха подпевает. Мужик плясать, рубаха выше его скачет, приплясывает. Потом рубаха соскочит с мужика да сама плясать пойдет, а он за ней вдогонку, а сам без рубахи так и скачет. Сядет за стол, рубаха лишку пить не дает. Одну рюмку он выпьет, две за рубаху выльет, а дальше песню или разговор заведет, так и забудет про винище-то.
А сошьёт жёнка работную рубаху, мужику тоже любо, тоже знатно. Он в ней не преет, не потеет, а только кряхтит от удовольствия. Махнет топором раза два, а на третий рубаха сама машет. Мужик до обеда в полсилушки работает, а рубаха во всю силушку, а после обеда, наоборот, мужик в полную силу, а рубаха в полсилушки. Так в обнимку и работают.
А сарафаны хвалёнки какие себе шили, загляденье, так и отливали лазоревым цветом. А были те сарафаны живые и все смеялись да подмигивали, а при случае приговаривали:
– Приголубьте нас, дроли-ягодиночки, мы без вас повянем, как цветики.
Какой парень танцевать девку пригласит в таком сарафане, так сарафан сам к нему льнет, да на ухо шепчет:
– Бери эту девку в жёны, хороша она, смиренна и пиво варит черное да хмельное, и шаньги пекёт удалые.
– Ишь ты, – удивляется Шурка и оглядывает своё платье. – Баба, а можно мне такой сарафан сшить?
Агафья смотрит на Шурку и смеётся:
– Ох, тошненько мне, Невеста, – причитает она, потом говорит доверчиво: – Вот когда придет твоя семнадцатая весна, тогда сарафан такой и у тебя будет.
Бабка сняла тёплый платок, раскраснелась, помолодела. Толстая с сединой коса упала на грудь, но она будто не замечает и сказывает дальше: «Правила в том племени одна жёнка – Марфа-провидица, годами не так молода, да и не так стара, а умом горяча, вроде меня. Ста мужикам даст загадку, да им за всю жизнь их захудалую не разгадать».
– Баба, – говорит Шурка, – ты ведь уже старовата. – Агафья, не поворачивая головы, отвечает:
– Бывают люди только снаружи стары, а нутром молоды, а другие наоборот, снаружи молоды, а нутром стары. Так вот была Марфа-провидица большого роста, глядела прямо, глаза у ней были остры, все видела наскрозь. Ходила прямо, с суковатым батогом. Сила у ней водилась, как у мужика хорошего, а может, и больше, да не та сила, какую мы знаем, а невидимая, значит – умная. Не та сила злая, которая все рушит да ломает, а та, которая создает, и ей, этой силе, все поклоняются!
То лето, когда случилась беда, выпало жарким. Грузно наливалась в полях рожь, травы рядились в цвета, как девки в пёстрые платки, собираясь на ярмарку. В терпкие полдни коровы бежали, спасаясь от оводов, задрав хвосты, прямо в ельник, терлись боками обо что попало, ложились на пыльную дорогу и перекатывались с боку на бок, смешно задирая ноги.
Бабка останавливается, переводит дух и снова говорит:
– А белыми ночами девки и ребята собирали душистые травы, цветы и плели венки, загадывали на своих любимых и пели песни. И царствовал над всеми в это время тайный дух.
И вот ранним утром, когда все спало, показались на море большие, черные, невиданные до сих пор, лодьи. Их было несметное число. Во главе шла самая большая лодья. Впереди на носу у нее сияла, как солнце, красная борода. Она ходила из стороны в сторону, как метла, размятая волны и управляла лодьей.
– То-то страшно как! – восклицает Шурка.
– Страшно, когда к сурьёзному делу приставлен мужик бесшабашный, вот это страшно, а так ничего. Первым заметил врагов Василий, по прозвищу Долга Клешня. У него вместо правой руки была трехаршинная клешня. В ней водилась сила земная, тяжелая. Он, бывало, как кинется разнимать кого-нибудь, махнет клешней, то все разом и разбегутся – кто куда, в разные стороны. Он чуял беду-то издали. Вот и тут разглядел. Ему сердце, кажись, подсказывало. Стал он народ скликивать: – Люди земли нашей, православной, выходите скорее на бой против супостатов.
Услыхала старая Ива и стала плакать, причитать и другим лесинам передавать слова Василия Клешни.
Тогда весь лес, звери и птицы начали скликать народ, стучать в окошки домов: – Беда неминучая на нас надвинулась! – кричали они. – Защитите нас, родня, люди. Подымайтесь, идите на Совиный бор, звоните в колокола, чтоб все слышали об этом.
Послали люди Егора. Побежал мал-Егор – на ногу скор, на Совиный угор, в церковь звонить. Раззвонил он беду по всему Народу. Сбежались все люди. И Марфа-провидица, с горя-то простоволосая, с батогом в руке прискакала.
Стали поджидать супостатов. Недолго им пришлось мять ноги зря. Высыпали черные людишки, и началось сражение. Стали они убивать людей.
И тут глядит Марфа-провидица, что половины людей уже нет в живых, и застучала она батогом, аж земля заискрилась. И закричала Марфа:
– Эй, супостаты поганые, сразите лучше меня, оставьте народ!
А они не понимали языка, схватили ее, засмеялись и тут же порешили.
Бились люди с супостатами ровно три дня и три ночи. Василий махал правой клешней и разил врагов, пока ему не оторвали ее. Тогда он упал в бессилии и заплакал, но не от боли, а от обиды, что не мог уже встать и сражаться.
Стоны, вопли и проклятия были слышны на много вёрст. Всех людей побили супостаты и стали на земле хозяйничать. Они не понимали языка лесов, зверей и птиц, убивали все живое, вырубали леса, пока все не сгубили вокруг. Стало голо с тех пор и пустынно на этой земле.
Бабка Агафья печально вздохнула.
Дата добавления: 2015-11-30; просмотров: 22 | Нарушение авторских прав